Нельзя

Первый раз чувство забора, у меня появилось в детском саду. Я стоял у сетки рабицы, растянутой по столбам, смотрел сквозь, неё, и очень ждал родителей. Мне хотелось сбежать из этого места. От галдежа сверстников и криков воспитательниц. Мне было от чего-то грустно. Может от железных ракет, и кораблей, в яркой краске. От исшарканных ступенек детских горок, и их спусков, отшлифованных детскими задницами. От чугуна радуг. Всё это, никуда не взлетевшее, не уплывшее, не настоящее, стоящее на земле, я обнаруживал каждый раз на прогулке, и эти большие игрушки казались нелепыми.  

Помню в тот день, я положил руки на ржавую сетку, просунув пальцы в ячейки, и качал её от себя к себе, торопя ожидание. И с миром, что-то происходило. Он то приближался, то отдалялся, от меня и что-то оставалось на месте. Это были странные ощущения. Сейчас я бы сказал: реальность, смешанная с нереальностью. Вон там, и здесь, — вместе. Я смотрел через это, в одну точку, на пустую асфальтовую дорожку, которая вела к садику, и не дождался. Прогулка закончилась, начался дождь, нас загнали в здание, и родители меня забрали как обычно вечером.  

Второй раз это чувство, я испытал в тёмной, плохо освещённой комнате, с пианино, за которым сидел человек. Я был заворожён чёрно–белыми блестящими клавишами, запахом дерева, пианино, бумаги, и извёстки, которая была на стенах. Самой узостью комнаты, в которую всё это втиснули. Похожую на коридор, с тусклой лампочкой под потолком, высоким единственным темнеющим окном. В неё поместились и я, с матерью. На улицах было ещё темно, и холодно, тем зимним утром, а мы уже были там, чтоб записать меня в музыкальную школу. Я очень хотел играть на гитаре. Помню что от человека за пианино, пахло как пахнет взрослыми, после праздников. Мне казалось он куда-то спешит. И ещё он нажимал на клавиши, и лился звук, и он что-то хотел от меня. А потом сказал матери, что у меня нет слуха, и ничего не получится. Помню руку матери на улице, сжимавшую мою, в колючей варежке, и её расстроенное чувство, которое текло в меня. Сейчас я бы сказал, что оно звучало как расстроенное пианино. Или как скрипач, не попадающий в ноты. Уже всходило дрожащее солнце, и невидимый воздух, проявлялся паром и выхлопами, которые сдувал холодный ветер. Из музыкальной школы мы наверно опять поехали в детский сад.  

Вскоре мы переехали, и я пошёл в школу из другой девятиэтажки, с балкона которой был виден чудесный парк, который я считал лесом. И он тоже, был огорожен железной оградой и её заострённые пики, не оставляли надежд на не предусмотренное вторжение. Казалось свобода, была под запретом, или никому не нужна.  

В школе, по утрам, был живой забор из троих-четверых старшекласников, в синей форме, красных повязках и оранжевых галстуках, которые просеивали нас через своё сито, проверяя наличие звёздочек, или портфелей, или чего-то ещё, не помню. Но каждый раз они были там, на ступеньках лестницы, если я не опаздывал на урок..  

Потом эти заборы, и всевозможные нельзя, стали попадаться чаще и везде. Их стало не сосчитать как таблички и объявления. Куда бы я ни шёл, они были. Невидимыми, и видимыми, но как только я пытался перелезть через них, они царапали до крови, или роняли на землю. Нельзя, было везде. Его произносили вслух. Оно было на столбах, с рисунком черепа и молнии, ружьём за плечом сторожа. Оно было деревянным бортиком об которые бились головы, и хоккейные шайбы.. На проходной, в перекладине турникета, на стрелках часов. Оно было два года моим АКС47, на плече в карауле. В светофорах оно горело красным. Чернело двумя цифрами на дорожных знаках. Пряталось в темноте, подола платья. В самой девственной плеве, и упакованном презервативе. Сам я был только по разные стороны этих оград. Нельзя, было дверью общественной бани с проделанным отверстием.. Оно было за столом, в узком пространстве ножа и вилки.. Даже в самой музыке, темперированного строя. Безумные ноты пытающиеся совершить побег, перелезть через забор, за нотный стан, были остановлены скрипичным или басовым ключами, которые стояли на страже. Те быстро достраивали линии- ступеньки, вверх или вниз. Пожалуй, лишь одинокий шпиль, на башне старого костёла, в центре города, истончаясь, стремился взлететь в небо, оставив стены внизу.  

Я встречал нельзя, и в тусклых глазах стариков, и за забором ресниц накрашенной юности..  

По началу, я не заметил его в алкоголе. И от меня часто пахло как от того взрослого, в той комнате с пианино, но пару раз найдя себя под забором, я понял, что это не так. Казалось его не было в глазах любви. В этом рассеяном, и обнимающем тёплом свете радужки. Но и он зарастал стеклом, исчезал куда-то постепенно. Может быть в воронки собственных зрачков.  

Возможно, где действительно нет всех этих нельзя, это на чистом листе бумаги. Быть может в забывчивости о них. Впрочем и это, всегда не надолго.. Похоже, мы никогда не сможем жить в домах без стен..