С чего начинается Родина

Если крикнет рать святая:  

"Кинь ты Русь, живи в раю! "  

Я скажу: "Не надо рая,  

Дайте родину мою".  

С. А. Есенин.  

Лейтенант Соколовский невыразительно дочитал последнее четверостишие и устало захлопнул пыльную книгу – сборник стихотворений Сергея Есенина 1925 года. Всё это, конечно, хорошо – Русь, «рать святая», Родина с большой буквы, о которой пишет поэт. Вот и он, лейтенант стрелковой дивизии, по странному стечению обстоятельств возвращается сейчас на ту же самую Родину… но ведь дело-то вовсе не в ней! Дело совсем не в Родине, а в том, что еще тридцать три… нет, теперь уже тридцать две минуты, и он снова увидит ЕЁ – за годы войны Глеб Григорьевич научился рассчитывать время по минутам. Ему очень хотелось с кем-нибудь поговорить, но он не стал делиться своими мыслями с двумя солдатами-пехотинцами, спавшими на койках напротив, и правильно сделал!  

«Я возвращаюсь в Россию… простите, в Советский Союз…» – думал Соколовский, мысленно обращаясь к своим попутчикам, – «но это не значит, что я соскучился по стране. Вовсе нет! У нас господствует власть большевиков, власть, которую я никогда не оправдывал и которой не признавал мой отец. Мой отец – бывший помещик, «буржуй» – скажите вы, и будете совершенно правы. В семнадцатом году его и десятки других таких же «буржуев» оставили без куска хлеба, чтобы накормить сборище голодранцев. Цель завидная – я не спорю. Но большевикам показалось этого мало, потому что еще более завидная их цель – переименование города основателя в город узурпатора, разрушение храмов и убийство веры и любви к богу во имя любви к ближнему, убиение великой династии для спасения незаконной власти, цель которой – стремление к неосуществимому идеалу, цель... »  

Глеб Григорьевич, слава богу, не додумал, – его внимание привлекла показавшаяся за окном березовая роща: не доезжая несколько километров до Москвы и не попрощавшись ни с кем, он схватил вещевой мешок и на подъеме небольшого холма спрыгнул с подножки поезда.  

«Село Солнцево» – гласила прогнившая деревянная доска, прибитая к стволу березы. Впереди, за березовой рощей мелькали редкие избы некогда большого села. Поля, золотые налитыми колосьями пшеницы, были лишь наполовину скошены – в селе не хватало рабочих рук.  

«Да, когда-то эта земля принадлежала отцу…» – Соколовский огляделся по сторонам. Золото листвы и трав окружало его с трех сторон. Он возвращался на Родину осенью, после капитуляции Японии. Впереди (с четвёртой стороны) возвышалась черно-белая стена стройных берёз, – роща, излюбленное место свидания всех влюблённых, а главное – именно здесь так часто бывал он наедине с НЕЙ. Соколовский стал пробираться между деревьями. Невольная улыбка застыла на его губах, задумчивый взгляд с радостью и тоской скользил по каждой ветке, по каждому пожелтевшему листочку или травинке, цвет которых напоминал ему цвет ЕЁ волос… Нет, Глеб не любил Россию: после революции он мечтал покинуть эту «варварскую страну» навеки, и всё же что-то удерживало его в этих краях, близких сердцу, но принадлежавших отныне чужой стране. Что же это?  

«Наверное, – воспоминания? …»  

Она была украинка и была небогата. Ее отец, накопив достаточно денег, переехал с ней в Москву, чтобы более или менее удачно выдать дочку замуж, и ходил по всем доступным для них вечерам, показывая её, как какое-то заморское чудо. Сказать, что она была красавица – ничего не сказать. Эти густые, длинные светлые волосы, эта нежная, бледная кожа, огромные синие глаза с пушистыми ресницами, тонкие черты лица и стана… в первый раз, когда Глеб увидел ее, ему показалось, что он увидел солнце, сошедшее на землю с небес.  

–Как вас зовут, сударыня? – чопорно спросил он, сын помещика, у этой простой девчонки.  

–Ангелiна, – отвечала она.  

–Ангелина… это ангельское имя.  

Она игриво улыбнулась, обнажив ровные белые зубки и прищурив один глаз:  

–Нема! В тихому болоти чорти водяться.  

С тех пор они виделись чаще. По мнению отца Ангелины, Глеб был идеальной партией для его дочери, во всяком случае, до революции. Соколовский влюбился в украинскую девчонку. Ей тоже нравился «кудрявый молодой красавец». Но им обоим было семнадцать лет, и это равенство в возрасте заставляло их соперничать друг с другом. Ангелина оказалась для Глеба непобедимым дуэлянтом в любви, возможно, потому, что не была избалованна. Она сама выучила русский язык и вскоре овладела им в совершенстве. Глебу же так и не удалось выучить украинский. Она играла с ним, шутила, вызывая страшную ревность, тысячу раз отказывала, повергала в смятение, убивая, измельчая в пыль, истребляла его гордость, но при этом не лишала надежды на будущую встречу. Даже перед свадьбой на его пылкое признание в любви она ответила шутя, по-украински:  

–У нас з тобою будэ чарівні діти! – это случилось здесь, в этой самой березовой роще, даже около этой самой березы, стоящей отдельно от других. Вокруг нее, как вокруг новогодней ёлки, и сейчас толпятся поодаль почти ровным кругом, другие деревья. Замечательное было время!..  

Глеб прислонился к стволу заветного деревца и закрыл глаза, чтобы унять сердцебиение. Память, как нетерпеливый поезд, спешила вдаль, воскрешая менее привлекательные картины жизни: послереволюционные годы, начало гражданской войны. С тех пор, как большевики отняли у его отца село Солнцево, в жизни Глеба, можно сказать, было очень мало солнца. Он пытался уехать в Париж, в Крым, в Константинополь, – не получилось. Денег не хватило, чтобы перевезти за границу всю семью. А тут еще и отец погиб, сражаясь за белую армию. Но самым страшным потрясением для Глеба в начале тех суровых дней почему-то стало впечатление, произведенное на него Ангелиной, когда, отстояв длинную очередь за продуктами, двадцатилетний Глеб вошёл в сад, где еще недавно цвели белые розы, а теперь росли овощи, и увидел, что его жена в холодной воде собственными руками стирает бельё!  

А с детьми им действительно повезло… хотя во всём разочаровавшийся Глеб и не хотел признавать «такой малой отрады», и не думал о них совсем, да и жену с годами стал любить меньше – устал, но теперь, мысленно возвращаясь в прошлое, понял, каким сокровищем наградил его Бог. Трое! Их было трое. Все три – мальчишки, все три – кудрявые, светловолосые, синеглазые, и все три – настоящие ангелы. Их звали Геннадий, Георгий и Григорий. Жена, пользуясь тем, что Соколовский не уделяет сыновьям внимания, называла их так, словно хотела напомнить своему мужу о чём-то, – быть может, о его забытой любви?  

–«Ангелине Александровне за ее сыновей памятник ставить надо! » – говорили учителя Ленинградского лицея, в котором учились братья Соколовские, ибо в начале тридцатых годов Глеб с семьей переехали жить в Ленинград. Старший сын, Геннадий, без труда поступил в Ленинградский государственный университет, два младших брата еще не закончили школу. В сорок первом… у Георгия был выпускной. На последнем уроке, отвечая на этот вечный вопрос для всех десятиклассников: «Какова ваша будущая профессия? », от него ожидали особенного ответа. Мальчик подавал большие надежды. Удивление было всеобщим, когда Георгий скромно сказал: «Я буду солдатом». Между тем, его ответ стал предсказанием для многих учеников: в тот страшный год из всех десятиклассников с профессией угадал только он… а через семь месяцев на имя Гоши Соколовского пришла похоронка. Спустя ещё полгода погиб Гена. Что случилось с женой – лейтенант Соколовский не знал, война настигла его во время командировки в Москве, – последние месяцы Глеб часто уезжал куда-нибудь, чтобы как можно реже видеть жену, перед которой ему было стыдно за свою угасшую любовь. О, как жестоко он ошибался, думая, что это охлаждение чувств навечно! Лишь только заговорили пушки, лишь только зашевелили своим металлическим корпусом танки, лишь только свист пуль и взрывы снарядов стали привычным для людей явлением, – по всей стране зазвучали военные гимны, и Глеб Григорьевич понял, как сильно не хватает ему Ангелины! Хотя бы раз взглянуть на нее, обнять на прощание и извиниться за причинённые обиды, за погубленную жизнь… уж теперь-то он ответит сполна, теперь он постарается ее защитить! Но увидеться с Ангелиной так и не удалось – надо было защищать Москву. В июле Глеб вступил в шестую Московскую стрелковую дивизию, а после ее расформирования, вместо того, чтобы вернуться в тыл, продолжил движение на запад. Какие чувства испытывал Глеб в войне с фашизмом? Какие убеждения заставляли его стоять насмерть за страну, которую он, кажется, считал чужой? Ужели патриотизм? Ужели любовь к Отечеству? Глеб точно сказать не мог. Да и разве двух слов: «жена» и «дети» не достаточно для того, чтобы затмить собой все разногласия с Отчизной?  

«Но почему я вспомнил о своей любви к жене и детям только теперь, когда появилась угроза потерять их? » – этого Глеб не знал. Ясно он понимал одно: в четырнадцатом году его отец, офицер царской армии, также бил немцев в Первой мировой войне, как его сын теперь во Второй мировой – этого было довольно. Да, Глеб сражался за другое государство, но за тот же народ. Пусть он, гордый аристократ, в мирное время называл простых людей России «сборищем голодранцев», но в военное время у него вскипала кровь при мысли о том, что это «сборище голодранцев» может быть порабощено Гитлером! От Москвы Соколовский прошёл до Белоруссии, и под Брестом в сорок четвертом году был тяжело ранен – артиллерийский снаряд взорвался у самых ног. Глеба лечили больше года, сшивали почти по кусочкам, и лишь теперь, в сентябре сорок пятого года он возвращался на Родину, получив от Насти, подруги Ангелины, странное, запутанное письмо, из которого он понял только одно: после снятия блокады его жена переехала в то самое село Солнцево, к той самой берёзовой роще…  

«Наверное, Ангелина страшно изменилась за годы войны, наверное, она постарела и похудела до неузнаваемости, да и Гришка, конечно, тоже…» – не без волнения думал Соколовский. – «Мой последний, единственный сын! Надеюсь, он хотя бы жив… как жестока война! Разве и сам я не постарел и не изменился за эти четыре года? Разве мое лицо не изрезано мелкими шрамами и морщинами, которых никогда не было, да и не должно быть столько у мужчины моего возраста?.. Конечно, она мне всё простит, как только увидит меня, как только узнает, что со мной было… она поймёт, что и сама была неправа, проклиная меня столько лет, хотя столько лет мы жили вместе, или же были вместе мысленно. На войне я ни на минуту не забывал о ней, и она должна бы отвечать мне тем же. Если же она забыла обо мне, то отныне должна винить только себя… вот, еще минут двенадцать, и я увижу её… но что это, что?!» – впервые подняв голову и стряхнув с себя оцепенение, Глеб почувствовал, что в его роще, в которой он не был так давно, произошло какое-то еле-заметное изменение, похожее, однако, на вторжение. Нет, это была не грубая рука лесоруба, увеличивавшая число пеньков, чему усердно противостояли местные жители, – они, как мы уже говорили, любили рощу не меньше Глеба, – и даже не рука садовника, время от времени обрезавшего сраставшиеся друг с другом низкие ветки деревьев, нет! Это было что-то другое… что-то неумолимое, бесчувственное и безучастное не только к жизни дерева, но и к жизни человека. Это «что-то» расчистило от сорных трав небольшой продолговатый участок, перекопало и взрыхлило его, уложив на нем землю в виде маленького холма; это «что-то» возложило на холмике камень и установило возле него низенький деревянный крест; наконец, это «что-то» было рукой гробовщика.  

Соколовский вздрогнул от неожиданного предчувствия. Увиденное так поразило его, что он, еще не подойдя вплотную к тощей могиле, выронил из ослабевших рук вещевой мешок и смертельно побледнел. Казалось, он понял заранее, кого схоронили на этом месте. Оттого и не удивился, прочтя на камне грубо выцарапанное ножом имя своей жены.  

«Вот, значит, КАК она сюда «переехала…»  

–А твоя жена здесь давно: с сорок третьего года тебя ждёт, – раздался знакомый женский голос за спиной. Глеб обернулся. Высокая тощая старуха в черном платье до пят глядела на него полуслепыми черными глазами. Похожая на смерть, она тяжело опиралась обеими руками на палку, ее полуседые, некогда тёмные волосы, были собраны в тугой узел, лицо, бледное, как маска, хранило глубокий отпечаток долгих и тяжких страданий. Глеб ужаснулся, узнав ее:  

–Настька… ты же на два года меня моложе!  

Она грустно улыбнулась сквозь густую сеть морщин:  

–Кажется, моложе…  

–Но ты не была на фронте!  

–Зато работала на заводе.  

–В Москве не было такого голода, как в Ленинграде.  

–Но и кормили нас не так, как фронтовиков.  

–Это потому, что мы спасали вас от смерти…  

–А мы вас. – наступило молчание. Старые друзья глядели друг на друга: Глеб с ужасом, Настя с грустью.  

–Присядем, – коротко взглянув на широкий пень, наконец, произнесла старуха. Они одновременно сели и отвернулись друг от друга, задумавшись.  

–Почему ты мне не написала правду? – с тихой злобой спросил Глеб.  

–А на что же это было бы похоже, если бы все солдаты вовремя узнавали о смерти своих родных? Разве мы тогда выиграли бы войну?  

Глеб не ответил. Затем, помолчав еще немного, спросил:  

–Как она умерла? Расскажи мне! Ты должна знать.  

Анастасия улыбнулась:  

–Ты все-таки не забыл, что мой муж дружил с чекистами…  

После начала войны Ангелина, в отличии от своей подруги, осталась в Ленинграде вместе с сыном, время от времени получая неприятные известия с фронта. В те осенние дни сорок первого года еще никто не знал, как долго продлится блокада: день, два дня, неделю… а может быть, и целый месяц! Из-за недостатка продовольствия в городе, голод наступил внезапно и страшно. В лицее, где учился Гриша, и где работала Ангелина, было предложено часть суточной нормы учителей отдавать детям. Наверное, только это и спасало Григория. Но к 1943 году от лицея осталась только черная дыра в земле, а сын уже не мог без помощи матери выйти из дому, – от истощения он с трудом передвигал ноги. Чтобы выжить, надо было работать. Ангелина записалась в число добровольцев, охранявших дорогу жизни: она строила деревянные настилы, заливала водой трещины во льду, сообщала о провалах. В ту предпоследнюю зиму блокады она нарушила приказ: увидев тонущего ребенка, сама бросилась спасать его, топча нетвердый лед, тем самым увеличивая провал и рискуя упасть в воду. Но дело было сделано: дрожа от холода, товарищ Соколовская вытащила на руках посиневшего, но еще живого мальчишку. Только его посадили в переполненную людьми машину, только Ангелина сама стала искать в веренице полуторок ту, где нашлось бы для нее свободное место, как началась воздушная атака. Водители жали на газ и, словно куча толстых чёрных жуков, встревоженных приближением птиц, машины рванулись вперед. Лишь в самом конце шеренги виднелась полупустая полуторка. Ангелина бросилась к ней со всех ног. Скользя и спотыкаясь на льду, тяжело вдыхая полной грудью обжигающе холодный воздух и чувствуя, как от страха бешено колотится сердце и кровь приливает к щекам, молодая женщина бежала навстречу своему спасителю, который тоже приближался к ней. Но в момент, когда расстояние между ней и машиной уже не превышало двадцати метров, когда Ангелина была уже готова броситься в открытую дверь, по ней начали бить с самолета. Нарочно петляя, она замечала, как авиабомбы свистят и разрывают лед в двух-трех метрах от нее. Толчком воздуха ее сбило с ног, сорвало с головы шапку и растрепало длинные светлые волосы, которыми когда-то так гордилась молодая украинская девчонка, и которыми так восхищался ее муж – сын белогвардейца! Что теперь до того? Водитель, ощущая близость смерти, круто развернул машину и на полной скорости поехал прочь. Напрасно Ангелина кричала во весь голос: «Стой! », напрасно увёртывалась от бомб, падавших на нее с воздуха, напрасно ждала спасения. Когда же она поняла, что всё кончено, то, взглянув на небо с немым укором, прошептала:  

–Трое! Их было трое. Мои несчастные мальчики…  

Очередной воздушный удар принес конец и её мучениям, и ее надеждам. Ангелина упала спиной и затылком на обагрившийся от ее крови лёд. Неестественно выгнувшись и глядя ввысь навек остекленевшими глазами, она напоминала куклу. Даже теперь, после стольких бед. Пусть щеки ее давно ввалились, с лица исчезла улыбка, а в волосах виднелась преждевременная белизна, молодая блокадница была все равно прекрасна! Должно быть, из кабины самолета в нее целился не человек, а чудовище, если, глядя на мёртвую Ангелину, у него не разорвалось сердце. Зимний холод запечатлел красоту покойницы в неизменном виде. Снегопада не было, и потому на следующий день жители города без труда отыскали труп. Женщина лежала посреди дороги и в ее взгляде, как уже говорилось, был упрек. Но можно ли было назвать его проклятием городу? Нет. Накануне днем водитель грузовой машины исполнил приказ в такой же степени, в какой она не исполнила, – он спасал себя, машину и сидящих в ней людей. Кто был прав, кто виноват? Никто. Да и смеет ли красивая женщина, пусть даже очень несчастная, обвинять в своем несчастии город, в котором она жила и который она любила, и тем более – проклинать его? Не смеет. Ангелина была далеко не единственной жертвой блокады, и отнюдь не единственной героиней Ленинграда. Таких, как она, было много. Что же еще?.. стоит отметить, что, изрядно порывшись в карманах покойницы, «добрые люди» нашли помимо драгоценных карточек какую-то ненужную бумажку. В ней выражалась просьба в случае смерти похоронить обладательницу этой бумажки в селе Солнцево, под Москвой, в березовой роще, и еще – присмотреть за ее осиротевшим сыном, по указанному адресу. Но кто будет обращать внимание на такую мелочь, когда целый город гибнет от голода?  

Анастасия замолчала, снова судорожно вцепившись обеими руками в трость.  

–И всё же моя жена похоронена здесь… – тихо произнес Глеб.  

–Да-да… полковник Стуржский о ней позаботился.  

Глеб грубовато усмехнулся:  

–Замечательный у тебя муж, Настасья!  

–Был когда-то…  

Глеб сделал вид, что не услышал последних слов. Ему не хотелось лезть с вопросами в чужую жизнь, узнавать, скорее всего, о чужой беде, когда и своей достаточно. Он снова встал и подошел к могиле.  

–Значит, Гришка тоже умер… никого у меня больше нет… никого.  

Анастасия молчала. Если бы Глеб в эту минуту обернулся к ней, то заметил бы на ее лице признаки смятения. О чем же думала Настя?..  

Полковник Стуржский очень любил свою жену. Можно сказать, – даже слишком сильно. Но их брак был браком по расчёту, любовь полковника до некоторых пор оставалась не взаимна – Настя годилась ему в дочери. Как назло, Насте «посчастливилось» подружиться с Ангелиной и Глебом – идеал красивой, и, на первый взгляд, счастливой семьи. Глядя на прекрасную Ангелину, на ее мужа и троих сыновей, Настя тысячу раз повторяла: «Боже мой, Лина! Как я тебе завидую… ах, если бы у меня были такие замечательные дети и такой замечательный муж! »  

Ангелина, смеясь, отвечала: «Ты даже представить себе не можешь, как трудно быть женой «замечательных детей и замечательного мужа! »  

И вот – война. Жизнь лучшей подруги рушилась на глазах у Насти. Ее-то успел эвакуировать из Ленинграда полковник Стуржский, а вот Ангелина… Настя знала, что двое сыновей подруги погибли один за другим, знала, что Глебу ежеминутно грозила смерть. Но когда Владимир Стуржский по дороге жизни вывез из города полуживого Григория и сообщил о смерти его матери, Настя решила оставить мальчика себе во что бы то ни стало и заботиться отныне только о нем. Работа на заводе, нехватка сна и пищи, вечная тревога за друзей и за мужа, который даже во время войны был готов для нее на все услуги – ничто не утомляло, когда в жизни появилась цель – жить и работать ради Гриши, ради того, чтобы вылечить его и вырастить, – что может быть лучше? И вот теперь появился Глеб, герой Отечества, вернувшийся, чтобы снова обрести свой счастливый мир, но нашедший лишь руины от него. Глеб, никогда прежде не заботившийся о своей семье, никогда ни о чем не жалевший…  

Полковник Стуржский дошел до Берлина и пропал без вести. Он не вернулся с войны. Но такие потери были нередки в российских семьях. Настя бы и не жаловалась на жизнь, если бы не проблемы со зрением: тяжелый физический труд надорвал ее здоровье – к концу войны она почти ослепла. И, встретившись с Глебом, она думала, она задавала себе три вопроса: «За что? », «Зачем? » и «Для чего? » За что отнимает у людей Родина на свои нужды все, чем сама когда-то нас наградила – богатство у ее защитника-белогвардейца, отца Глеба, рождённого для службы Отечеству? Зачем отняла красоту, молодость, счастье, и даже любовь у этих счастливых супругов, один из которых сейчас полужив, а другая лежит в могиле по вине войны, и их разделяет невидимая, но непреодолимая грань между мирами: земным и небесным; и для чего, отняв любовь в минуту близости, Отчизна возвращает ее в минуту потери, ведь именно с любви к родным начинается любовь к Родине и стремление защищать ее! В этих размышлениях понятие «Родина» и понятие «Жизнь» переплетались одно с другим, и Настя не понимала, как их отделить. Глеб, кажется, думал о том же, потому что, время от времени отрывая взгляд от могилы, над которой он шептал молитву, он окидывал взглядом простор и что-то вполголоса говорил, обращаясь к полям и березам.  

А Настя жестоко страдала. Зачем, опять-таки, зачем, было угодно судьбе свести на родной земле две искалеченные жизни, от несчастия одной из которых зависело счастье другой? Как может она сказать Глебу о том, что Григорий жив, не вернув мальчика отцу и не утратив последнее, что у нее осталось? Как будет жить Глеб, потеряв все, и не зная, что маленькая частичка его души и тела, все-таки спасена?  

«Ах, в годы войны было так просто стать единым целым! Поддерживать фронтовиков из тыла, снабжать их питанием и боеприпасами, укрывать у себя в доме раненных, если в госпитале не хватало мест, спасать их от смерти также, как они спасали нас! А теперь? Неужто мы снова станем каждый сам за себя? Неужто люди могут объединяться только в минуту смерти? Еще не так давно смерть казалась мне вполне естественной, я ее не боялась. А сейчас мысль о смерти внушает мне ужас. Что такое потеря близкого человека, если не собственная смерть?.. » – это был ответ на вопрос. Анастасия Стуржская решилась. И когда Глеб в очередной раз бессмысленно прошептал: «Всё кончено! Гришка умер… уже ничто не имеет смысла…», она громко сказала: «Нет! »  

–Нет?..  

–Нет. Твой сын жив. Полковник Стуржский эвакуировал его из Ленинграда.  

Глаза Глеба расширились от изумления и восторга. Оглушенный внезапным известием, он долго не мог прийти в себя. Чтобы не разрыдаться, Настя сказала шутя, обращаясь к Соколовскому на «Вы»:  

–Пойдемте, Глеб Григорьевич. Я познакомлю Вас с Вашим сыном, Григорием Глебовичем. – она встала и медленно пошла в сторону изб, видневшихся в просветах меж деревьев. Обернувшись, она увидела, как Глеб, прильнув к березе, взволнованно вглядывался вдаль. Это был взгляд благодарности. Соколовский всё понял и всех простил. Он больше ни за что не осуждал и ни в чем не винил свою суровую Родину. Ведь Родина – это не только государство…  

Едва шевеля губами, Соколовский что-то произнес. Прислушавшись, Настя поняла: он прочел последние строки стихотворения Сергея Есенина.