Плотник Стрельцов. Фатум гекса.

«По улицам ходила  

Большая крокодила,  

Она, она  

Зелёная была.  

Во рту она держала  

Кусочек одеяла,  

И думала она,  

Что это ветчина…»  

Стрельцов верил в Бога. Верил сызмальства, и вера эта его была стойкой, точно запах ладана в деревенской церкви, искренней, бесхитростной, ибо по вполне здравому, на наш взгляд, разумению всяк непременно должен хоть изредка, хоть чуть-чуточку да устремлять думы свои к чему-нибудь светлому, чистому, хорошему — а хоть бы и к Богу, почему нет? — иначе остаётся, в некотором смысле, и всего-то полчеловека. Причём, заметьте, далеко не лучшая его часть! Верил Стрельцов ещё и оттого, что не шибко-то везло ему в жизни. Будучи кадровым военным, в сорок с небольшим попал он на фронт на передовую, в самое-самое что ни на есть пекло, страшнее, можно сказать, самого страшного горнила во всём белом свете. И надо ж было тому случиться — полгода ведь, считай, ещё не провоевал! — шальным осколком перебило бедняге ногу. Почти по колено, хорошо не полметра выше, и на том спасибо! Уберегло… Да не полегчало… Наград боевых, правда, к тому времени уже заслужил изрядно, потому как воевал, несмотря ни на что, доблестно — раком не пятился, спуску врагу не давал, себя не жалел и солдат хранил, но… Как говорится: прощай, оружие! Чему быть, того всё одно ведь не миновать. Вернулись с женой в родную деревеньку, так, почитай, большую часть войны в ней и перетерпели. А что, собственно, им ещё оставалось?  

Ну, нюни тут распускать особо-то и нечего, на одной ноге свет клином не сошёлся. Жизнь, она, вообще говоря, и без того штука шибко скоротечная, грех попусту растрачивать, сопли по столу размазывать. Намастырился Стрельцов худо-бедно справляться без костылей, взял топор, инструмент отцовский, да захромал себе как мог по окрестным сёлам-хуторам плотничать. Кому крылечко обновит, кому старый сарай переделает, кому штакетник покосившийся выправит. Денег за работу поначалу не брал, предпочитал в основном натурпродукт. Серьёзных дел старался избегать по неопытности, семья не голодала, и слава богу! Тяжко, ясен день, пришлось с непривычки, ремесло-то по-хорошему закомуристое, навыков определённых требует, да где ж взять-то? Ничего, выправился помаленьку. Что-то у седых дедов на лесопилке колхозной подсмотрел, там же под стопочку-другую самопляса забористого с огурчиком квашеным секреты кое-какие нужные выведал, всяки хитрости полезные, книжки умные полистал; толика усердия, с избытком трудовых мозолистых тумаков от старика-мастера — глядь, и хороший плотник вскоре вышел из него, даром что калека. Малость погодя набрал бригаду таких же дефектных, не годных к службе, из тех, разумеется, что посообразительнее, порукастее, — стали тогда избы переселенцам рубить. Развернулись, и хорошо, знаете ли, развернулись! А уж после войны-то мастеровой люд и вовсе до зарезу нужен был, строители — те вообще всегда нарасхват, а тут просто-таки на вес золота! Вот ведь оно как! Многие, ох многие в Великой Битве полегли, буйны головы сложили, н-н-н-нда…  

Срубы Стрельцов, должно отметить, ставил ладно, крепко, век бы им стоять. Денежки с того самого времени у него водились хорошие, да вот незадача! — и здесь не фартило сердешному: то на гвоздь напорется, бедолага, то смолой обварится, то палец до черноты защемит, ну просто напасть какая-то! Так вот и жил себе, поживал, болячек наживал, но на судьбу не роптал. В церкву теперь наведывался исправно, особо не хоронясь — кто ж инвалида крестом-то попрекнёт? Постился в срок, подношения делал местному попу Иеремии, прозванному в округе просто Ерёмкой. Мужики говаривали, не по злобе, естественно, так, подтрунивая в шутку: мол, Ерёмка по-чёрному зашибает втихарца, стервец, и брагой у него на подворье зело подванивает. На что Стрельцов страшно ярился, бо искренне мнил попа божьим наместником. Жена плотника — Агриппина Михайловна, женщина видная, характеру твёрдого — та религиозных порывов мужа и вовсе не разделяла, называя сии «мерехлюндии», опиумом, дурманом для неокрепших душ, а посему дюже бранилась, ежели муж задерживался после вечерни. Дочь у них вполне уже взрослая в городе жила, работала и училась на агронома. В гости особо не частила и к себе не зазывала, однако красивые открытки поздравительные к праздникам слала регулярно да каждые полгода исправно полста рублей.  

И была у Стрельцова мечта затаённая. О чём не сказывал хромой плотник никому, даже супружнице своей разлюбезной, поелику грёзы его посещали особенные, можно сказать, крамольные. Ведь мечтают же люди о разном: кто о славе доброй, кто о здоровье богатырском, а кто и вообще по простоте душевной — о доме крепком да поросе в хлеву. Стрельцов же мечтал попасть… в Рай! Представляете себе?! Видали когда-нибудь картину Чюрлёниса? Да, да, конечно же! Именно туда он попасть и мечтал! Такие вот чудачества встречались на тернистом пути к светлому будущему некоторых сельских пролетариев. Приляжет, бывало, в минуты случайной праздности на тюфяк или, смотря по состоянию природы, прямо так, на травку зелёную завалится, былинку зажуёт, глаза прикроет — тут же грезятся ему райские кущи. Трава-мурава мягким ковром шёлковым под ногами стелется, жучки-паучки приветливо жужжат, птички-невелички райские щебечут, деревья всяки плодовые разными там яблоками-фиги-финиками тучными долу клонятся, Господь Бог в окружении Ангелов-Архангелов, Серафимов-Херувимов, прочих ангелочков с высокого облака Миром правит строго, но, надо понимать, справедливо. Всех небожителей Стрельцов давным-давно уже в лицо знал, со многими здоровался, ручкался, короче, лепота-а-а-а! Здесь из-за древа раскидистого тенистого, как обычно в это время дня, появлялась Марья Тихоновна голая, простоволосая, манящая… Тьфу-ты ну-ты, лапти гнуты! Сей же момент Стрельцов очи открывал, спешно озираясь — не заметил ли кто, случаем, конфуза тайного? — и ежели наблюдал догляд чей сторонний, морщился страдальчески, делая вид, будто в глаз соринка попала. С чего бы это? Да совестливый шибко!  

Марья Тихоновна — доярка из соседней деревни, молодица чуть боле тридцати годков отроду, та ещё, к слову, лярва! Муж ейный прошлой весной тихо скончался от пневмонии, детишек не успели они скулёмать, так с той поры и жила, ночи коротала вдовушкой безутешной. Токмо не шибко долго она по мужу-то благоверному тосковала-горевала, как ни глянь, всё с новым ухажёром телебонятся! И кто только Марьюшку в горестях бабских не утешал: и трактористы, и скотники, и даже заезжий лектор «Культмасспросвета» сподобился — Леонид Рудольфыч. Неделю куропатились! Зря старался просветитель, корешок втуне стёсывал: безутешная, и дело с концом! Так и убыл Лёнька посрамлённый восвояси, лицом бледный, совсем изморённый. Со стороны же глянешь, вроде и не стоит девка внимания-то мужеского — вся из себя никудышная, меленькая, худющая, того и гляди ветром сдует! В народе дывились, как така малявка на ферме управляется, фляги тяжеленные тягает? — а поди ж ты, мужики за ней в штабеля укладывались, и свои, и, честно признаться, пришлые. Чудеса, да и только! Единственно, глазищами зело большими матушка-природа Марью наградила, просто-таки огромными! Уж что правда то правда! Серые, глубокие, озорные, очень, стало быть, красивые глазищи! Стрельцов, как у подобных людей водится, в сантиментах-то своих особо не разбирался, недосуг, однако в душу она ему запала. Ох, запала, лярва!  

Прознала Марьюшка о влечении его тайном. Как уж там оно вышло: на сенокосе ли взгляд томный заприметила, может, на собрании колхозном, где, как обычно, старался плотник поближе к ней присесть, люди добрые ли подсказали — сие неведомо никому, да только решили они с хахалем её нынешним, Васькой Шебутным, шутку над Стрельцовым весёлую пошутить. Нарядилась как-то Марья по-праздничному, платочком новым ситцевым пёстрым голову повязала и в кои-то веки раз в церкву на службу пришла. Явилась не запылилась! Поп, тот как увидал её, чуть кадило с неожиданности из рук не выронил. И ведь немудрено — экая птичка редкая залётная, в красну книгу церковную занесённая! Андрей же свет-Владимирович — это, по всему выходит, Стрельцова так звать-величать, иные-то богомольцы тамошние попросту не интересны нам, — мигом вспотел, мелкой дрожью пошёл и всё-всё-всё на свете позабыл. Считай, и службу как следует не отстоял, на Марьюшку безотрывно пялился. До рези в глазах! Грешно-то как в божьем храме, э-э-э-эх! И не стыдно-те вам, Андрей Владимирыч?! А она ему и глазёнками стрельнёт, и пальчиком поманит. Вкрай потерял голову Андрюшенька, смятенный выскочил на улицу, еле дождался, покуда прихожане восвояси разойдутся, и шасть к ней:  

— Я, Марья Тихоновна, не смею вам сказать… э-э-э-э… Грхм, грхм! — закашлялся, покраснел, глаза прячет.  

Девушка улыбается, ладошкой рот игриво ему прикрывает, суёт в руку мужескую бумажку скомканную, сама же тихо-тихо приговаривает:  

— Приходи, милый, любить тебя буду! — и всё улыбается, улыбается, а в глазищах серых бездонных чёртики искорками бегают…  

Пришёл трошки в себя Стрельцов, головой растерянно по сторонам вертит, глазами хлопает, смутьянку души своей ищет. Да покуда очухивался, раззява, Марьюшки уж давным-давно и след простыл! Развернул он ту записочку горячую и прочёл: «Приходи, Андрюша, завтра на хутор заброшенный, что за плотиной. После вечерни ждать тебя там стану». Возгорелось в груди растревоженной, жжёт пламенем греховным цидулька любовная ладошку потную. Что ж это он при живой-то жене любодействовать вздумал?! Ну дела-а-а-а!.. Ломанулся Андрей Владимирович обратно в церковь, пал ниц пред потемневшими от времени, укоризненно взирающими теперь на него со всех сторон, безмолвными печальными ликами и долго, долго истово молился. Токмо не полегчало ему вовсе, как это прежде бывало. Смолчал Господь, не подбодрил, не наставил на путь истинный, не счёл нужным, и было так. Долго ещё бродил Стрельцов сам не свой по полю, по лесу, по дороге безлюдной — кушири мял, репьи цеплял, ахал, охал, бороду трепал да за сердце хватался. Домой поздно воротился и сразу, не евши не пивши, на полати залёг, пустым взглядом в потолок упёршись. Груня, как водится, ругать, поносить его принялась, Андрюша же будто истукан, не слышит ничегошеньки, лежит, о своём думает. Так всю ночь и промаялся, сердяга, точно асинус буридани интер дуо прата, извечным вопросом терзаемый: «Идти или не идти? ». Ту гоу ор нот ту гоу? Ни дать ни взять Гамлет, принц датский местного розлива! Ничего, кстати, смешного!.. Да? А никто и не смеялся, ежели на то пошло. Лишь под утро забылся плотник беспокойным мутным сном, и ни лешего ему не приснилось, даже толковать нечего! От ведь каки дела.  

Работалось на следующий день, как ни странно, вполне себе ничего, хорошо работалось, знатный сруб поставили. Да вот только завечерело, все нечестивые искусительства вновь наружу повылазили, чёрт бы их побрал! И не было никакой моченьки те душевные треволнения урезонить, и решил Стрельцов всё ж пойти на заимку злополучную, а там будь что будет! Меж тем Марья и дружок её Василий времени даром не теряли, чучело сгондобили в человечий рост, аккурат с Марьюшку, в платьице ейное же нарядили, платочек тот самый ситцевый повязали, а заместо глаз лампочки вставили, что Васька из колхозного гаража чухнул. Водрузили сей муляж перед хатой пустующей поближе к кустам сирени одичалой вперемешку с шиповником, дабы в сумерках человека с пугалом труднее различать было, проводочки за кусты провели, к батарейке подсоединили, и сами туда же сныкались. Собрался Стрельцов на вечерню и впервые соврал жене: так, мол, и так, говорит, задержусь малость, с батюшкой перетолковать надо бы. И тут же не сдержался, покраснел лицом, аки рак варёный. Хоть и в сумерках, всё ж заприметила Агриппина Михайловна мужнино неудобство-то, да виду не подала, лишь вздохнула тяжко, будто почуяло сердце её трепетное невзгоду близкую. Комок ни с того ни с сего к горлу подкатил, точно душу клещами сжало, оттого и не возразила, не смогла попросту. А ежели б возразила, что с того? Судьбу искушать не след, но и отвратить невозможно, так что уж пущай всё идёт, как идёт, своим фатальным чередом. Каким же чередом этому самому всему ещё идти, скажите на милость?  

Впервые за много лет Андрею Владимировичу служба в тягость оказалась, сбёг из храма раньше положенного, да сей же момент очертя голову за плотину припустил на хутор безлюдный. Хотя какой же он, право, нынче безлюдный-то? Скажете тоже! Там же Марьюшка! — и несли ноги его, словно крылья, земли не чуя, проворней лани резвой, шибче птицы перелётной, и даже почти не хромал плотник, запыхался только слегка. Вот ведь что любострастие животрепещущее с человеком творит, понимать надобно! Принесли же ноги, вернее — нога плюс протез плохонький, точнёхонько к тем самым зарослям розово-сиреневым, что возле избёнки-то пустоглазой кустились, где пугало потешное с лампочками его поджидало и шутнички незадачливые. Когда ж завиднелись платьице знакомое да с платочком ситцевым, участилось сердечко плотницкое, кровь ретиво взыграла. Бросился Андрюша к зазнобушке своей, обжиматься полез, да не тут-то было. Вспыхнули вдруг оба глаза дьявольским огнём, вой раздался, душу леденящий! Отшатнулся Стрельцов, испугался поначалу малость, даже перекрестился искренне: типа сгинь, нечистая! Недолго, однако, растерянность его длилась, почти сразу же подвох учуял, совладал с собой, фронтовик всё-таки. Да как забубенит, без особых раздумий, кулаком промеж глаз горящих! Кулачище-то, должно отметить, у Андрея Владимирыча тяжёлый, крепкий, хороший такой пудовый кулак, не единожды им всяки деликатные ситуации разруливал! Повалилось чучело, угасли чёртовы очи. Вновь замер Стрельцов в недоумении, что делать-то?! Вдруг слышит: чу! — шум откуда-то из темноты из-за кустов, шебаршение, смех приглушённый. Что ещё за морока? Тут всё сразу стало ясно ему: развели мужика, точно большую глупую крокодилу на одеяло заместо ветчины! Разозлился плотник не на шутку, рассвирепел пуще той крокодилы, схватил в сердцах жердину потяжелее, коих в избытке вокруг валялось, ломанулся прямо через кусты, где и застал к тому времени уже вусмерть перепуганных ненаглядную свою Марью Тихоновну с Васькой Шебутным на пару. Хотел уж было рёбра горе-шутникам сокрушить, руки-ноги переломать, да вовремя одумался, не взял грех на душу. Казалось бы, заслужили охальники, вполне по совокупности набралось, за что огрести неслабо, но… Словом, пожалел их Андрюша, и была у него на то особая своя веская причина.  

А вышло так. В сентябре-октябре сорок первого держал его батальон оборону на безымянной высоте, что возле села Неизвестного, недалече от города Геройска. Задача командованием была поставлена, как обычно, наиважнейшая — прикрывать вроде бы и тактическое, но отчего-то весьма, весьма поспешное отступление более-менее боеспособных ещё частей Красной армии под натиском озверелой немецко-фашистской гадины. Держаться, разумеется, приказали до последнего патрона, до последнего вздоха последнего бойца, до последней капли крови, то бишь, грубо говоря, до последнего солдатского издыхания, о как! Н-н-н-нда… Майор Стрельцов, на самом-то деле, воевать умел и хотел, учили его этому, и неплохо, надо сказать, учили. Только вот «до последнего бойца» ну никак в голову ему не укладывалось, поелику не понимал Андрей Владимирович, как же потом гадину-то побеждать, коли не с кем будет супротив неё плечом к плечу биться-сражаться? Откуда ж воинскому братству взяться, ежели нынче положить во сыру землю всех «до последней капли крови», ась? …Ещё нарожают? Шапками закидаем, как это у нас испокон веков принято? Ну нет, мы уж лучше побережёмся! Именно так Стрельцов и поступал — воевал смело, но в то же время умно, хитро, солдат берёг, бездарно на смерть не посылал, вследствие чего заимел непререкаемый авторитет среди личного состава. Во время авианалётов, артобстрелов, прочих напастей прятал людей в близлежащем лесочке да в густо поросшей ольшаником довольно глубокой балке, благо совсем рядышком с позициями. Сам же, к слову, никогда не ныкался, завсегда с дозорными на переднем крае, всегда начеку. Любили ли его солдаты? Как сказать, быть может, в иное какое время… В чёрном же всепожирающем пламени страшной войны «любовь» — это, знаете ли, даже звучало как-то несерьёзно. Тем более в сугубо мужском коллективе. Так вот и воевали.  

Погоды в ту пору стояли шибко ненастные даже по расейским меркам, сырые, промозглые. Уж почитай без малого пару недель будто из ведра лило, по ночам заморозки прихватывали. В окопах воды по колено, грязь непролазная, всё промокло, гнило, сушиться негде, да и некогда — немец пёр и пёр, пёр и пёр, едрит их всех за фашистскую ногу! Множество тягот величайших вынесли стрельцовцы. Уж незнамо сколько волн смертоносных накатывало: и самолётами их бомбили, и пушками стреляли, и пехотой затоптать вусмерть пытались, танков вот только ещё вражьих недоставало — слава богу, не елозили взад-вперёд, землю не поганили! — ничегошеньки фрицы поделать не смогли, упёрлись русские Иваны, и ни в какую! Устояли, мать их! Ай да Пушкины, ай да сукины дети! Довоевались в конце концов до того, что все патроны расстреляли, кончились с обеих сторон патроны! — ну, может, у немцев чутка ещё оставалось, — и началось тут побоище рукопашное, невиданной доселе жестокости! Всё в ход шло — приклады, штыки, ножи, шанцевый инструмент, трофейные ключи-молотки артиллерийские, иные любые хоть сколько-нибудь пригодные для убиения железяки, просто дреколье. Голыми руками, зубами друг друга в клочья рвали! — столь люто возненавидели люди себе же подобных, аж жуть брала! Почти не слышно было выстрелов, да и как стрелять-то? Закрутилась, завертелась кутерьма кровавая, кто свой, кто чужой — не разберёшь! Лишь лязг металла со всех сторон слышался, глухие удары, стук, брань, рёв звериный нечеловечий да истошные вопли умирающих. Стрельцов, отшвырнув пустой, абсолютно бесполезный ТТ, метался по окопу, рыча, воя, жутко матерясь, и безостановочно рубил, рубил, рубил сапёрной лопаткой осатанело лезущих через бруствер врагов. Потоки воды небесной, смешиваясь с земной грязью, кровью человечьей, солёным потом, заливали глаза, жгли, мешая видеть. Кто-то исхитрился прыгнуть сверху прямо на него, завалил Андрюшу лицом в вонючее кровавое месиво, топить стал, по голове чем-то тяжёлым избивать.  

Захлёбываясь, упустил лопатку Стрельцов, с голыми руками остался и нашёл бы здесь кончину свою, и не было б нам боле повода говорить о нём, вспоминать, кабы не каска спасительная да старшина второй роты злой татарин Батулла, что бросился к оседлавшему Андрея немцу, отпихнул гада и тут же на вражий смертельный штык напоролся. Хлынула кровинушка горлом, погиб старшина на месте, но командира спас. Самопожертвование человеческое — высочайшая жертва, тем более — мусульманин за православного жизнь положил: выше любого иеройства! А вокруг-то и вовсе Ад кромешный — крик, вонь, животы вспоротые, черепа раскроенные, кровь ручьями вперемешку с грязью, нечистотами, блевотнёй, чьи-то дымящиеся кишки веером, мозги вразлёт. Повсюду, куда ни глянь, смерть, торжествуя, реет над полем брани, то одного, то другого ледяным дыханием касаясь, собирает свою обильную кровавую жатву. И нету, казалось, места жизни светлой в этом кошмаре, вот ну нисколечко, ни капельки! Но… Теплилось ещё, однако, билось птицей трепетной жизнелюбие в груди Андрея свет-Владимировича. Воспрянул духом он, неимоверно напрягся с последних животных сил, вывернулся кое-как. Стали они с переменным успехом в грязи возиться-кататься, бороться насмерть. Фриц-то свеженький, резервный, а у Стрельцова силушки совсем уж на исходе, понимать надобно! И по роковому стечению обстоятельств, фатальной невезучести своей, должен был сдохнуть он в сей канаве, жижи зловонной до смерти нахлебавшись, ан нет… По иному Судьба-судьбинушка распорядилась, видать, не пришло ещё его время, нашлась-таки лопатка сапёрная, нащупалась вдруг, красава, в самой-самой глубокой грязище. Ура! Возрадовался Стрельцов, схватил сие орудие незамысловатое спасительное и давай яростно бить-колотить противника по разным болезным местам. Взвыл от боли немец, хватку ослабил, тут же подмял Андрюша под себя вражину лютую супостатскую, рубанул по шее, сбил каску с него, да не поверил глазам своим… Пацан же ещё юный совсем лет восемнадцати-двадцати барахтался под ним, скрюченными окровавленными руками пытаясь зажать страшную рану, по-детски навзрыд ревел в ужасе от неминуемо приближающейся гибели, и слёзы ручьями текли из светлых его, стекленеющих в предсмертной агонии глаз, омывая лицо от страшной грязи войны, делая похожим на гротескный светлый лик какого-нибудь святого великомученика. Ужаснулся тогда Стрельцов деяниям своим, но лишь на миг. Следующим же страшным ударом добил в висок поверженного врага и с удвоенной яростью бросился в самую гущу сражения.  

Да-а-а-а, повезло ему тогда. Знатно повезло! Мало кому удалось выжить в чудовищной мясорубке. Немногих оставшихся в живых бойцов спасли, вывезли на броне советские танки, волею случая пробивавшиеся из окружения прямёхонько по той самой безымянной высоте. Заодно и немчуры зловредной гусеницами тьму передавили, в компост питательный для земли русской перемололи. Тоже ведь Судьба, согласитесь! Позже выяснилось: лишку оборонялись стрельцовцы, давно уж отступить надлежало им, да приказ, как это частенько на той войне бывало, не дошёл в суматохе. Андрей Владимирович за проявленный героизм к ордену представлен был, солдаты его все как один к медалям, а много ль их в живых-то осталось? Э-э-э-эх, батяня!.. Вскоре батальон доукомплектовали остатками таких же искромсанных, израненных подразделений, залечили, подкормили и вновь на передовую. И всё бы хорошо, только вот неотступно преследовало теперь Стрельцова тошное видение — глаза совсем ещё мальчонки, что лопатой зарубленный в канаве смрадной вдали от родного дома несхоронённый гнил-валялся. По-хорошему, конечно же, никто пацана сюда не звал, чужую землю-то грязным кованым сапожищем топтать, но много ль в том солдатской вины? Разумеется, нет, ежели только на самом-самом донышке. Однако, к превеликому сожалению, легче никому от понимания этой простой правды не становилось. Андрюше меж тем всё чаще и чаще приходилось к фляжке командирской прикладываться. Заглушит спиртом терзания душевные — и гайда в бой, дальше людей убивать! Беспременно спился б майор, да скорое увечье уберегло. А как комиссовали его по инвалидности, так и вовсе с водкой завязал, жалостливый стал зело, мягкий. Подраться, безусловно, мог в запале, но без веской на то причины нынче и собаки вороватой бездомной не обидел бы. Так-то!  

Вот и Марьюшке с Васькой повезло несказанно. Не зашиб до полусмерти их Стрельцов, отшвырнул в сердцах жердину и ушёл понурый прочь. Обидно стало до слёз плотнику, что обманули его в лучших чувствах, точно кошки соседские в чистых сенях нагадили, как вдруг просветлело на душе — ведь не согрешил же, не согрешил! И простил сразу Андрей Владимирыч обман нешуточный, ибо лишь одна мысль теперича крутилась в головушке его забубённой — не обманул, не согрешил! В коем приподнятом настроении и возвертался он домой, для чего надобно было речку по мостику перейти, что за церковным лугом протекала. Отсюда и до дома-то совсем недалече. Рукой всего лишь подать, взглядом повести, и, считай, там уже. Остановился Стрельцов, обождать решил чутка, в себя прийти малость. Сантименты растрёпанные в порядок привести, дабы к Грушеньке своей ненаглядной пред светлы очи в не шибко-то разобранных чувствах заявляться. Ей, поди, и без того нынче тяжко. Сотни, а может, и тысячи раз — кто знает? — хаживал он за свою жизнь по старому мосту. Так же вот останавливался, размышлял неспешно о том о сём, глядя на медленно проплывающие внизу опавшие листья, снующих туда-сюда водомерок, резвящихся мальков, застывшую в тени прибрежных кустов пятнистую прожорливую щучку. Облокотился, как прежде, Андрюша на слегу, что поручнем всем на свете издревле служила, и только-только задумался о казусе происшедшем, не выдержала коварная жердина, подломилась под тяжестью тела молодецкого, да протез никудышный ещё к тому ж подвёл, зараза, подсёкся! Кувыркнулся Стрельцов в воду светлую чистую, и так это неудачно, что шеей прямёхонько о старую притопленную сваю хряснулся. Ну чем не фатум? Он самый, господа! Не мучился Андрей Владимирович Стрельцов, и последней мыслью его была вовсе не тоска по жизни уходящей, в коей он ещё славно пожить мог бы, а что душа его чистой осталась, что не согрешил он. Улыбнулся Стрельцов из последних сил, да так с улыбкой на устах и помер.  

Хоронили Андрюшеньку, как и положено, через два дня на третий, до того лежал он в морге в райцентре, и всяк мог при желании на него улыбающегося поглазеть. Народу проводить хромого плотника в последний путь собралось изрядно. Почти все пришли, кому Стрельцов дома ставил, с окрестных деревень и даже из соседних районов люди приехали проститься. Дочь, безусловно, была, Агриппина Михайловна слезьми горючими обливалась, да всё без толку, мужа-то не вернуть. Слов добрых, хороших много было сказано, хватило б на несколько объёмистых томов библиотечных. Однако ничего подобного Андрей Владимирович, как многие ошибочно полагают, уже не видел и не слышал, поелику сразу же куда-то отправился. Не через три, не через девять дней, заметьте, и уж никак не через сорок, а сразу! Кстати говоря, не так уж и далеко, всего-то минут пятнадцать-двадцать быстрым шагом по какому-то тёмному тоннелю, и туточки уже они, Врата. Только вот куда? В Рай или в Ад? Хороший вопрос, своевременный. А спросить-то и не у кого — в центральной проходной пусто-пусто, точно дупель «голый» доминошный. Режим работы на самом видном месте красуется, агитплакатами все стены увешаны, и ни единой живой души. Лишь пылища кругом, да обрывки бумажек каких-то на сквозняке телепаются. Малька странновато, не находите? Где же им ещё, по идее, тусоваться-то, душам неприкаянным? Гм!.. И здесь одни вопросы… Может, перерыв обеденный? Пересменка? Да-а-а-а, призадумаешься поневоле… Вы уж не обессудьте, хозяева дорогие, решил не ждать Стрельцов у моря погоды, не дай бог ещё потом передумают, не впустят грешным делом! Просто толкнул калитку и вошёл. Ничего не случилось. Ну то есть вообще ничего! Никто неведомо откуда из-под земли в камуфляже не выскочил, «руки вверх! » в ухо не орал, документы не требовал, и даже никакая коварная противопехотная мина не взорвалась. Кругом всё так же ни души, тепло, светло и тишина. Не гробовая, надо понимать, вовсе нет — пчёлки трудовые жужжат, листики шелестят, птички чирикают, натоптанная тропинка весело вьётся меж зеленеющих холмов. Местечко-то, судя по всему, вполне приличное, можно даже сказать, курортное.  

Что делать? Делать-то что?! Кто виноват — и без того понятно, нечего было дурню тормозить, в воду ему, видишь ли, поплевать приспичило, глядишь, целый и невредимый до дому бы добрался. Хотя… Ох уж эти «бы»! От Судьбы-«бы», один чёрт, не убежишь, не спрячешься. И никаких боле «бы»! Ну что ж, выбор невелик: либо маячить тут чёрт знает доколе дубом стоеросовым, и непонятно, между прочим, чем ещё всё закончится, — могут ведь и на гробы запросто порубить! — либо вперёд по тропинке топать в дали голубые неизведанные. На наш взгляд, лучше, конечно, хорошо топать, нежели непонятно где и зачем пень пнём торчать. Так Андрюша вполне разумно и поступил. Тем более что топалось-то и в самом деле необыкновенно легко, приятно, бо погода благоприятствовала, к тому ж, как тут же выяснилось, совсем недалече. Буквально пять-семь минут милого неспешного променаду — вуаля! — и вот мы уже на бреге морском! Древний амфитеатр, покуда глаз хватало, спускался к морю залитыми ласковым солнышком ступенями, по которым неспешно прогуливались красивые люди в странных одеяниях с крылами за спиной. Иные резвились на лужайке, покрытой ковром восхитительных цветов, или же безмятежно бродили вдоль берега, омывая по-брюсовски символично бледные ноги в пенной кромке ласкового прибоя. Изумрудно-спокойная гладь морская, почти без искажений отражающая очаровательные кучерявые облачка, гадких белых лебедей, разноцветных бабочек, стрекоз, прекрасных людей на берегу, гармонично дополняла благостную картину всеобщей идиллии. Именно так счастье своё неземное Стрельцов в грёзах и представлял. Тут наконец-то дошло до Андрея свет-Владимировича, что попал он в самый настоящий Рай! Дождались! Ей-богу, как до жирафа!  

В то же самое благостное время высоко-высоко в золотисто-голубом небе наряду с игрушечными барашковыми облачками и лебедями гадкими появилась малюсенькая фигурка. НЛО в буквальном понимании сего акронима. Почти что в контражуре, оттого-то сразу же и не заметно её было. Поначалу казалась она махонькой-махонькой плодовой мушкой, затем возросла до комара, потом приблизилась ещё и ещё, всё увеличиваясь, увеличиваясь до размеров большой жирной мухи, пчелы, шмеля мохнатого, и вскоре — о чудо! — совсем рядышком на травку шёлковую опустился вполне себе обычный молодой человек, в самом, должно отметить, расцвете сил. Где-то ведь даже моложе Стрельцова! На вид гость был годков эдак тридцати пяти, может, чуть поболее, наружности из себя весьма приятственной — чутка, правда, неопрятный ввиду взъерошенной шевелюры, — однако вкупе с умными добрыми смешливыми необычайной душевной глубины глазами, густыми пушистыми усами, чувственным нервным ртом, прочими разными выразительными детальками помельче натура в ём просматривалась тонкая, явно артистическая, вполне можно сказать — художественная. Андрей Владимирыч в силу ментальности своей пока ещё весьма земной заскорузлой образ сей одухотворённый с кондачка полностью охватить, разумеется, не смог, но покой в душе всё же почувствовал и тут же расслабился.  

— Добрый день! — аккуратно сложив крылья за спиной, симпатичный визитёр дружелюбно протянул руку для приветствия. — Микалоюс Константинас Чюрлёнис!  

— Добрый!.. Как, как?!  

Стрельцов, без сомнения, о Прибалтике, о конкретно Литве догадывался и даже где-то в соседнем районе, слыхал, проживали хлопцы из тех краёв. Прекрасные, кстати, поговаривали, строители-печники! Между тем никаких дел ему с ними иметь пока ещё не доводилось, а посему подобные словесные выкрутасы были явно в диковинку.  

— Николай Константинович, если угодно, Чурлянис. Можно просто Коля.  

— Андрей Владимирович Стрельцов, уф! — выдохнув с облегчением, крепко пожал плотник протянутую руку. — Можно просто Андрей. А что это за место?  

— Добро пожаловать в мой Рай!  

— В твой?!  

— Мы уже на «ты»? — улыбнулся Коля Чюрлёнис.  

— Дык просто ж Коля…  

— Ах, ну да, ну да! В мой — это потому что я его придумал. Вернее, нарисовал. Н-н-н-нда-с… Соответственно, я здесь и за старшего.  

— А как же Бог? — не сдавался Стрельцов.  

— А что с Ним не так? — в свою очередь удивился Николай.  

— Ну Он же по идее здесь, в Раю, должен быть за старшего-то.  

— С какой это стати? Рай для людей, дорогой мой Андрей Владимирыч, не для Бога!  

— А Ад?  

— Ад — это как раз то самое злополучное место, откуда вы только что изволили прибыть, батенька. Совсем уж не для Бога!  

— Мы же вроде как на «ты»…  

— Извини, брат, привычка.  

— Почему это Ад? Очень даже там не Ад!..  

— Вам, когда ножку практически без наркоза в полевом госпитале ампутировали, больно разве не было?  

— Почему ж без наркоза-то? Был наркоз!  

— Я же сказал практически! …Спирт?  

— Ну да… Он самый.  

— И как?  

Не было у Стрельцова ни малейшего желания вспоминать, как ногу у него отнимали! Ибо сильнейшие фантомные боли и много позже не единожды изводили его длинными кошмарными ночами, раз за разом воскрешая ужас, пережитый на операционном столе, когда врачи, спасая ему колено, нестерпимо долго ковырялись в раздробленных костях, бр-р-р-р! И спасли ведь, низкий им за это поклон! Но было больно. Ужасно больно! Отвратительно больно!!!  

— Кошмар!  

— Вот, вот! И боли ещё твои до кучи бесконечные! Это ли не Ад?  

— Да какой же это Ад, дружище? — удивился Андрей.  

— Самый что ни на есть обычный! — пожал плечами Николай Константинович. — Каждый за что-нибудь как-нибудь да страдает. Ты встречал когда-либо там, в своём… в нашем мире… бывшем, разумеется... по-настоящему счастливых людей, а? Хоть одного? Юродивые и приравненные к ним высокие сановники не в счёт!.. Я вот, к примеру, ни разу!.. А ты? Только честно!  

Задумался Стрельцов не на шутку. Живёшь себе, поживаешь, думаешь о Счастье, рассуждаешь о Счастье, желаешь Счастья или вовсе оного кому-то не желаешь, просишь его, клянчишь… В общем, все помыслы человечьи о нём и лишь совсем немного о погоде. А ведь ежели призадуматься, где это самое Счастье-то пресловутое? В золотом унитазе на шикарной яхте за мириады зеленоватых фетишистских бумажек? Между ног какой-нибудь насиликоненной до омерзения, иссушенной фитоняшки? Нет там ни шиша, кроме говна! Так же, как и не найти его в огромных шубохранилищах, в гаражах, под завязку забитых элитными автомобилями, по-цыгански помпезных особняках с церквами расписными придворными, домашними попами крестопузыми, где лишь ветер гуляет да прислуга вышколенная бродит, словно зомби, по бесконечным анфиладам пустующих комнат; в высоких министерских кабинетах и даже — тс-с-с-с, только тихо! — в Самом Главном Кабинете, откуда страшной эпидемией незримо, но неотвратимо, поражая всех и вся на своём пути тяжелейшим инкурабельным недугом, расползается по городам и весям неуёмная жажда власти, клинически прогрессирующая в манию величия вульгариус, что, согласитесь, случай уже даже и не операбельный — фатальный! Вовсе это не Счастье, как многие ошибочно полагают. Отсюда в палате номер шесть как раз-таки и прибывает разных там Наполеонов, Гитлеров, Стал… — ой-ёй-ёй-ёй, чуть было крамолу антипатриотичную сами на себя не возвели! — …Полпотов-Пиночетов, прочих страшных Волан-де-Мортов, о коих, кстати, вслух лучше бы помолчать, ежели, конечно, варежки да ватнички следующие лет пятнадцать шить не шибко охота! Главное, вовремя их распознать и всех скопом в психушку упрятать! Не всегда, однако, выходит, к глубочайшему общечеловеческому сожалению… Словом, сколь ни старался Андрей Владимирович, как ни пытался что-то припомнить, выдумать, так ничегошеньки у него и не вышло. Не нашёл он Счастья самого обычного, светлого и чистого ни в себе, ни в окружении своём, ни в книжках умных, что в школе читать заставляли. И правильно, как можно чему-то толковому из-под палки научиться? Так-то! В натуре же куда ни глянь, куда ни сунься — повсюду сплошь обрыдлое единство и идиотская борьба весьма сомнительных противоположностей, извечные свары за лучшие куски, да пожирнее, да погуще, послаще, повыше, побольше! За красивых баб, за богатых мужиков, за сантиметры соседского забора, за тёплые местечки у свинского корытца, за близость к Телу, за власть! Ясный пень, противоположностей не просто антагонистических, а супер-, гипер-, мега-, ультраантагонистических! Оно и понятно, кто ж в здравом рассудке и твёрдой памяти добровольно-то со всем этим тухлым добром расстанется, от себя любимого с плотью оторвёт?! Даром, знаете ли, господа хорошие, лишь мешок на голову полагается перед повешением! Да и то не всем! Счастье же — состояние души абсолютно бесконфликтное, с любовью в сердце ко всему миру окружающему!  

Именно это понял теперь Андрюша, стыдно стало ему за великое множество поступков прижизненных своих и чужих, посему решил он боле никогда не лукавить, а честно признался:  

— Пожалуй что да… Ну то есть нет, конечно же, не встречал! — гляньте-ка, и здесь слукавил-таки, не удержался!  

— Видишь? Сам ведь прекрасно всё понимаешь, ежели захочешь! А теперь вот над чем задумайся-ка: всевозможные средневековые ужасные пытки, потрошения, казни, аутодафе, китайские линг-чи, распиливания вдоль и поперёк, персидский скафизм, индийские казни слонами, прочие человеконенавистнические штучки… Где это, куда подевалось-то?  

— Ну-у-у-у… Не шибко-то я в экзекуциях разбираюсь! Думаю, канули в Лету, пылятся где-нибудь на задворках истории.  

— А вот и нет, милейший Андрей Владимирович! Вовсе не пылятся они! Напротив, в ходе прогресса человеческого, с появлением электричества, различных продвинутых механических и электроинструментов, прессов, портативных газовых горелок, ядовито-разъедающей химии, медицины, да и вообще мысли пытливой всё более и более извращённой в результате, кстати, того же самого «прогресса», многократно совершенствовалось и искусство медленно жесточайше пытать и убивать. Тысячекратно! Зубы лечили когда-нибудь? …Доводилось? …Теперь скажите, уважаемый, что при желании можно сотворить с человеком, умело используя обычную стоматологическую бормашину? …А ежели, к тому ж, допотопную, низкоскоростную? …Представили себе? …А ежели бензопилой? …О-о-о-о, гляньте-ка, как фантазия сразу у человека разыгралась! …А ежели паяльничком да утюжком одновременно?! …Автомойку ещё придумали высокого давления, запросто кожу напрочь смывает! А после и живое мясо с костей, качественно и быстро, э-э-э-э… Ну до этого вы ещё пока не доросли… Полезные на самом деле в хозяйстве вещи, согласитесь, но… Головы поначалу тоже ведь обычным топором рубили.  

— К чему эти кровожадные страшилки, Коленька?  

— На самом деле всё очень просто, Андрюш! Присовокупи к теме изощрённых пыток миллионы, десятки миллионов, да что там — сотни! — загубленных человеческих жизней в войнах, технологических и природных катастрофах, страшных эпидемиях, в немецких концентрационных лагерях, в Гестапо, в застенках НКВД, прочем советском ГУЛАГе. Вспомни Холокост, еврейские гетто, погромы по всей Европе, секретные тюрьмы ЦРУ, широко практикующие вивисекцию, азиатские зинданы, японские и вьетнамские тюрьмы для военнопленных, российские СИЗО, ШИЗО, БУРы, заполярные пожизненные зоны и многое, многое другое. Кстати, чуть не забыл! Некоторые особо одарённые товарищи в продвинутой человеколюбивой Европе, точнее — в набожной христианской Италии, оплоте католической веры, до сих пор ведь, канальи, заживо скармливают конкурентов голодным свиньям! Медленно, обстоятельно, с перерывами на прандиум, меренду, какую-нибудь там кальцоне! Как тебе? А ещё говорят: Великая Римская Империя! Колыбель цивилизации! Ври, ВРИ, да знай меру! Кровожадные китайцы со своим линг-чи — дети малые сопливые!  

— Да что вы!  

— Так точно, милостивый государь!  

— И что с того?  

— Помилуйте, Андрюша! Ну и какое ещё, по-вашему, словечко наиболее точно отражает суть сей кошмарной действительности, кроме как Ад? Будьте добреньким, просветите!  

— М-м-м-м…  

— Вот именно!  

— Но позвольте! В Аду же по идее все страдать должны, правильно? Без исключения, на то он и Ад! Что же тогда получается?..  

— Не понял, а что получается?  

— Фигня какая-то получается, Николай Константинович! Мне-то хоть ногу по-живому оттяпали, хоть как-то страдал, терпел. А взять вон, к примеру, того же Федьку Павлова из соседней деревни — всю войну при кухне прослужил, ординарец, мать его етить! Ни единой царапины, а наград поболе, чем у иных боевых командиров! В прошлом году взял от пневмонии тихохонько, да помер.  

— И что такого?!  

— А ничего! Главное, никаких, сами понимаете, особых мучений!  

— Марьи Тихоновны, что ли, муженёк? Той самой, по чьей милости фактически вы здесь оказалися?  

— Вроде того…  

— Не позволю! Ни в какой Рай не попал он! С чего это ты взял, голубчик? Сорока, что ль, на хвосте принесла? Не пустили его, там и остался, откуда пришёл. Нынче участвует в восстании Спартака. Слыхал, поди? Не за тех, кстати, впрягся паренёк, рамсы малость попутал по воле божией…  

— Слыхал, разумеется! …Погоди-ка, то ж когда было?! Как он там очутился-то?  

— Из центральной проходной куда угодно запропасть можно. Оттуда любое время видать. Ты вроде тоже через ЦП заходил?  

— Почём мне знать? Просто зашёл. Никого там не было, спросить даже не у кого!  

— Всё правильно, просто зашёл! А кого ты, собственно, увидеть-то ожидал? На вас, сударь, разнарядки попросту не поступало, вот и не было никого, радуйтесь! — а на Фёдора Архипыча заказик-то пришёл! И нехилый! Не до радости ему… Проштрафился серьёзно товарищ Павлов, будучи при кухне-то, измудрился-таки, гадёныш, вот ведь оно как! Гм... И, смею тебя уверить, весьма, весьма скоро быть ему распятым в большой весёлой такой компании пленённых римлянами иже с ним мятежников, кажется, где-то по дороге на Капую. Прибьют бедолагу к кресту кривыми ржавыми гвоздями под палящим солнцем на потребу тучам свирепых оводов, слепней, прочей мошкары кровососущей из Понтийских болот, и дело с концом! Ох уж этот мне крест… Весьма символично! — не находишь? К тому ж Федю-то как раз распнут в самом конце рабочего дня, когда спасительная ночная прохлада гонит прочь докучливых насекомых, продляя жизнь. И даже колени не переломают, дабы раньше времени не задохся! Только вот не нужно думать, что товарищу подфартило. Скорее наоборот. Лучше б, уж поверь, днём было окочуриться. Потерял сознание от теплового удара и готовченко — адьёс, амигос! — считай, уже почти преставился, повезло. Ночью же от сознания так просто не избавишься! Да-а-а-а… Здесь вам не тут, батенька! Зато придут крысы! Полчища крыс! Такие, знаете ли, милые способные создания эти серые зверьки, запросто по грубо тёсанному столбу взбираются! И начинают пировать… На закуску — самое вкусненькое: глаза, уши, нос… причиндалы, ясный пень… Причём ни одной серьёзной артерии до поры до времени ведь не повредят, ни одной мало-мальски крупной вены не перегрызут. Заживо будут кушать! До-о-о-олго! Ещё и мушкам на завтрак останется. Всяки весёлые китайские штучки типа «смерть от тысячи порезов» — милая щекотка в сравнении с тамошним крысиным банкетом! …Ах, да! Ворон же забыли! Чудесные птички, дюже падкие на беспомощную человечину! А ты говоришь: тихохонько, без особых мучений… Фатум, сэр! Бр-р-р-р! Незавидная, доложусь я вам, судьбинушка! Ужасная! Вот послушай-ка: каждый из нас, — задумался на мгновение, — вернее из них, мы-то с тобой уже теперь не в счёт, согласен? — лукаво подмигнул, продолжил, — в меру своей испорченности, греховности, так сказать, в той или иной жизни обязательно пред Ним ответ держать станет, будь спок! — и за свои косяки, и за грехи прежних поколений всенепременно болью расплатится. Чистой всепоглощающей болью! Лишь тогда человек попадёт в Рай. В том-то и фатум, дружище! Вникаешь? Гм!.. Множество к тому ж безвинных, на первый взгляд, людей подобно агнцам жертвенным страдали, страдают и будут страдать, случится так и с целыми народами, но… Понимание сего слишком уж глубинно, а потому недоступно мне, во так! Бог всему судья! Его и поспрошай, коли достучишься.  

— А как же тогда я?  

— Что «ты», не понял?  

— Как я вообще сюда попал? В Рай. Я же это… ну-у-у-у…  

— Воевал? И что с того?  

— Ну как же!..  

— А-а-а-а! Всё о юном Густаве переживаешь?  

— Не только…  

— Да не волнуйся ты, испереживался прям весь! А ля гер, ком а ля гер! Дружище, он, кстати, тоже здесь, встретитесь ещё, в глаза, в душу друг другу заглянете, былое вспомните. Солдат на войне — пешка. Бывает, безусловно, что и проходная, всё равно ведь пешка, как ни крути! Не отвечает за себя солдат в ратном противоборстве, вот никак! — ибо не по своей воле на поле брани оказался он, скорее, супротив неё, потому и вины его в том нет. Ну почти… Генералы, правители ответят, с этих да, по полной спросят с волочением, повешением и потрошением! Поединок же не судится, запомни, Андрей, ежели он, конечно, поединок, а не просто мордобой на потеху публике великосветской. Судится жестоко убийство беззащитных, в том числе и пленных, мародёрство, бандитизм, вертухайство — издевательства потехи ради, вообще всё мерзкое потехи ради, любое насилие над слабыми, немощными, женщинами, детьми… Последнее — жесть: особо сурово карается! Не стану все прелести военного времени перечислять, и без оного понятно, о чём речь, во-о-о-от… И поскольку ни в чём таком из вышеперечисленного и иных гадких деяниях вы, Андрей свет-Владимирович, замечены не были, посему вы здесь. А для Густава — то вообще первый бой был. И, кстати, последний…  

— Первый?! Знатно мотивировали пацана!  

— Юный неокрепший ум. А со страху-то чего только не сделаешь, чего не натворишь! Тэ-э-э-эк-с…  

— И всё-таки…  

— Слушаю-с?  

— Мародёрство, бандитизм, вертухайство… За что Архипыча-то так? Жёстко!  

— Тебе реально интересно?  

— Хотелось бы услышать. Сосед как-никак! Был…  

— Обычная гнусная грязь любой войны, ничего нового. По коей причине мне лично не очень-то приятно обо всём этом всуе распинаться. Ну да ладно. Только для тебя и только один эпизод, хорошо? Омерзительный, слов нет, но другие ещё тошнотнее, поверь! Тьфу, даже вспоминать не хочется! В общем, слушай! Дело было в самом конце войны в Восточной Пруссии. Советские войска стремительно наступали, местные жители, соответственно, как могли драпали вслед за беспорядочно отступающими ошмётками немцев. Кругом полнейшая неразбериха, ситуация менялась ежеминутно, ежесекундно! Где свои, где чужие? Хрен поймёшь! И вот забрели как-то на свою беду в расположение к некоему взводному лейтёхе две девчонки, надо понимать, немки лет четырнадцати-пятнадцати, не старше. Короче, как выяснилось, под бомбёжкой потеряли они родителей, плутали, плутали и к нашим сдуру приблудились. То же ведь в чём-то фатум… Гм… Лейтенант хороший был человек, совестливый, вроде тебя, по-ихнему маленько шпрейхал, сразу смекнул, что малолеткам-то грозит, велел им тикать отсюда куда подальше, да побыстрее! Хоть чучелом, хоть тушкой! Но вот беда, далеко сбежать девчушкам не удалось, майор штабной засёк. А майор тот, должно отметить, не то чтобы уродился подонком, уродом редкостным, вовсе нет, но за годы войны столько ужаса в родимой стороне насмотрелся, что надломился, чёрный изнутри весь стал, ни капли сострадания в нём не осталось, злоба одна да испепеляющая, иссушающая душу неутомимая жажда мести. Я, заметь, нисколько здесь обелить его не пытаюсь, ибо, по глубочайшему моему убеждению, никакое бесчеловечное преступление нельзя оправдать другими бесчеловечными преступлениями, но и краски отнюдь не сгущаю! Лейтёха-то нормальным человеком умудрился остаться, а тоже ведь всю войну, считай, прошкандыбал и горя хлебнул уж никак не меньше! В итоге поймали этих двух несчастных фроляйн, прямо во дворе разложили на телеге, привязали крепко, и велел майор всему личному составу, кто был поблизости, скидать портки и «поганую немчуру» вовсю насиловать. Приказал! Можешь себе представить? Насиловать жёстко! И сам же первый всё это наглядно продемонстрировал. Девчонки же ещё совсем! Страшное зрелище! Вот и Федюня наш там тоже был. Принимал непосредственное участие, да как активно! Словно пару лет воздерживался, хоть это и чистейшей воды враньё! — полевую жену командира своего ублажал регулярно. Жаль, не заловили их вместе в постели, а то была бы с ними такая же экзекуция, и поделом! С другой стороны, попробуй-ка не ублажи — мигом от кухни-то отлучат, понимать надобно! Словом, вошёл в раж Архипыч, точно с цепи сорвался, ещё и ещё глумиться ему приспичило. Ан нет! Девочки-то истерзанные, едва-едва живые уже, в беспамятстве, кровища везде! Видит он — хреново дело, ну и озверел совсем! Как же так?! — кайф законный ему обломали, суки рваные! Короче говоря, мучил он их, мучил — всё без толку, в конце концов хотел уж было пристрелить, да патронов пожалел. Палкой насмерть обеих забил, лишь тогда успокоился, пёс бешеный!  

Зависла тягостная, совсем уж неуместная для столь красивого места, тишина. Почти гробовая, ежели пчёлок с птичками в расчёт не брать. Даже неудобно стало как-то. Николай Константинович, между тем, паузу подзатянувшуюся не прерывал, наблюдая за Андреем Владимировичем с нескрываемым интересом. Уж не знаем, кто от кого чего там ждал, однако ничего особенного так и не случилось. Попросту висела она так, висела, тишина гнетущая, словно туча грозовая, покуда к Стрельцову дар речи не вернулся:  

— Ты… Это… Коль… Не приврал ли, случаем, для красного словца?  

— Была нужда! Заняться мне, что ли, больше нечем? Ты спросил, я рассказал.  

— Собственными руками бы удавил гада! А-а-а-а… Нельзя ли как-нибудь продлить ему веселуху?.. Ну… Там, на кресте… Чтобы подольше висел, мучился, не сдох?!  

— Забавный ты, Андрюха! Зачем? Ход твоих мыслей, как и всякому нормальному человеку, мне, конечно же, нравится, но зачем?! Впереди ведь целая вечность, и каждый раз никчёмная его жизнь, покуда сполна не расплатится, будет заканчиваться примерно так. И поинтереснее варианты найдутся! Прогресс, как мы уже с тобой тут упоминали, он же на месте не стоит, он движется! Причём в нужном направлении!  

— Ну хорошо, коли так.  

— Именно так, уж поверь! …Поверил? …Слава богу! Ладно, заболтались мы что-то, пора и честь знать! Айда в город? — там сегодня в «Парижском театре» «Серенаду солнечной долины» с Гленном Миллером дают.  

— Что это?  

— Кино такое замечательное, где много-много превосходного джаза! Братья Николас, прочие весёлые ребята!  

— Ну в джазе я, знаешь ли, не особо…  

— Ничего страшного! Не понравится, в двух кварталах оттуда прекрасный русский ресторан, можно и под трёхрядку сплясать. Хочешь, под балалайку, под ситар… Не хочешь? …В «Художественном» «Волга-Волга» Гриши Александрова идёт. …Договорились? Вот и прекрасненько!  

— Русский ресторан? …«Художественный»? …В городе? …В каком городе?! …А тут, тут-то что?!  

— Спокойствие, только спокойствие! Перед вами, товарищ, нечто вроде сборного пункта. Разве не видно? Так ты со мной летишь или нет?  

— Куда?! Как это «летишь»?! Рождённый ползать…  

— Здесь вам не тут, Владимирыч, то бишь не там, причём здесь «рождённый ползать»? Крыльями, крыльями… Лопатками, спиной шевели, уважаемый!  

Ладно, будь что будет! Стрельцов осторожно пошевелил спиной. Лопатками, как велено. Ничего не произошло. Гм!.. Пошевелил смелее, та же петрушка. Может, ну его к бесам?.. Хотя всё может быть… Ещё смелее и ещё… И-и-и-и… Случилось! — нежданно-негаданно оторвался от земли, подлетел где-то аж на целый метр! Ух ты! Ну и удивительное же ощущение, братцы, никогда доселе ничего подобного не испытывал! У нас, оказывается, тоже крылья есть?!  

— Ни фига себе мука!!!  

— Да, да! И ноги, кстати, обе две кое у кого в наличии теперь, ежели этот кое-кто ещё не заметил! Ты маши крылами-то, Андрюшенька, шустрей маши, голубь сизокрылый! В кино опаздываем!  

Сей же момент исчезли сомнения злишние, пелена с глаз упала, будто очнулся он после долгого сумеречного смятенного забытья, похмелья длиною в жизнь, сна летаргического, невзгодами да редкими полурадостями, недопраздниками до отказу заполненного, скинул с себя оковы тягот земных, излечился вмиг от недугов роковых душевных, взмахнул крылами что есть мочи и полетел! Там-то, с высоты птичьего полёта, и понял Андрей Владимирович Стрельцов, что значит быть человеком, поелику рождённому летать негоже ползать! Не аспидом злым надлежит, пресмыкаясь, в клубок со схожими гадами свиваться, дабы обирать, подчинять, топтать, рвать, пожирать себе подобных, но жить в согласии, гармонии с окружающим миром, душу поступками не отягощая, насущным вполне довольствоваться, о как! Тогда, пожалуй, и самому, без лишних понуканий, взлететь возможно будет. Как, собственно, и положено Венцу Творения. Чем человек хуже, скажем, вороны? Да ничем, в чём-то очень даже схожи!  

«А Коленька-то Чурлянис, наверное, и при жизни вот так же мог! — Стрельцов едва поспевал за стремительно пронзающим золотисто-голубое небо художником. — Ишь как летит складно! »  

И был, конечно же, прав. Все бы так — глядишь, и аспиды с голоду передохли б! Мечты, мечты… Однако Марью Тихоновну с тех самых пор никто ни в деревне, ни в округе боле не видал, по всему судя, уехала куда-то спешно. Хотя… Не исключено, что в болоте ненароком утопла, чай, гиблые места окрест встречаются же! За ягодами пошла, да сдуру утопла! С кем не бывает? И получится из неё со временем отличный копальхен на радость заблудшему медведю. А может, зверь какой лесной загрыз али собаки бродячие? Кто знает… Васька же Шебутной спился совсем, да так и загинул. Э-э-э-эх! Фатум, господа!  

«…Увидела француза  

И — хвать его за пузо!  

Она, она  

Голодная была»  

(народный фольклор)