Тише, Танечка!

Легкий летний вечер в нашем дворе был в самом разгаре.  

Мамаши гуляли с малышами. Одна женщина в брюках выгуливала собаку, пуделя пегой масти. Мужики возле голубятни пиво пили из банки, в дурака перекидного играли. Ну, еще Витька из второго подъезда, как всегда, на своем велике. Девчонки же у забора через скакалку прыгали. Подошла к ним старушка в платке. Так, мол, и сяк, где тут девочка бóльненькая проживает. Подруги сразу сообразили, что речь о Таньке из первого подъезда, которая уже месяц как из дому не выходит.  

– Тама, бабушка, – сказала одна девочка. – На третьем этаже. – И назвала квартиру.  

Бабушка туда и потопала.  

*  

Поднялась на третий этаж, запыхалась. Нашла квартиру заветную. Стучит.  

Тук-тук!  

Дверь открыла женщина, на вид уставшая, несчастная, с мешками под глазами от долгого неспанья.  

– Здрасте!  

– Здравствуйте.  

– Это у вас, что ли, тута девочка хвóрая?  

– Да, у нас. Проходите, пожалуйста.  

И как только наша бабуля очутилась в прихожке, в которой отсутствовало электрическое освещение, так сразу охнула, да и руками всплеснула.  

Батюшки! Обуви-то, обуви!  

Полк! Ну, чистый полк!  

И обувь-то вся знакомая, мятая, перемятая, а иное и на ладан дышит. Лапти куда поновей будут.  

– Извините, – сказала женщина. – Тапочек не могу предложить. Всё разобрали. Разве что, мои...  

– Да ты, милая, не беспокойся. Я как-нибудь...  

Тут открылась дверь туалета, потому что оттуда выходила другая старушка, нос платочком вытирая. Лицо ее было чуть выпячено, как-то по-козлячьему. И как только она увидала вновь прибывшую, так сразу – обратно в туалет. И на щеколду. Наша бабуля и так, и сяк, и тянет, и толкает, и пыхтит – никак. Та старушка забаррикадировалась. Свет в туалете не работал.  

– Ах ты, чумичка, – прошипела наша бабуля, скрипя вставными зубами.  

– Что вы делаете? – сказала женщина.  

Бабуля от двери той отступила с видом слегка растерянным и виновным.  

– Хозяйка... ты... водички бы мне дала.  

*  

На кухне так же царила полутьма, поэтому сидевшие здесь старички были как часть обстановки: ни лиц не разобрать, ни что делают не понять. Правда, один дедушка, который был лысый, с густыми усами, закрывавшими рот, хлебал суп из тарелки.  

– Наше вам, – поздоровалась бабуля, встав ногами на порог.  

Старики нехотя заёрзали. Женщина взяла кружку и подошла к крану, стала набирать. Тем временем наша бабуля украдкой поглядывала на старичков. И даже нарочно подошла к тому, который кушал.  

– Хлеб да соль!  

– Ем да свой, – бросил тот, не поднимая головы; чавкал он громко.  

– Вот, пожалуйста, – женщина протягивала кружку.  

– Спасибо, милая.  

Пока бабуля делала вид, что пьет, и всё нахваливала воду (и какая вкусная, и какая холодная), под столом происходила возня. А потом оттуда донеслось:  

– Бвок-вок-вок! – тем самым исполняя курочкин разговор.  

Бабуля испугалась и даже сказала "ой! ", чуть не расплескав воду. Старички захихикали. Бабуля поставила кружку на холодильник и пошла к выходу. На пороге пальцем все ж пригрозила:  

– Ладно, колхознички. Портянки, они не вчера были дёваны – не завтра будут склёваны.  

Когда ушла, под столом прозвучало:  

– Фу-ты ну-ты, питьки гнуты...  

*  

Квартира была двухкомнатная. Комнаты были неизолированные. Чтобы попасть в комнату поменьше, где болела девочка, надо было пройти через зал. А в зале яблоку упасть негде!  

Бабуля встала на порог и оглядела всех оценивающим взглядом. Здесь тоже было темно, шторы были задернуты.  

– Здорóво, космонавтки! – сказала она, стараясь казаться приветливой.  

Старушки вяло закивали (кто закивал, а кто нет).  

– Здоровее видали, – сказала одна из них, сидевшая на диване, с краешку.  

Наша бабуля прошла и тоже скромно пристроилась в углу. Пока стояла, наблюдала. А понаблюдав, заметила, что, кроме старушек, здесь еще какие-то люди. Кажется, родственники или друзья семьи. Бабуля вздохнула и положила руки на живот в позе ожидания.  

*  

Та старушка с вытянутым лицом, которая пряталась в туалете, как только вышла, то огляделась, да и отвела женщину в сторонку, придерживая ее за локоток.  

– Вы ее зачем пустили? – сказала она полушепотом.  

– Что?  

– Ну, ту, мордатую. Знаете, кто это?  

– Кто?  

– Да это натуральная кикимора! Ух, и подлая! А зачем приперлась, знаете?  

– Нет. Зачем?  

– Понюхать вашу девочку, вот зачем! – и старушка отвела бедную женщину еще в сторонку. – Это самая первая нюхачка! Иродово племя!  

– Боже мой... что такое?  

– А то только, что смерть-то она, матушка, свой запах имеет. Тяжелый. Горькай! Вот эта и ходит по домам. Вынюхивает, етить её мать!  

– Что? – женщина хлопала глазами и хмурилась, будто отходила ото сна (или даже наркоза). – Кто вы?  

– Всё до последнего вынюхает. Ни капельки вам не оставит...  

– Кто все эти люди?  

– Ась?  

– Что вы здесь делаете?  

– Кто?  

– Вы! Все! Уходите! Уходите! Прочь!  

(сцена с истерикой была удалена, в виду соблюдения возрастного ценза)  

Женщина гнала их из квартиры. Она была, как в бреду. Кричала и даже толкала в спины. И нашу бабулю тоже толкала. Несолоно хлебамши – вот как теперь себя та чувствовала.  

– Уходите!  

Посетители безропотно засобирались.  

Молча обувались в прихожей. Когда уходили, кланялись, прощаясь. Кто кланялся, а кто нет.  

На лестнице, в подъезде, были слышны их голоса, которые, впрочем, скоро утихли.  

В квартире остались только мама, родственники и близкие друзья.  

Поздно ночью, ближе к утру, девочка Таня померла.