Вы что же, думаете, наше дело обычное? Э, нет, милостивый государь, и в нашем деле имеется своя замысловатая денсосигнация! Да-да-с! Денсосигнация-с! Молодой человек не даст соврать. Или вот хотя бы, к примеру сказать, один презабавный анекдотец.
Как-то летней ночью, когда все окна по обыкновению своему распахнуты настежь, в дом к одной особе (имени сейчас не припомню; кажется, в то время звали ее Марья Авдотьевна) залетел мотылек. И ладно бы еще обычный мотылек, а так – целая мохнатая тушка с хлопающими крылышками. Откровенно сказать, оно более походило на детеныша летучей мыши, токмо никак не на мотылька – таковы и в размахе крыльев, и в тяжести брюшка размеры были премерзкого существа, коему и жить на этом свете не должно, не токмо залетать в комнаты к почтенным вдовам.
Или вот еще один пример... или даже не пример, а так, к слову.
Если пробраться в чулан, что под лестницей, и зажечь спичку, то в самом темном углу, где особенно навалено всякого хламу, можно увидеть, как с потолка свисает дедушка. И дедушка этот так себе, размером с кулачок, седенький, голенький, с шестью ручками и шестью ножками. Свисает на ниточке-паутиночке и плачется все, приговаривая, что вот, мол, дожил до ста лет, жил себе, жил, а потом смотрит – что такое? Хоть направо глянь, хоть налево, а кругом никого: ни друзей не осталось, ни товарищей, ни подельников – все померли. И в семейный альбом заглядывать тошнёхонько. Ведь ни родни, ни близких не осталось – все прямиком туды отправились, на тот свет. Только он один и остался, сиротиночка-одинешенек.
И зачем теперь жить?
Не сходит ли Оленька за чекушкой?
Только вот когда спичка потухает, и девочка разворачивается, чтобы выбраться из того чулана, то услышит за спиной звук шмякнувшегося тела, какой обычно бывает, когда шмякается дедушка.
– Ты вот что, ты все равно сходи. Сходи, уважь дедушку. А в школу после пойдешь.
И ладно бы еще мотылек тот летал бы, да и улетел себе, или хотя бы спрятался где за шторкой, а то ведь все, подлец, норовит к лицу прилипнуть. Марья-то Авдотьевна и так, и сяк: и губами дует, и рукой смахивает, и мордой воротит, чтобы улетел – ан нет! Ничего не помогает. Только вот как-то раз схватила его, поймала в темноте, да и сдавила пальцами, аж потекло там у нее и расчавкалось.
С тех пор Марье Авдотьевне снится один и тот же сон, будто бы она в пустом доме, а посередке, на самом то есть полу лежит тело. И никак она разобрать не может, кто там: мужчина или женщина. Только тело голое. И такая тоска овладевает Марьей Авдотьевной, такой голод, что припадает она над сим телом и раздирает пальцами живот ему, хотя, милостивые государи мои, если поискать, то в доме обязательно разыщется какой-нибудь инструмент.
Или когда я зажигаю спичку и наклоняюсь, чтобы нарочно посмотреть, то обязательно увижу того дедушку о шести ручках и ножках. Только вот больше не шевелит он ими, да и не розовенький он теперь, а какой-то серенький, невзрачненький и кажется, что в размерах чуть скукоженный.
А Марья Авдотьевна тянет себе кишочки, тянет, да и в рот сует. Жует, пережевывает, никак разжевать не может, не токмо сглотнуть. Аж челюсть сводит. И вываливает все обратно, и сблёвывает, и задыхается. Только вот, отдышавшись, заталкивает обратно. А челюсть та в стакане с водой, на тумбочке.
И только Оленька открывает дверь, толкая ее коленкой, чтобы выбраться в промозглое черное утро, как меж ног ее прошмыгивает что-то. Нет, не кошка, но что-то длинное, гибкое, с гладкими темными сочленениями и множеством ножек. Оленька говорит "ой! ", пытаясь разглядеть, что это.
Оно ведь наверняка проберется, куда потеплее, куда потемнее, да и свернется там калачиком, шевеля усиками. Ведь оно добиралось сюда аж сорок тыщ лет.
Как же теперь?
Прогони его теперь...
Нет. Не прогонишь!
Ни в жисть не прогонишь!
Оленька сжимает в ладошке грязную трехрублевку.
Авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице.