Да. Или нет.

Элен Юсси  

Да. Или нет.  

Фрагменты бесконечности  

…………………………………………………………………………………………………………………………………………………………................................................. Джон ехал в сторону Джорджгемптона. В сторону поместья Фрэнсиса Лэнглисэд. Поместья родителей Фрэнсиса.  

Джон и Фрэнсис познакомились в детстве, провели вместе четыре летних месяца, и с тех пор переписывались. Но Джон никогда не был в Джорджгемптоне, маленьком сонном городке с населением в несколько тысяч человек, лучшие времена которого давно миновали, и никогда не был в имении отца Фрэнсиса Лэнглисэд, которое находилось недалеко от Джорджгемптона. В нескольких милях к югу от него. Поэтому нельзя сказать, что Джон рассчитывал добраться до поместья, которое он избрал, за неимением лучших вариантов, местом своего временного пристанища, местом временной якорной стоянки своего искейпа, достаточно быстро и без проблем. Надежда Джона добраться до поместья Лэнглисэд ещё до наступления сумерек была весьма смутной. Джон не был уверен в том, что у него это получится. Что у них с Кримом это получится. К тому же Джон не хотел выезжать на слишком оживлённое шоссе, соединяющее Бристоль и Лондон, или на не менее оживлённые тракты, идущие в сторону Оксфордшира, на которых он рисковал встретить кого-нибудь из своих знакомых. Джон решил добираться до окрестностей Джорджгемптона окольными путями. Что ещё более усложняло его задачу. И без того непростую. Учитывая его состояние.  

Джон не знал, сколько времени займёт у него, точнее у них, дорога до поместья Лэнглисэд, и не был уверен в том, что им с Кримом удастся добраться туда до наступления вечера. Джон был уверен только в одном. В направлении. Норд-Ост. И они с Кримом его держались. Сменяя одну неширокую просёлочную дорогу, бегущую мимо полей, пастбищ и рощ к небольшой деревеньке, на другую просёлочную дорогу, ведущую к следующей деревне, или к поместью, или к мосту через небольшую речку, петляющую среди меловых холмов. И ещё больше Джон усложнял себе задачу тем, что он не собирался прибегать ни к чьей помощи. К помощи кого-нибудь из встреченных ими местных жителей, кто мог бы подсказать им дорогу. Которая могла бы сократить время их пути. Джон не хотел ни с кем разговаривать. Даже больше, чем не хотел. Джон был просто не способен ни с кем разговаривать. Думать о том, что будет дальше, Джон тоже был не способен. Джон был способен только держаться нужного им направления. Норд-Ост. Джон просто направлял Крима на ту дорогу, которая вела в нужном им направлении. На север или на восток. Пусть не в слишком быстром темпе, но они двигались в нужном им направлении. В направлении Джорджгемптона. В направлении поместья Фрэнсиса Лэнглисэд.  

Джон ехал в Лэнглисэд без приглашения? Не совсем. Фрэнсис его приглашал.  

Джон и Фрэнсис познакомились в ту весну, когда им обоим уже исполнилось 9 лет. Но Джону было намного больше, ему было уже почти 9 с половиной. В тот день, 31 мая, в последний день весны, их обоих привезли на Детский бал в графство Девон. В Уайт-Хаус, роскошное девонское поместье Кортенеев, с большим белым домом в стиле Палладио, с круглым зелёным куполом над центральным зданием, крыльями галерей и тремя коринфскими портиками с мраморными колоннами, выстроенным на невысоком насыпном холме, как на подставке, и окружённым с четырёх сторон большим регулярным парком. С высаженными в идеально ровные ряды подстриженными деревьями, с пирамидами и шариками подстриженных кустов, с мраморными скульптурами, копирующими античные образцы, фонтанами и вереницей искусственных прудов, которые ступенями спускались с холма и были окружены с двух сторон симметричными мраморными лестницами.  

Парк Джону не понравился. Джону не могло понравиться ничего, высаженного в идеально ровную линию и ровно подстриженного. Джон тогда, в свои 9 лет и уже почти 6 месяцев, был мрачным нигилистом. Ниспровергателем авторитетов. Именно так называл тогда Джона Ричард. И ещё раньше, ещё совсем в юном и бессмысленном возрасте, Джон получил от Ричарда ещё более суровое прозвище. Мятежник. Протестовать против всех видов диктата над собой Джон начал очень рано. С тех пор, как он начал осознавать себя личностью. Джон с самого раннего возраста был не согласен с тем, что он обязан беспрекословно подчиняться правилам, обязательным для всех. Общепринятым. И значит правильным. Джон был не согласен с тем, что у взрослых есть все права им командовать. Только потому, что они старше. Мятежным Джон был всегда. К моменту наступления Джону возраста 9 лет и уже почти 6 месяцев его уже вполне можно было назвать опытным фрондёром. Фрондёром с многолетним опытом фрондёрства. Джону не мог понравиться парк, который был жертвой чьего-то диктата. Джону не доставляло удовольствия смотреть на безжалостно обкромсанные деревья и кусты, которым не давали расти так, как им хотелось. Не говоря уже о том, что обкромсанные деревья просто эстетически представляли из себя довольно жалкое зрелище. Как скульптуры с обломанными руками.  

Дом Кортенеев, которым все восторгались и который все называли дворцом, Джону тоже не понравился. Непомерно длинный, растянувшийся во всю длину холма крыльями галерей под высокими двускатными крышами, огромный помпезный дом из итальянского мрамора и портлендского камня был лишён простоты и лаконичности настоящих античных храмов, на родство с которыми он претендовал. “Невесомости совершенства”, как говорил прадед Джона Филипп Эммануэль о творениях древних греков. Большая часть архитектурных деталей и украшений этого помпезного строения была точно лишней. На взгляд Джона. Дом был перегружен колоннами, пилястрами, консолями, барельефами и скульптурными нишами с треугольными и округлыми фронтами, в которых чередовались античные боги, богини, полураздетые и улыбающиеся, суровые полководцы в тогах и урны, увешанные пышными цветочными гирляндами. Чрезмерным количеством слишком массивных розеток бесконечно тянущегося антаблемента галерей и дивизионами пузатых балясин балюстрад бесконечных лестниц и парапетов, от которых просто рябило в глазах. Два боковых портика с фронтонами, которыми оканчивались торцы галерей, и от которых к основанию холма спускались ещё две лестницы, смотрелись просто нелепо. На взгляд Джона. Нужно было выбрать что-то одно – или высокие двускатные крыши с каминными трубами и кованными парапетами в завитушках, или античные портики. Одно с другим не сочеталось. На взгляд Джона. И колонны казались какими-то… слишком короткими. И толстыми. Возможно из-за слишком массивных капителей. Джон не разделял всеобщего восхищения роскошным домом Кортенеев. Очевидно нелюбовь к творениям последователей Андреа Палладио передалась Джону по наследству от его деда Ричарда. Ричард называл архитекторов, имитирующих архитектурный стиль Палладио, эпигонами эпигона. Дом Кортенеев был эпигонством эпигонства. “Таким количеством мрамора и денег можно было распорядиться намного лучше. ” Ричард сказал это о другом здании, таком же помпезном и тоже в стиле Палладио, и тоже с несуразным круглым куполом, похожим на вздувшийся пузырь, но об этом доме он наверное мог сказать то же самое. Особенно Джону не понравился рельеф на фронтоне центрального портика. Рельеф тимпана фронтона, изображающий восседающего на троне Зевса-громовержца, которого окружали олимпийские боги, застывшие в картинных позах с изящно отставленными ножками, был довольно посредственной подделкой под античный рельеф. Подделкой не слишком высокого вкуса. Джон уже умел отличить безупречную стилизацию под античность от стилизации неудачной. Всё-таки он был правнуком художника. И племянником художника.  

Бал первого дня, Детский костюмированный бал, как и все балы всех последующих дней, давался в честь дня рождения дочери владельца Уайт-Хауса, первым из шести имён которой было, кажется, Элоиза, толстенького пятилетнего ребёнка. Капризного и избалованного. Её матерью была подруга юности леди Агнэсс, а отцом родственник или друг Лоурэнса, сэр Артур Реджинальд Кортеней. Виновница торжества, в тяжёлом пышном платье из белого атласа, расшитого жемчугом, и в диадеме, похожей на маленькую корону, куксилась и топала ногами, когда ей что-нибудь не нравилось, отпихивала свою няню, когда она к ней наклонялась, и довольно придирчиво рассматривала подарки, которые ей дарили. Родителям приходилось напоминать ей, что за подарок нужно поблагодарить. Джон раньше не видел таких капризных и избалованных детей. Глядя на то, как вела себя новорожденная, Джону было сложно понять, почему его всё время обвиняют в том, что он не умеет себя вести. Как подобает вести себя человеку его круга.  

Приехавшие на бал гости, большая их часть, Джону тоже не понравились. Если говорить о парнях. Своим поведением они мало отличались от самой виновницы торжества. Большая половина приехавших в Уайт-Хаус парней была младше Джона, поэтому они были Джону не слишком интересны. Ровесники Джона и парни, которые были его старше, из тех, за кем он мог наблюдать, показались Джону слишком… неестественными. Они вели себя так, как будто играли в спектакле. Джон терпеть не мог парней, которые что-то из себя изображали. Некоторые парни были слишком заносчивы и высокомерны. Настоящие английские снобы. Тупых и самодовольных среди них тоже было немало. Впрочем, как везде. Ни с одним парнем, своим ровесником, с которым Джону было бы интересно общаться и с которым ему захотелось бы подружиться, Джону в тот день познакомиться не удалось. Возможно, всё дело было в том, что Джон в тот день... был в особенно мрачном настроении. Поэтому его взгляд на всё и на всех в тот день был особенно критичным. Отвечать на одни и те же вопросы, которые ему задавали, Джону было неинтересно. В конце концов Джон так и сказал: “Я уже отвечал на этот вопрос. Четыре раза. ”  

Фрэнсис Джону тоже не понравился. Про себя Джон его сразу же обозвал “сахарным купидончиком. ” Волосы Фрэнсиса были неестественно светлыми. Почти белыми. Как у альбиноса. Как у уэльского пони паломино. А глаза напротив тёмно-карими. Каких у блондинов вообще не бывает. Тёмные брови и длинные тёмные ресницы, как у девчонки. Он был похож на девчонку. Или на куклу. На парня, с которым Джону хотелось бы подружиться, он точно не был похож. Одет он тоже был странно. В отличие от большинства взрослых парней, проигнорировавших детские игры в маскарад и явившихся на первый бал в тёмных фраках, белых жилетах и галстуках, как и полагалось взрослым парням, и к тому же было разрешено кодексом этого бала, Фрэнсис был одет в костюм, который был скорее маскарадным. В маскарадных костюмах на первый бал явились многие, но в основном это были самые малолетние гости Кортенеев. Которые очевидно надеялись получить от Кортенеев приз за самый оригинальный костюм. Приз был анонсирован в разосланных приглашениях, как “Экипаж с механическими лошадками из Богемии. ” Вместе с другими призами – за лучший танец, стихотворение и что-то ещё. Но Фрэнсис был ровесником Джона, он был одного роста с Джоном, и в светлом бархатном костюме с камзолом, густо покрытым вышивкой, в том числе с золотой нитью, и с короткими, до колен, панталонами, в белых чулках и туфлях с бантами и большими пряжками, украшенными камнями, смотрелся довольно нелепо. На взгляд Джона. Костюм Фрэнсиса был очевидно стилизацией костюма придворного вельможи XVIII века. Его камзол с торчащими полами и широкими обшлагами рукавов был стилизован под жюсокор, но был всё-таки не настолько нелеп, как настоящий жюсокор, длинные оборки манжет его рубашки, закрывающие руки, были обшиты широкими полосами кружев, шея вместо галстука была обмотана пышным многослойным жабо, также обшитым кружевом, а длинный жилет с пуговицами, усыпанными бриллиантами, был… почти розового цвета. На самом деле бежевый жилет Фрэнсиса был заткан цветами бледно-кораллового цвета, но Джон считал, что это поросячье сочетание цветов не для мужского костюма. Джону тогда не нравилось ничего, что было недостаточно брутальным. Во всяком случае, в одежде. В одежде мужчины. К тому же Джон решил, что длинные локоны Фрэнсиса завиты. Вьющиеся крупными кольцами локоны Фрэнсиса выглядели слишком неестественно. Поэтому Джон обозвал Фрэнсиса ещё и “папильоточником. ” Про себя. Или… Джон не знал, как можно обозвать того, кому завивали волосы щипцами. Завитый, как кукла, парень, не мог вызвать у Джона ничего, кроме насмешки. К тому же этот завитый колечками барашек в вышитом бархатном костюмчике и в кружевных оборках, как младенец в день крестин, предпочитал общению с парнями общение с девчонками. Джону это тоже не понравилось. Или Джону не понравилось, что Фрэнсис пользовался среди них большим успехом. Но этот дамский угодник явно с ними кокетничал. Причём со всеми сразу. С девчонками, их старшими сёстрами, их мамочками и гувернантками. Говорил какие-то глупости и улыбался мечтательной улыбкой. Хлопал длинными ресницами, как девчонка, высоко поднимал брови, изображая удивление, и восклицал с деланным восторгом : “Ах! Не может быть! Полагаю, вы шутите, леди де Клер? Как это мило, леди де Рос! Какая прелесть! ” Фрэнсис ничем не отличался от остальных гостей Кортенеев. Он был таким же притворщиком. Таким же манерным. Всё собрание на балу, во всяком случае большая его часть, соревновались друг перед другом в умении притворяться. На взгляд Джона. Это была ярмарка притворства.  

Джон был особенно зол в тот день ещё и потому, что его самого, несмотря на все его протесты, подстригли как раз перед самым отъездом в Девон. В день, предшествующий их отъезду. И весь его байронический образ был разрушен. У леди Агнэсс вид Джона с отросшими до плеч волосами почему-то никаких ассоциаций с Чайльд-Гарольдом не вызывал. Леди Агнэсс считала, что неподстриженный Джон с копной длинных непослушных волос выглядит дико. Поэтому она настояла на том, что Джона нужно подстричь. Прежде чем вывозить его в свет. К цивилизованным людям. Джону не слишком нравилось, как он выглядит с длинными волосами, но с короткими волосами он выглядел ещё хуже. Его подстригли слишком коротко, и теперь было видно, какие у него большие уши. Поэтому он не танцевал. Он стоял в углу у окна, скрестив руки. И большую часть бала, отвернувшись к окну, задумчиво смотрел на деревья парка, служителей Уайт-Хауса, ходивших по дорожкам и газонам парка и собирающих в корзинки опавшие листья и отцветшие цветы, фонтан с дельфинами и наядой и фрагменты скульптур, белеющих в просветах между стриженными кустами. И только иногда, повернув голову, равнодушно скользил взглядом по танцующим и флиртующим. Со всем возможным скепсисом.  

Когда Лоурэнс представил Фрэнсиса и Джона друг другу, Джон хотел протянуть Фрэнсису руку, но Фрэнсис только картинным жестом наклонил голову. Прижав руку к груди. К кружевным оборкам жабо. И потом картинным жестом откинул волосы со лба. Лоурэнс предоставил Фрэнсису и Джону право самим, без его участия, найти интересные обоим темы для общения, и отошёл к дамам, леди Кортеней и леди Агнэсс, которые сидели в креслах неподалёку, у третьего окна восточной стены бального зала. Было слышно, как Лоурэнс и леди Кортеней, очевидно давно и хорошо знающие друг друга, сразу же, как только Лоурэнс подошёл к их креслам, стали рассказывать леди Агнэсс о каком-то забавном моменте, который произошёл на недавних соревнованиях по поло. В которых Лоурэнс, как понял Джон, сам принимал участие, как игрок одной из команд. Команда Лоурэнса называлась... если Джон правильно расслышал... “Белые Единороги”. Выяснив у леди Агнэсс, что она ещё ни разу не была на соревнованиях по поло, Лоурэнс и леди Кортеней стали убеждать её, что она должна отложить своё возвращение домой. Минимум на неделю. Она просто обязана остаться. И всю первую неделю июня посвятить светским развлечениям, в которых она слишком давно не принимала участия. “Свет нельзя игнорировать Он может отомстить. ” – сказал Лоурэнс. Как понял Джон, за шесть недель до Эпсомского дерби, пропустить которое, по мнению леди Кортеней, просто невозможно, начинались соревнования Английской лиги игры в поло, которые проводились в несколько туров и в разных графствах. Большая часть игр уже прошла. До игр четвертьфинала оставалась только одна игра. “Завтра – Девон и Корнуолл против Глостера и Сомерсета. Если не будет дождя. ” – сказал Лоурэнс. – “Потом перебираемся в Марлборо. Беркшир и Уилтшир против Дорсета и Гэмпшира. Или Соулсбери, Ормонд и Батлер против Феррерсов и Греев. Потом... ещё три игры ¼ финала. Потом полуфиналы. И финал. Заключительные игры проходят в Виндзоре. Мы вас уговорили, Агнэсс? Вам нужно непременно остаться. Наблюдать за игрой в поло не менее интересно, чем играть в него самому. Поверьте. Вы азартны, Агнэсс? ” “Нет, Ларри, она не азартна. ” – ответила за свою подругу леди Кортеней.  

Леди Вивьен и леди Агнэсс родились и провели большую часть своей жизни в Гринвиче, дома их родителей находились на одной улице, недалеко друг от друга, поэтому стать подругами им было определено судьбой. До своих замужеств, точнее до замужества леди Агнэсс, Вивьен Холборн, самая очаровательная блондинка Гринвича, первая красавица Гринвича для тех, кто предпочитает пышных блондинок, и Агнэсс Паркер, первая красавица Гринвича для тех, кому больше нравятся изящные брюнетки, самая ослепительная брюнетка Гринвича, были лучшими подругами. После своих замужеств две первые красавицы Гринвича, ставшие теперь первыми красавицами своих графств, все проявления своей дружбы могли выразить только в своих письмах. Которые на самом деле ничего выразить не могли. Замужество, как обычно, превратило дружбу живущих за несколько графств друг от друга замужних дам, к тому же ещё матерей и хозяек больших поместий, не больше, чем в воспоминание о приятных моментах жизни. Которые уже прошли. Но вряд ли у этих дам был повод сожалеть о том, что пора их гринвичской юности миновала. Леди Кортеней действительно могла ответить за свою подругу на все вопросы, касающиеся её характера. За 18 лет у Вивьен Холборн были все возможности изучить все особенности характера своей подруги Агнэсс Паркер. В самых разных обстоятельствах. Но всё же Лоурэнс решил задать свой вопрос ещё раз, изменив его : “Вы не считаете нужным возразить, Агнэсс? ” Тоном, который прозвучал, как показалось Джону, укоризненно, леди Кортеней протянула : “Ларри… ” и засмеялась. “Вив… ” – таким же тоном, в котором тоже прозвучал иронический укор, ответил ей Лоурэнс. Потом леди Кортеней обратилась уже к своей подруге : “Ты должна остаться, Нэнси. ” – сказала она. Говорила леди Кортеней довольно эмоционально. С пылом абсолютной убеждённости в своей несомненной правоте. – “Это нельзя пропустить. Это... великолепное зрелище. Моя любимая игра. Захватывает, как… Я даже не знаю. Это сейчас самый модный вид спорта. ”  

Джон, невольно слушая разговор леди Кортеней, Агнэсс и Лоурэнса, молчал. Джон молчал, чтобы не навязывать Фрэнсису тему, которая будет ему возможно совсем неинтересна. Джон не знал, какая тема может быть интересна им обоим. Они были слишком непохожи друг на друга. Фрэнсис, прислонившись к низкому подоконнику большого окна, упершись в него ладонями обеих рук, ещё не отдышавшийся после очередного танца, который закончился несколько минут назад, тоже молчал, глядя в зал. Он как будто искал глазами кого-то, кто был ему нужен, осматривая танцующих, стоящих и сидящих гостей.  

Гостей было слишком много даже для такого большого зала. Музыку заглушал возбуждённый гул высоких женских голосов, сквозь который то и дело были слышны писклявые жалобы уставших или чем-то недовольных малолетних отпрысков аристократических семейств, хныканье или жалобный плач. Танцующим юным аристократам мешали бегающие дети ещё более юного и бессмысленного возраста, которые только недавно научились бегать и были просто в восторге от открывшихся перед ними возможностями. Восторг выражался радостным визгом. За ними старались поспевать их мамочки или няньки, чтобы успеть вовремя подхватить своих подопечных или помочь им подняться после падения. Фрэнсис достал из кармана камзола вышитый платок, вытер им лоб, потом занялся носом. Он всё так же молчал, глядя в зал. Возможно, ему тоже не удавалось найти фразу, с которой можно было начать разговор с этим странным мрачным парнем, которого он видел в первый раз в жизни. И о котором если что-то и слышал, то уже не помнил, что именно. Возможно, у него просто не было желания разговаривать. Конкретно с Джоном или вообще ни с кем. Он ещё не отдышался. Очевидно, Фрэнсису тоже был слышен разговор Лоурэнса с леди Кортеней и леди Агнэсс о поло, потому что, спохватившись, что пауза в их светской беседе с Джоном слишком затянулась, Фрэнсис решил спросить Джона именно об этом. О поло. Фрэнсис спросил Джона, нравится ли ему поло. “Сейчас в поло играют все, ” – сказал Фрэнсис. И повторил то, что минуту назад сказала леди Кортеней. – “Это сейчас самый модный вид спорта. ” Потом Фрэнсис спросил Джона, каким видом спорта он занимается. И какой вид спорта ему больше всего нравится. И каким видом спорта занимаются в его графстве. При этом Фрэнсис продолжал искать кого-то глазами, осматривая зал, полный гостей, похожий на улей, полный роящихся и гудящих пчёл, и наконец найдя того, кто был ему нужен, улыбнулся ему, или ей, и извинившись убежал. Пауз между своими вопросами Фрэнсис не делал, поэтому ответить у Джона возможности не было. Даже если бы у него было желание ответить. Но Фрэнсиса очевидно ответы Джона не слишком интересовали. Фрэнсис умел вести настоящую светскую беседу. Джон проследил глазами за Фрэнсисом, который пробирался к выходу из зала, стараясь ни с кем не столкнуться. Джон увидел, как Фрэнсис с улыбкой подбежал к вошедшим в зал леди де Рос с дочерьми, которые также, судя по их улыбкам, были рады видеть его, и изобразив намеренно театральный поклон, очевидно чтобы соответствовать галантному стилю XVIII века, времени своего костюма, предложил свою руку Энн де Рос, старшей дочери леди де Рос. Энн положила свою маленькую ручку на предложенную ей руку Фрэнсиса, на широкий обшлаг рукава его камзола, и Фрэнсис повёл её к креслам, которые занимали де Росы. Что-то рассказывая своей спутнице на ходу, улыбаясь и помогая своему рассказу манерными жестами свободной руки. Прелестная Энн де Рос, опираясь на руку Фрэнсиса, шла рядом с ним, улыбаясь и опустив глаза. Джон отвернулся к окну.  

Леди Кортеней и Лоурэнс всё ещё обсуждали недавнюю игру, в которой команда Лоурэнса играла против команды Кента и Сассекса, и оба смеялись. Особенно весело смеялась леди Кортеней. Как понял Джон, команда Лоурэнса проиграла, и проиграла с серьёзным счётом, и похоже именно это казалось леди Кортеней особенно забавным. Лоурэнс оправдывался. “Холланды – настоящие львы. ” – сказал Лоурэнс. Уже совсем другим голосом. Смущённым. Или раздражённым. – “Их сложно победить. Ты поставила на нас? ” “Да. ” – ответила леди Кортеней. “Мне жаль. ” – сказал Лоурэнс. – “Но ты должна быть мне благодарна, Вив… Признайся, что рухнувший с лошади Лэтимер стоит проигрыша. Картина, достойная кисти Лоурэнса. Томаса Лоурэнса. ” “Лэтимера сбил Стортон. И… кажется, Батлер был в общей свалке. Тебя там не было. Почему я должна быть благодарна тебе, Ларри? ” “Потому что… я хотел, чтобы Лэтимер рухнул. Он рухнул, потому что это было моим желанием. Моё желание материализовалось. Мои желания всегда... исполняются. Ты будешь со мной спорить? ” “Нет, Ларри. Не буду. ” – ответила леди Кортеней. “Теперь... в ¼ финала... мы утопим дорсетских “Акул”. Мы выиграем. Я уверен. В прошлом году… Мы выиграли у Феррерсов в прошлом году? Или проиграли? ” “Проиграли. ” – ответила леди Кортеней. – “И я тоже. И… в позапрошлом, кажется, тоже… ” “Это была проверка. ” – сказал Лоурэнс, – “И вы её не прошли, леди Кортеней. Я столько раз врал ради тебя, Вив… И на меня ни разу не упал потолок… Если бы ты сказала Агнэсс… что мы выиграли у Холландов… и Греев… И ни разу не проиграли Феррерсам… и Греям… На тебя тоже не упал бы потолок. Я уверен. К старым друзьям нужно быть милосерднее, Вив… Ты так жестокосердна… ” Как понял Джон, Лоурэнс шутил. Хотя он говорил казалось абсолютно серьёзно. Без улыбки. Ричард шутил так же. По выражению лица и голосу Ричарда невозможно было понять, шутит он или говорит серьёзно. Понять можно было только по смыслу. “Почему Греи играют за все команды? ” – продолжил Лоурэнс в том же тоне. – “Они мне чертовски надоели. Почему везде так много усатых полосатых Греев, Вив? ” “Ларри… ” – снова с укором в голосе протянула леди Кортеней, хотя слушая Лоурэнса, она не могла сдержать смех. “Я не понимаю, в чём ты хочешь меня упрекнуть, Вив? В том, что Греев так много? Я не так стар, Вив… ” “Ларри… ” – смеясь, повторила леди Кортеней в том же укоризненном тоне. – “Разве я говорила, что ты проиграл, Ларри? Я не могла такого сказать. Я не помню, чтобы ты когда-нибудь проигрывал, Ларри. Ты всегда выигрываешь. Нэнси, разве он похож на проигравшего? ” “Нет. ” – ответила Агнэсс. “ Ты успокоился, Ларри? ” – спросила леди Кортеней. “Почти. ” – ответил Лоурэнс. И через паузу добавил : “Нет. Я не так стар, Вив… Мне рано успокаиваться. ”  

Джон посмотрел в зал и увидел, что Фрэнсис снова танцует. И опять с Энн де Рос. При этом Фрэнсис что-то оживлённо рассказывал ей, и прелестная малышка Энн де Рос не могла сдержать улыбки, слушая Фрэнсиса. Когда она поднимала на него свои прекрасные голубые глаза, которые смотрели на Фрэнсиса почти восторженно, Джон испытывал что-то вроде разочарования. Энн де Рос была так же ветрена, как все девчонки. Мнение Джона о девчонках, давно сложившееся, находило своё подтверждение и в этот раз. Все девчонки придавали слишком большое значение внешней красоте. Оболочке. “Внешняя красота, за которой пустота. ” Где-то Джон это слышал. Только не мог вспомнить, где. Или читал. Энн де Рос была фавориткой Джона. Из всех леди, приехавших на бал, Джон выбрал именно её. Из всех леди подходящего для него возраста, возраста его потенциальных невест, Энн де Рос была самой хорошенькой. Прелестная Энн де Рос казалась старше своих девяти лет. Настоящая маленькая леди. Грациозная и женственная. Она прекрасно танцевала. Каждый жест её маленьких ручек был красив. Все её движения были изящны. И при этом не манерны. На ней было очень милое длинное белое платье с букетом розовых маргариток на поясе, и сложная причёска, которую украшал высокий ажурный гребень и заколки с перламутровыми цветами. Волосы у неё были тёмные, цвета тёмного шоколада, и блестящие, яркие васильковые глаза и просто прелестная улыбка. Её прелестные маленькие ножки в атласных бальных туфельках двигались, казалось, не касаясь пола. Джон не собирался навязывать Энн де Рос своё общество или предлагать ей себя в партнёры для танца. Ему просто нравилось иногда находить её глазами в толчее зала и останавливать на ней свой взгляд. На несколько секунд, не больше, максимум на минуту. И всё же Джон испытывал что-то вроде ревности, глядя на то, как Энн де Рос нравится общество Фрэнсиса. Слишком, на взгляд Джона. Оставалось только отвернуться к окну. И смотреть на обкромсанные кусты тисса и фонтан с мраморными дельфинами. Слушая вполне приличный оркестр, играющий танцевальную музыку Пёрселла, Генделя и Маджа, или оркестровые обработки каких-то романсов или песенок из модных спектаклей, слов которых Джон не знал. И дружескую пикировку леди Кортеней и Лоурэнса, которые похоже находили удовольствие в долгих препирательствах друг с другом. “Ларри, ” – голосом, в котором было слышно недовольство, сказала леди Кортеней, – “Я всегда ставлю на вас. Исключая... единственную игру. Даже если вы играете против “Белых львов”, и шансов выиграть... мало. Разве это не является лучшим подтверждением нашей дружбы? Да? Или нет? ” “Нет. ” – ответил Лоурэнс. – “Это подтверждает только твою практичность, милая Вив… твоё нежелание потерять деньги… ” Потом Лоурэнс спросил : “Где мой племянник? Где бесценное драгоценное сокровище моей милой кузины? Я отвечаю за него головой. ”  

Джон понял, что Лоурэнс смотрит в его сторону, и уже хотел повернуться к Лоурэнсу, чтобы ответить на его вопрос, но вовремя успел сообразить, что этого делать не стоит. Не стоило давать понять, что ему слышны даже негромко произнесённые Лоурэнсом слова. Джон не считал, что он нарушает какие-то этические нормы. Джон не подслушивал специально. Он сделал это окно в углу зала своей пристанью с самого начала бала, и в том, что леди Кортеней и Агнэсс некоторое время назад решили устроиться в этом же углу зала, на расстоянии нескольких ярдов от него, его вины точно не было. Джон выбрал это окно потому, что в этом углу зала было меньше всего толчеи. Оно находилось достаточно далеко от оркестра. И от всех входов. И из него был красивый вид. Леди Кортеней и Агнэсс наверное выбрали эти кресла в углу зала по этой же причине. Чтобы удалиться от всех, насколько это было возможно, во время бала. В том, что Джону был хорошо слышен разговор Лоурэнса с леди Кортеней и Агнэсс, его тоже сложно было обвинить. И всё же… Если ему пришлось сделать вид, что он не услышал вопрос Лоурэнса, ответить на который должен был именно он, значит его уверенность в том, что он не нарушает никаких этических норм, была не совсем честной. Джон был вынужден признаться самому себе в том, что… Всё-таки он вёл себя не совсем как джентльмен. Увы. Как сказал бы Ричард. Джон уже умел относиться к себе критически. Джон учился относиться к себе критически у Ричарда. “У нас здесь есть целая команда пиратов, ” – сказала леди Кортеней. – “Твою драгоценность похитили. ” “Вив, не добавляй мне седых волос. ” – сказал Лоурэнс. – “Это одна из тех редких тем, на которую я не способен шутить. Для меня безопасность этого ребёнка дороже собственной безопасности. Джон! ” – позвал Джона Лоурэнс. Джон обернулся, стараясь сделать самое невинное выражение лица. Выражение лица джентльмена безупречной репутации. Притворщиком он тоже умел быть. Если было нужно. Изобразить нужное выражение лица у него как будто получилось, но его глаза при этом смотрели почему-то в пол. Или куда-то в сторону. Или каждый в свою сторону. Куда угодно, только не на Лоурэнса. Нечистая совесть всегда создавала массу проблем. Это Джон уже тоже неплохо знал. Увы. “Джон, ты не знаешь, где мой племянник? ” – форсируя голос настолько, чтобы сквозь шум в зале можно было расслышать его вопрос, спросил Лоурэнс. Джону не хотелось говорить громко, и он пошёл к Лоурэнсу, который сидел на оттоманке у второго от угла окна, но, чтобы оттянуть время, он пошёл не коротким путём, по диагонали, а пошёл вдоль стен, мимо большого фаянсового горшка с высоким цветущим кустом, почти деревом, который стоял в углу зала. “Ах, как же он красив, Ларри... ” – голосом, в котором был слышен экстатический восторг, негромко произнесла леди Кортеней. – “Твой племянник Фрэнсис... ” – добавила она, как будто Лоурэнс мог подумать, что речь шла о ком-то другом. – “Он божественно красив... Просто ангельчик... ” Услышав слово “ангельчик”, Джон внутренне вздрогнул. Внук своего деда, “настоящий кельт”, как называл его Ричард, “настоящий потомок бриттских бардов”, как именовал Джона Ричард, когда хотел похвалить его и отметить его способности, Джон очень критически относился не только к тому, что он видел, но и ко всему тому, что он слышал. Джона внутренне передёргивало от слов, которые ему не нравились. Сочетаний слов, которые ему не нравились. И так же Джон делил разные стили произношения. На те, которые ему нравились и те, которые ему совсем не нравились. Слово “ангельчик” казалось Джону просто отвратительным. Пошлым и слащавым. Действительно невкусным. Внук своего деда, Джон начал оценивать все услышанные им слова и звуки, тембры голосов и музыкальных инструментов уже в те годы, обстоятельства жизни в которых, его собственной жизни, сохранились в его памяти... в виде довольно смутных воспоминаний. За их давностью. Ричард рассказывал Джону, что в те далёкие времена все услышанные им слова и звуки он делил на вкусные и невкусные. И рассказывал Ричарду о том, какого вкуса непонятное ему слово, как оно пахнет и какого оно цвета. Помогая своему рассказу гримасами, если слов, которыми он мог выразить свою мысль, в том числе слов его собственного сочинения, ему не хватало. Критически оценивая все услышанные им слова или разные фонетические стили произношения, разные говоры и диалекты, он был, конечно же, наследником своего деда Ричарда. Так же, как в наследство от его прадеда Филиппа Эммануэля ему достался взгляд критика, никогда не оставляющая его потребность оценивать всё, что он видит, с эстетической точки зрения. Деля всё на красивое и некрасивое. И конечно же ему хотелось верить, что также ему достались в наследство способности его далёких кельтских предков. Бриттских бардов. “Ах, как жаль, что он не старший сын... ” – разочарованно протянула леди Кортеней. “Не думаю, что это может помешать Фрэнсису... ” – начал Лоурэнс. “Конечно, конечно... ” – торопливо перебила его леди Кортеней, после чего, повернувшись к Агнэсс, так же торопливо спросила её : “Не правда ли, Нэнси, он очень красив? Просто ангельчик... Более красивого мальчика я не видела. ” “Да. Он очень красив. ” – сказала Агнэсс. Джону пришлось обходить двух девчонок в костюмах эльфов с прозрачными крылышками за спиной, которые кружились, взявшись за руки, и так обходили вокруг всего зала, танцуя собственный танец, напевая слова романса, который играл оркестр, и весело смеясь, и Джон наклонил голову, проходя под ветками куста, с которых свешивались большие розовые цветы с длинными закрученными тычинками в ярко-рыжей пыльце. Когда Джон распрямился и посмотрел на Лоурэнса, который сидел на самом краешке оттоманки в шести ярдах от него, Джон сначала не понял, что произошло с Лоурэнсом. Только сделав несколько шагов в сторону Лоурэнса, Джон понял, что же произошло. Но прежде, чем он это понял, Джон успел испытать некоторое состояние шока. Всё непонятное всегда пугает. Даже взрослых парней.  

Оттоманка, на самом краешке которой сидел Лоурэнс, просто потому, что на ней было недостаточно свободного места, и стулья, которые стояли рядом с ней, а также низкий столик, стоящий вдоль стены, были превращены в некое подобие гардеробной. На них был устроен склад тех деталей маскарадных костюмов, которые мешали участникам бала танцевать. На оттоманке и низком столике лежали мечи, щиты, рыцарские шлемы, большие шляпы с перьями, к стульям были прислонены алебарды и копья, украшенные баннерами с фамильными гербами, а на их спинках висели плащи. Очевидно для того, чтобы развлечь своих собеседниц, Лоурэнс решил украсить себя головным убором американского индейца, который был частью костюма, получившего, насколько понял Джон, какой-то из призов конкурса. И который был ему конечно же мал. Убор был изготовлен по размеру головы ребёнка, а не взрослого мужчины, поэтому между лентой с ярким орнаментом, которая шла поперёк лба Лоурэнса, над бровями, и двумя такими же яркими лентами, с таким же орнаментом, которые шли от лобной ленты вниз, была видна только половина лица Лоурэнса. Чтобы ничего не мешало смотреть хотя бы одному глазу, Лоурэнс сдвинул индейский головной убор немного вбок. Вокруг головы Лоурэнса во все стороны торчали белые, красные и чёрные перья, а ленты, висящие вниз, которые были сплетены из разноцветных бусин, но это Джон смог рассмотреть, только подойдя к Лоурэнсу на расстояние ярда, оканчивались меховыми хвостами. По три меховых хвоста крепилось к концу каждой ленты с ярким орнаментом, собранным из бусин зелёного, жёлтого, белого, чёрного и синего цветов. Для полноты образа Лоурэнс взял в руки веер из таких же ярких перьев, оплетённых кожей, который был очевидно деталью этого же костюма, а на колени положил индейский топорик на длинной ручке.  

Любой смотрелся бы нелепо в таком кричаще ярком и странном головном уборе, любой взрослый мужчина выглядел бы смешно и был бы похож на клоуна, но только не Лоурэнс. Лоурэнс был безукоризненно красив. “Божественно красив”, как сказала одна пожилая полная дама, с которой Джон несколько часов назад поднимался по лестнице Уайт-Хауса.  

Джон был не знаком с этой дамой, но её спутница, которая шла рядом с ней, называла её леди Дигби. Леди Дигби было сложно подниматься по ступенькам, она тяжело опиралась на трость и на руку своей компаньонки и с шумом дышала, мучаясь одышкой. “Мой любимчик… Он божественно красив… ” – сказала полная дама, и остановилась, чтобы отдышаться, когда Джон, поднявшись на ту же ступеньку, оказался по правую руку от неё. – “Самый красивый мужчина… душенька Мод… из всех, кого я видела в этой жизни… ” “Да, леди Дигби. ” – сказала её компаньонка голосом, лишённым эмоций. Леди Дигби посмотрела наверх, на стилобат лестницы, окружённый коринфскими колоннами, и Джон посмотрел туда же, проследив направление её взгляда. Там, на стилобате центрального портика Уайт-Хауса, рядом с четой Кортенеев, леди Вивьен и сэром Артуром, которые встречали прибывших на бал гостей, поднимающихся по ступенькам подиума, стоял Лоурэнс Соулсбери. Чету Кортенеев загораживала разговаривающая с ними семья, а Лоурэнс стоял слева от них, улыбающийся и безукоризненно элегантный, как обычно. Джон был уже знаком с Лоурэнсом Соулсбери. И уже достаточно давно. Почти половину своей жизни.  

Их познакомил Ричард, когда несколько лет назад они встретились с ним и с его друзьями на премьерном представлении оратории Генделя “Триумф Времени и Разочарования” в одном из театров Саутворка. И в следующие их приезды в Лондон Джону и Ричарду несколько раз приходилось встречаться с Лоурэнсом, в том числе на музыкальном вечере у лондонских родственников Агнэсс в Вестминстере. “Мы в родстве с сэром Лоурэнсом Соулсбери… душенька Мод… ” – продолжила полная дама, шумно дыша. “Да, леди Дигби. ” – таким же бесцветным голосом ответила её компаньонка. Судя по отсутствию всякого интереса к этой информации, компаньонке леди Дигби приходилось выслушивать перечисление всех родственных связей леди Дигби уже не в первый раз. “Через его матушку… баронессу Добени по отцу… и леди Уэст по линии матери… У нас с леди Эвой Марджери Элизабет… общие предки… славная семья мятежных Бэнксов из Корф-Касла… настоящие роялисты… которые дали достойный отпор своре плебеев Кромвеля... ” – продолжила леди Дигби, медленно поднимаясь по ступенькам и останавливаясь время от времени, чтобы передохнуть. “Да, леди Дигби. ” – превращала монолог леди Дигби в диалог её компаньонка. Джон обогнал медленно поднимающуюся по ступенькам леди Дигби, но она говорила достаточно громко, поэтому Джону, уже поднявшемуся с Агнэсс на верхние ступеньки лестницы, в те несколько минут, которые они ждали своей очереди, чтобы поздороваться с встречающими гостей Кортенеями, удалось услышать продолжение монолога леди Дигби. “Какой же ослепительной красавицей была леди Эва Марджери… леди Добени… до замужества… душенька Мод… словами не выразить… ” – продолжила делиться своими воспоминаниями со своей спутницей и всеми окружающими, которые могли её слышать, леди Дигби. – “Чёрным бриллиантом Шерборна звали именно её, душенька Мод… матушку Лоурэнса… леди Эву Марджери… Элизабет… Таких красавиц сейчас нет… и характеров сейчас таких нет… Куда теперешним… ” Стоя уже на самом верху лестницы, Джон сквозь окружающий его гул возбуждённых мужских, женских и детских голосов, преувеличенно восторженных восклицаний и громких приветствий, всё же отчётливо слышал каждое произнесённое леди Дигби слово. Джон задумался над тем, почему же леди Эву Марджери Элизабет, баронессу Добени по отцу, леди Уэст по матери, и потомка славной семьи Бэнксов, настоящих роялистов и мятежников, называли именно Чёрным бриллиантом. Негритянкой она точно не была. Во всяком случае Лоурэнс точно не был мулатом.  

У Лоурэнса были тёмные волосы, тёмно-каштановые, и даже как будто немного вьющиеся, тёмные брови и тёмно-карие глаза, но цвет его лица не был смуглым. И если сейчас, в последние дни мая, цвет лица Лоурэнса казался недостаточно бледным для родившегося на берегах Туманного Альбиона аристократа, то это было конечно же следствием его спортивных увлечений. Кроме поло, Лоурэнс увлекался ещё и парусным спортом, о чём он рассказывал Ричарду и Джону во время одной из их совместных прогулок по Гайд-парку. В те холодные месяцы конца осени и зимы, в которые Джону приходилось видеть Лоурэнса Соулсбери раньше, до встречи с ним в поместье Кортенеев в последний день весны, Лоурэнс был бледен бледностью настоящего английского аристократа. И его рука, которую он протянул Джону в момент их знакомства в холле театра, была мраморной белизны. Таких рук у мулата быть не могло.  

Джону показалось забавным то, с какой страстью леди Дигби говорила о событиях двухвековой давности. С каким негодованием пожилая дама говорила о “своре плебеев Кромвеля”, и с какой гордостью, торжественно возвысив свой голос, она говорила о “славной семье настоящих роялистов Бэнксов”, её славных предках. Леди Дигби была дамой весьма почтенного возраста, её волосы были уже полностью седыми, её руки и её голова, и даже перья на её шляпке, старчески подрагивали, но всё же ей было намного меньше 250 лет. Как показалось Джону. И тем не менее эмоциональность монолога леди Дигби и её страстность создавали впечатление, что страшная трагедия, постигшая её семью, осада замка Корф-Касл армией Кромвеля, предательство перебежчика и вынужденная сдача замка Кромвелю, были для леди Дигби событиями её собственной жизни. После которых ей всё ещё никак не удавалось успокоиться. Леди Дигби кипела праведным гневом. Конечно же по отношению к круглоголовым плебеям Кромвеля, которые разрушили фамильный замок её славных предков, настоящих мятежных роялистов, которые также являлись предками Лоурэнса Соулсбери по материнской линии. Джону понравилась эмоциональность леди Дигби. Похоже, леди Дигби была рада представившейся ей возможности произнести эмоциональный спич, чтобы напомнить окружающим её гостям Кортенеев, своим соседям по лестнице, славную историю своей семьи. Возможно, леди Дигби жила уединённо, и ей редко предоставлялась возможность выступить перед слушателями. С которыми она могла бы поделиться своим знанием истории Великобритании, знанием родословных древних аристократических родов, а также блеснуть перед ними своей прекрасной памятью, наличием которой в таком почтенном возрасте можно было конечно же гордиться.  

С оценкой внешности сэра Лоурэнса Соулсбери, которую дала “своему любимчику” леди Дигби, Джон также был согласен. Джон до сих хорошо помнил тот эстетический шок, который он испытал, впервые увидев Лоурэнса Соулсбери в холле театра. Хотя тогда ему было немногим больше пяти лет. До этого Джону не приходилось видеть таких идеально красивых мужчин. Не нарисованных на листе бумаги или написанных маслом на холсте, а живых. И так элегантно одетых наверное тоже. К тому же на Джона произвело впечатление то, как вёл себя Лоурэнс. Герой Троянской войны Патрокл, покинувший холст картины Филиппа Эммануэля ради того, чтобы послушать ораторию Генделя “Триумф Времени и Разочарования” в театре Саутворка, казалось не замечал того повышенного интереса, который проявляли к нему другие посетители театра. В его поведении не было ничего демонстративного. Никакой театрализации. Поведение Лоурэнса было абсолютно естественным.  

Повышенным вниманием окружающих Лоурэнс был обеспечен везде, где бы он ни появлялся. Убедиться в этом у Джона была возможность во время всех его последующих встреч с Лоурэнсом. Все головы поворачивались в сторону Лоурэнса Соулсбери, идущего по улице или прогуливающегося по дорожкам парка, и обычно все его появления в общественных местах сопровождал восторженный шёпот : “Соулсбери… это сэр Лоурэнс Соулсбери… ” Не замечать такое внимание к собственной персоне было невозможно. И тем не менее Лоурэнс его как будто не замечал. Лоурэнс оставался неизменно невозмутим и спокоен.  

Не восхититься умению Лоурэнса вести себя абсолютно естественно, как будто не замечая повышенного внимания к себе окружающих, было невозможно. И Джон конечно же был восхищён. Пытаться подражать стилю поведения Лоурэнса... было бессмысленно. Попытаться представить себя таким же спокойным и невозмутимым, как Лоурэнс... равнодушным к ажитации окружающих... у Джона просто не получалось. Никакой ажитации при появлении Джона не возникало. Чтобы вести себя так же, как Лоурэнс, нужно было быть обладателем такой же безукоризненной внешности. Или хотя бы представить себя таким же безукоризненным красавцем. На это у Джона не хватало фантазии. Хотя представить себя взрослым совершеннолетним мужчиной, двадцати или даже тридцати лет... у Джона получалось легко. Эти мечты были ближе к реальности.  

За те четыре с половиной года, которые прошли с момента знакомства Джона и Лоурэнса, изменилось многое. У Джона. Джон стал просто другим человеком. Он стал выше в два раза. Почти. Во всяком случае за эти четыре с половиной года Джон здорово вырос. И стал уже совсем другим парнем. Во внешности Лоурэнса никаких изменений не произошло. Во всяком случае Джон никаких изменений во внешности Лоурэнса не заметил. Черты лица Лоурэнса, Патрокла с картины Филиппа Эммануэля “Последняя битва Патрокла”, были всё так же безукоризненны. Его идеально ровный нос, как будто вычерченный по линейке, оставался всё таким же идеально ровным, мужественный подбородок с ямочкой посередине, подбородок Патрокла, был всё таким же розовым и гладковыбритым, в углах его красиво очерченного рта была всё та же ироническая улыбка, улыбка бесстрашного героя, презирающего смерть, а большой карий глаз, обведённый длинными тёмными ресницами, смотрел на Джона всё так же внимательно. И как будто всё так же доброжелательно. И... как будто даже ласково. Как казалось Джону.  

Лоурэнс всегда был неизменно вежлив и корректен по отношению ко всем, а по отношению к Джону, как казалось Джону, всегда был более чем доброжелателен. И… тем не менее… под внимательным взглядом тёмно-карих глаз Лоурэнса Джон почему-то всегда терялся. Джон сам не знал, почему. Джон был парнем не из робких, и никакого смущения, или замешательства, при общении с другими незнакомыми ему взрослыми мужчинами Джон не испытывал. Джон терялся только при общении с Лоурэнсом. Почему присутствие Лоурэнса и его внимательный взгляд, обращённый к Джону, приводили Джона в состояние странного смятения, Джон не понимал.  

Возможно, Джону передалось по наследству от его прадеда художника то состояние транса, которое испытывал Филипп Эммануэль при виде совершенной красоты. Совершенства бессмертных произведений гениальных творцов или совершенной физической красоты живых и вполне смертных представителей человечества. Совершенных пропорций тела, идеальной формы головы и безукоризненных черт лица. Или... безукоризненной лепки головы. Как мог бы сказать о Лоурэнсе Соулсбери прадед Джона Филипп Эммануэль. Возможно, Джона приводило в смятение и замешательство что-то совсем другое. Возможно, Джона смущало то, что ему не удавалось найти в Лоурэнсе Соулсбери ни одного недостатка. Ни в его внешности, ни в его одежде, всегда безукоризненно элегантной, ни в его характере. Это было странно. Это ломало привычную картину мира мрачного нигилиста и ниспровергателя авторитетов Джона. У большинства представителей человечества, изучением которого Джон занимался уже достаточно давно, недостатков было как правило больше, чем достоинств. Изъянов внешности и недостатков характеров. Не говоря уже о элементарной неспособности думать или анализировать происходящее, чем отличалось большинство представителей человечества. Вообще-то это был вывод, сделанный одним из приятелей и коллег Ричарда, который он высказал Ричарду во время их беседы. С которым Ричард, как понял Джон, согласился. Джон тоже. Это было нормально. Иметь недостатки было нормально. У самого Джона их было немало. Ненормальным было не иметь недостатков. И тем не менее у Лоурэнса их как будто не было. Во всяком случае Джону не удавалось найти ни одного. Несколько лет назад, возможно... около трёх лет назад, когда Джону было около шести лет, ему вдруг пришла в голову странная мысль. В детстве Джону часто приходили в голову странные мысли. Глядя на Лоурэнса, который брал из вазочки ягоды крыжовника, смотрел на них, а потом отправлял их в рот, Джону вдруг пришла в голову мысль, что Лоурэнс… является представителем не человеческой расы, а какой-то другой... Возможно... он прилетел на Землю с какой-то далёкой Звезды... Джон обдумывал эту мысль некоторое время, сначала во время обеда, а потом в экипаже, когда они с Ричардом ехали по лондонским улицам, возвращаясь в Вестминстер после приёма, и даже хотел поделиться этой мыслью с Ричардом, но всё-таки решил этого не делать. Мысль была слишком странной.  

Джон не мог объяснить самому себе причину того странного смятения, которое он испытывал в присутствии Лоурэнса.  

Возможно, объяснение было самым простым. В сравнении с идеальными чертами лица Лоурэнса несовершенные черты лиц тех представителей человечества, которым не повезло родиться такими же красавчиками, казались ещё более несовершенными. Таких представителей человечества было большинство, подавляющее большинство, и Джон относился к числу этого большинства. Увы. Возможно, смятение Джона было в каком-то смысле его сожалением. О его собственном несовершенстве.  

Подойдя к Лоурэнсу на расстояние ярда и глядя в его единственный глаз, видимый между двумя бисерными лентами индейского шлема, смотрящий на Джона искоса большой тёмно-карий глаз с приподнятым кверху уголком и голубоватым белком, ироничный и как будто даже смеющийся, Джон сказал : “Сэр… Соулсбери… Фрэнсис танцует. ” При этом Джон зачем-то показал рукой в сторону оркестра. И потом убрал руки за спину. “Джон... Лоурэнс. ” – сказал Лоурэнс, продолжая смотреть на Джона всё так же внимательно и иронично и улыбаясь всё той же ироничной улыбкой Патрокла. – “Для тебя просто Лоурэнс. ” Лоурэнс говорил это Джону не в первый раз. При каждой их новой встрече Лоурэнс повторял одно и то же : “Джон, для тебя просто Лоурэнс. ” Но у Джона никак не получалось называть Лоурэнса Соулсбери просто по имени. “Да, сэр Лоурэнс. ” – сказал Джон. И зачем-то повторил : “Фрэнсис танцует. ” Хорошо, что он вцепился одной рукой в другую мёртвой хваткой. Это вовремя остановило его порыв снова махнуть рукой в сторону танцующих. Взгляд Лоурэнса оказывал на Джона всё то же странное воздействие. Джон ничего не мог с этим поделать. Взгляд даже одного глаза Лоурэнса как будто лишал Джона контроля над самим собой. Джон понимал, что он ведёт себя, как придурок, но... он ничего не мог с этим поделать. “Хорошо. ” – сказал Лоурэнс и посмотрел в сторону танцующих.  

Танцующих было сложно увидеть из этого угла зала, их было видно только в небольших промежутках между столпившимися вокруг них родителями. Восторженные родители наблюдали за своими маленькими леди и джентльменами, старательно демонстрирующими результаты многочасовых занятий в танцевальных классах у себя дома. Лоурэнсу нужно было встать, чтобы увидеть танцующего Фрэнсиса. “Хорошо. ” – повторил Лоурэнс. – “Почему ты не танцуешь, Джон? На бале нужно танцевать. Разве нет? ” “Конечно, сэр. ” – ответил Джон. Лоурэнс переложил топорик, на лезвии которого было отверстие в форме сердца, и оплетённый кожей церемониальный веер на сиденье стула, и стал осторожно и медленно снимать с головы довольно массивное сооружение из оплетённых кожей перьев, бисерных лент и меховых хвостов. Сняв индейский головной убор, Лоурэнс разложил его на оттоманке поверх щита с кубками Батлеров и стал расправлять его, выравнивая перекосившиеся перья и укладывая параллельно друг другу меховые хвосты. Джон смотрел на руки Лоурэнса… и был просто заворожен этим зрелищем. Таких красивых рук не было ни у кого. Из мужчин. Более совершенных рук невозможно было придумать. Более совершенной формы пальцев, более совершенной формы ногтей. Руки Лоурэнса были совершенным творением природы. Или… Джон не знал, чьим творением были руки Лоурэнса. Вид красивых, тем более идеальных рук, и не только женских, но и мужских тоже, Джона всегда завораживал. Всё-таки он был правнуком художника, поклоняющегося красоте. Во всех её проявлениях. И племянником художника. “Джон… я забыл спросить тебя… ” – с той же ироничной едва заметной улыбкой, которая только слегка приподнимала углы его рта, спросил Лоурэнс, искоса посмотрев на Джона. Обычно на губах Лоурэнса была именно эта улыбка. Джон пытался изобразить такую же улыбку перед зеркалом, но у него ничего не получилось. “Я был похож... на... индейского вождя... в головном уборе юного Алекса ФитцДжеральда? ” – спросил Лоурэнс. “Я не знаю, сэр… ” – ответил Джон. – “Я не был знаком ни с одним индейским вождём. Возможно, мне не стоит огорчаться по этому поводу. ” “Почему же, Джон? ” – спросил Лоурэнс. “Возможно, это ритуальный топор, сэр. Судя по отверстию в форме сердца... на лезвии этого… томагавка. ” – вовремя вспомнил Джон название индейского топорика и мысленно похвалил сам себя. – “Возможно этим томагавком совершались человеческие жертвоприношения. На алтарях индейских богов. Жаждущих человеческой крови. ” Джон не был уверен в том, что американские индейцы совершали человеческие жертвоприношения. Скорее всего, он приписал совсем не кровожадным американским индейцам ритуалы, которые были традиционными ритуалами жертвоприношений у каких-то других народностей Америки. Название которых Джон сейчас не мог вспомнить. Джон читал о них в альманахе Королевского Географического общества. Но прозвучало красиво. Ему самому понравилось. Леди Кортеней и Лоурэнсу тоже понравилось. Во всяком случае, на них произвёл впечатление смелый полёт фантазии Джона. “Ах! ” – воскликнула леди Кортеней с выражением лёгкого испуга на лице, и повернувшись к леди Агнэсс, повторила : “Ах, Нэнси… ” А на лице Лоурэнса появилось выражение удивления. “Джон, ты меня поразил… ” – сказал Лоурэнс. – “Жертвоприношения, кажется, совершали… Впрочем, это неважно. Это ничего не меняет в нашей жизни. Ты не ответил на мой вопрос, Джон, который меня действительно занимает. Гораздо больше человеческих жертвоприношений. Почему юный джентльмен, приехавший на бал, отказывается танцевать? ” Джон не знал, что ответить. Нужно было ответить как-нибудь остроумно, но ничего остроумного ему как назло придумать не удавалось. “Нет хорошеньких партнёрш? ” – продолжил дознаваться Лоурэнс, серьёзно глядя на Джона. – “Ни одной обворожительной юной леди, танец с которой доставил бы удовольствие юному джентльмену? Не могу поверить. ” “Нет, сэр… почему же… ” – наконец промямлил Джон. Продолжать молчать и дальше было уже просто неприлично. – “Хорошенькие есть… ” После этого Джон скорчил странную гримаску. Почему его вдруг перекосило, он сам не знал. Так получилось. “Так… ” – сказал Лоурэнс и улыбнулся. – “Хорошо. Почему же ты не танцуешь? ” “Я не умею. ” – сказал Джон. – “Меня не учили танцевать. ” После возникшей неловкой паузы леди Агнэсс сказала жалобным голосом : “Джон так шутит! ” Леди Кортеней улыбнулась, а Лоурэнс засмеялся. “Ну конечно, Агнэсс… Я понял, что это была шутка... Внук своего деда… ” – глядя на Джона, сказал Лоурэнс, – “Похож... Наследник роскошного чувства юмора сэра Ричарда… ” С улыбкой глядя на Джона, Лоурэнс небрежно пригладил растрепавшиеся волосы, привести которые в прежний идеальный порядок ему не удалось, но похоже его это мало занимало, и встал. “Где наш маркиз? ” – спросил Лоурэнс, оглядывая зал и пытаясь рассмотреть танцующих в промежутках между столпившимися вокруг них зрителями. – “Где бесценное сокровище моей прекрасной кузины? ” Джон увидел Фрэнсиса после того, как несколько зрителей отошли, и в появившемся широком просвете сразу же стал виден Фрэнсис. Его светлая голова и светлый камзол были хорошо видны, и Лоурэнс тоже его сразу же увидел. Возможно, Лоурэнс увидел Фрэнсиса даже раньше Джона, Лоурэнс смотрел на танцующих с высоты своего роста, который был значительно выше роста Джона. Лоурэнс смотрел на Фрэнсиса, и Джон это видел, но тем не менее правая рука Джона, которой очень хотелось проявить активность, зачем-то снова выбралась на свободу, освободившись от вцепившейся в неё кисти левой руки. “Вон он, сэр Лоурэнс. Там. Танцует. ” – сказал Джон, указав на Фрэнсиса рукой. После чего убрал руку за спину и снова вцепился в неё левой рукой как можно крепче. Ещё более мёртвой хваткой. Нужно было как-то ограничить эту бесконтрольную активность. “Да, ” – сказал Лоурэнс. – “Я вижу. А… с кем он танцует? Кто эта маленькая леди? Вивьен, кто это? ” Леди Кортеней привстала с кресла и тоже стала искать глазами среди танцующих Фрэнсиса. Какое-то время Фрэнсиса не было видно, но потом он появился опять. “Мой племянник должен танцевать с самой красивой маленькой леди этого бала… с Принцессой бала… ” – продолжил Лоурэнс. Он улыбался, наблюдая за подпрыгивающим, как марионетка, Фрэнсисом. Похоже, ему нравилось это зрелище. Хотя на взгляд Джона подпрыгивающий Фрэнсис выглядел ужасно глупо. Полным придурком. – “Кто эта темноволосая малышка, Вивьен? ” “Это… кто-то из де Росов. Если я ничего не путаю. ” – сказала леди Кортеней. – “Кажется, Кейт. Старшая из дочек де Росов. ” “Она красива? ” – спросил Лоурэнс. “Да. Они все симпатичные девчонки. ” – сказала леди Кортеней, снова усаживаясь в кресло. “Старшую дочку де Росов зовут Энн. ” – сказала леди Агнэсс. – “Ей девять лет. Кейт младше на полтора года. И самая младшая – Долорес. Ей около пяти. ” “Они ваши родственники, Агнэсс? ” – спросил Лоурэнс. “Они родственники Джона. Очень отдалённые. ” – ответила леди Агнэсс. – “Де Росы в родстве с одной из... прабабушек Ричарда. Линия кого-то из предков Ричарда. ” “Любимая тема разговора англичан. Кто кому приходится родственником. ” – сказала леди Кортеней с коротким смешком. Леди Кортеней была красивой полной дамой с пышными золотисто-русыми волосами, правильными чертами лица и ярким румянцем. Слишком полной, на взгляд Джона. “Главная тема. ” – сказал Лоурэнс и засмеялся. – “Мы все приходимся друг другу родственниками… на этом небольшом островке… Мы все одна большая семья… Поэтому иногда путаемся… кто кому и кем приходится… ” Джон попытался засмеяться так же, как это сделал сейчас Лоурэнс. Про себя. Чтобы запомнить, как это нужно делать. Ничего не получилось. Даже про себя не получалось повторить смех Лоурэнса. У него был очень выразительный смех. Интонация, которую было сложно повторить. “Мне кажется, она очень мила… ” – сказал Лоурэнс. – “Очень женственная маленькая леди… Мой племянник не мог ошибиться с выбором партнёрши. Он с ней танцует уже не первый танец… насколько я успел заметить... ” Джон хотел вернуться к месту своей якорной стоянки, но не знал, как это сделать. Нужно было попрощаться с Лоурэнсом. И леди Кортеней. Вежливо и сдержанно. Изобразить какой-нибудь красивый поклон. Просто наклонить голову. И что-нибудь сказать при этом. “Сэр Лоурэнс… Леди Вивьен… ” Всё-таки опыта светской жизни Джону не хватало. Пока Джон раздумывал над тем, как он должен попрощаться, прежде чем вернуться к своему окну, чтобы не выглядеть при этом неуклюже, Лоурэнс, задав Агнэсс несколько вопросов о де Росах, снова обратился к Джону. “Самую компетентную оценку мы сможем получить от Джона. ” – сказал Лоурэнс. – “Этим ты ничуть не изменишь даме своего сердца, Джон. Своей принцессе. Речь идёт только о... юных леди, приехавших на этот бал. Кто из них... получил бы яблоко из твоих рук? ” Джон пожал плечами. “Я не знаю, сэр… ” “Неужели у тебя нет фаворитки среди приехавших на бал маленьких леди, Джон? Мне сложно в это поверить. ” Джон снова пожал плечами. И снова повторил : “Я не знаю, сэр. ” Ничего умного ему в голову не приходило. “Я понял. ” – сказал Лоурэнс. – “Настоящий джентльмен должен быть сдержан. И немногословен. Ты чертовски прав, Джон. Но... всё же... скажи мне… Если бы главным рефери был ты, кто получил бы диадему Принцессы бала... из твоих рук? Энн де Рос... была бы в числе претенденток? ” “Энн де Рос… возможно, сэр… ” – пробормотал Джон. Лоурэнс внимательно смотрел на Джона, и под пристальным взглядом его глаз Джона снова перекосило. Джон снова изобразил дурацкую гримаску. При этом его голова почему-то дёрнулась вбок, а плечи вздёрнулись вверх, как у марионетки кукольного театра. Скептическое выражение его лица и скептическое передёргивание плечами должны были очевидно выразить не только скуку и разочарование от жизни вообще, но и презрение к девчонкам. Ко всем девчонкам вообще и к Энн де Рос в частности. Джон опять был не в состоянии контролировать самого себя. Сначала он вёл себя, как придурок, а потом понимал, что этого делать не стоило. Без дурацкой гримасы точно можно было обойтись. Джон был готов провалиться сквозь землю. Сквозь паркет бального зала. Ему было стыдно. Он понимал, что поступил малодушно. Не так, как должен был поступить джентльмен. Но ничего поправить было уже нельзя. Джон надеялся только на то, что он не слишком покраснел. Хотя ему казалось, что вся кровь прихлынула к его лицу. Лицо горело. К счастью для Джона, Лоурэнс уже оторвал от него взгляд своих внимательных глаз и снова занялся поиском Фрэнсиса и его партнёрши в толпе танцующих. Потом Лоурэнс повернул голову к одному из входов в зал, к центральному, и сказал : “Он здесь. ” Голос прозвучал не слишком радостно. Похоже Лоурэнс Соулсбери был чем-то раздосадован. “О, радость… ” – сказал Лоурэнс. – “Он увидел меня… и идёт сюда… ” Джон, воспользовавшись тем, что Лоурэнс на него не смотрит, пробормотав : “Сэр… ” с церемонным наклоном головы, как полагалось хорошо воспитанному мальчику из хорошей семьи, а потом пробормотав : “Леди… ” с поклоном в сторону леди Кортеней и Агнэсс, той же дорогой, мимо пузатого фаянсового горшка с кустом, побрёл обратно к своему окну. Леди Кортеней проводила Джона улыбкой и спросила Лоурэнса : “Кто он, Ларри? ” “Дэйв. ” – сказал Лоурэнс. И спросил : “Джон ушёл? ” Обернувшись, Лоурэнс посмотрел на понуро бредущего мимо горшка с цветущим кустом Джона и снова повернулся в сторону зала. “Сэр Дэвид Айрон Джереми Ормонд собственной персоной. ” – негромко сказал Лоурэнс. – “И пьян, как обычно. Идёт сюда. Дамы, будьте готовы к тому, что он может на вас упасть. Целуя ручки, он может не удержать равновесия и упасть. Это его обычный трюк, когда он пьян. Я до сих пор не понял, как он это делает. Нечаянно или намеренно. ” “Он на меня ещё ни разу не падал. ” – сказала леди Кортеней. “В вашем голосе прозвучало разочарование, леди Кортеней, или мне послышалось? ” – спросил Лоурэнс, глядя в зал. И усаживаясь на оттоманку, продолжил уже другим голосом. – “Извини, Вив. Шутка... была неудачной. Просто пошлость. Прости. Я чертовски зол. Конечно, на Ормонда. Мог бы не напиваться сегодня. Для разнообразия. Хорошо, что мы завтра не играем. Надеюсь, я не слишком шокировал вас, Агнэсс? ” – обратился Лоурэнс к Агнэсс. – “Мы с Вивьен... любим обмениваться колкостями. Нам нравится оттачивать друг о друга наши острые... ядовитые язычки. Вас не шокирует наш стиль общения, Агнэсс? ” “Нет. ” – ответила Агнэсс. “Дэйв, я чертовски рад тебя видеть. ” – приветствовал Лоурэнс подошедшего к ним Ормонда. Судя по звону, который сопровождал каждый шаг Ормонда, он был в шпорах. “Я тоже рад, Ларри. ” – ответил ему Ормонд. – “Дамы… ” “Дэйв, это Детский бал. ” – сказал Лоурэнс. “Я это понял, Ларри. Уже. ” – ответил Ормонд. – “Сначала я подумал, что это… съезд... Общества лилипутов... Девона… Ведь мы в Девоне? ” “В точку, Дэйв. ” – ответил Лоурэнс. “А потом я разобрался, что к чему. ” – продолжил свою мысль Ормонд. “Здорово, Дэйв. Я рад, что ты разобрался. Я думал, что это... подвигнет тебя к тому... чтобы ты... ” “Ты хочешь сказать, что я пьян? ” – спросил Ормонд. “Ты читаешь мои мысли. ” – сказал Лоурэнс. “Мы завтра... не играем. ” – сказал Ормонд. “Я рад, что ты это помнишь, Дэйв. Почему ты не снял шпоры, Дэйв? ” “Понятия не имею. ” – ответил Ормонд. – “Чёрт... я… ” “Где Арт? ” – спросил Лоурэнс. – “Он так же... очаровательно пьян? ” “Я не знаю. ” – ответил Ормонд. “Ты пил не с Артом? ” – спросил Лоурэнс. “Нет, Ларри. Мы пили… с… ” “Столько напрасно выпитого виски… ” – сказал Лоурэнс. – “Ты не думаешь о команде, Дэйв. Ты должен был напоить Арта. Если они завтра проиграют Глостеру... Тогда Глостер в ¼ финала выходит на Лондон-Суррей… на “Леопардов... ” ” “Паршивец. ” – сказала леди Кортеней. “Я тоже люблю тебя, Вив. ” – сказал Лоурэнс. – “Любовью брата. ” “Они и так проиграют, Ларри. ” – сказал Ормонд. – “ “Кабаны” Дика Беркли их завтра... ” – после этого послышалось что-то вроде негромкого свиста, – “ну... в смысле... Победят. ” “Ормонд, пари? ” – спросила леди Кортеней. “Я готов, леди. Я готов на всё. И на пари тоже. ” – сказал Ормонд. – “Ставка? ” “Ваш колченогий пони, Ормонд… против... катхиавари моего мужа. ” – сказала леди Кортеней. Довольно раздражённым голосом. “Дэйв… ” – сказал Лоурэнс. – “Перед тобой… Любовь земная Тициана. Ничего, кроме слов восхищения, Дэйв. Вив, я против этого пари. ” “Ты Арту это говорил? ” – спросил Ормонд. “Что именно? ” – спросил Лоурэнс. “Про Тициана. ” – сказал Ормонд. – “Арт знает? ” “Два паршивца. ” – сказала леди Кортеней. “А Тициан… он здесь? ” – спросил Ормонд. “Дэвид, остановись. ” – сказал Лоурэнс. – “Шутка получилась неостроумной. ” “Кстати, о шутках. Слышали новый анекдот? О руке, которая… ” – заметно оживившись, начал Ормонд. “Дэвид, не здесь. ” – остановил его Лоурэнс. – “Ты потом расскажешь мне этот анекдот. ” “Ты его знаешь уже, Ларри. ” – сказал Ормонд. – “Я хотел доставить удовольствие прекрасным дамам… Дэвид Ормонд готов доставлять любые виды удовольствия прекрасным дамам… всегда… и везде… Прекрасная леди Агнэсс... не любит пикантные анекдоты? ” “Настолько пикантные – нет. ” – ответил Лоурэнс. – “Прекрасная леди Агнэсс… как и прекрасная леди Вивьен… никогда не служила в драгунском полку. Поэтому этот стиль юмора ей не близок. Дэвид, тебе нужно выйти в парк. На свежий воздух. Здесь слишком жарко. Тебе нужно проветриться. ” “Я понял. ” – сказал Ормонд. – “Дамы, вас лишили удовольствия услышать отличный анекдот… Я ухожу… ” – после этого послышалась какая-то странная возня, стук, скрежет шпор и смех леди Кортеней и Лоурэнса. “Грустить не стоит… прекрасные дамы… ” – сказал Ормонд. – “Я скоро вернусь… ” Звеня шпорами, Ормонд отправился к тому же выходу из зала, через который он вошёл, через весь зал, и как только он отошёл, леди Кортеней сказала : “Ормонд – пьяная свинья. ” Судя по голосу леди Кортеней, она была рассержена. “Насчёт свиньи я бы поспорил. ” – сказал Лоурэнс. “Ларри, я не понимаю, почему ты его так защищаешь. Как будто он твой родственник. Он невыносим. ” – сказала леди Кортеней. – “Нэнси, ты меня поддержишь? ” – обратилась она к Агнэсс. “Вив… ” – неуверенным голосом сказала Агнэсс. – “Мне кажется, ты слишком категорична. ” “Спасибо, Агнэсс. ” – поблагодарил Лоурэнс Агнэсс за поддержку. “Ормонд всё равно свинья. ” – сказала леди Кортеней. “Вив, он мой друг. ” – сказал Лоурэнс. – “Когда он трезв, он отличный парень. Он отличный игрок. Чувство его юмора в виски не растворяется. С ним не скучно. Вив, не смотри на меня с таким укором. ” “Почему из Венеры Тициана я вдруг превратилась в Любовь земную? ” – спросила леди Кортеней. “Вив, Дэйв был так пьян… что я поспешил тебя одеть. Это получилось… как-то... само собой. Да. Хорошо. ” – сказал Лоурэнс после паузы кому-то, кто к нему подошёл. Джон слышал звук шагов подошедшего, но того, что сказал подошедший, Джон не расслышал. Он говорил слишком тихо. “Дамы… Вивьен… Агнэсс… разрешите оставить вас одних. ” – попрощался Лоурэнс с леди Кортеней и Агнэсс и быстрыми шагами отправился вслед за тем, кто был за ним послан. “Ормонд? ” – с вопросительной интонацией сказала леди Кортеней. – “Что уже успела натворить эта пьяная свинья? ” “Вив... ” – сказала Агнэсс. Джон решил выйти в парк. Чтобы не слышать разговор двух старых подруг, которые давно не виделись. Который вовсе не был предназначен для его ушей.  

Вообще-то Джон уже прогулялся по аллеям парка около часа назад, в самом начале бала, и никакого эстетического удовольствия от этой прогулки он не получил. Но проветриться не мешало. В зале действительно было жарко, и не выспавшегося Джона клонило в сон. Джон решил пойти по другим аллеям, другим маршрутом, но стиль парка был везде одинаков. И он Джону не нравился. Джону не доставляли эстетического удовольствия шеренги обкромсанных деревьев и кустов, похожих на военный гарнизон, выстроенный на плацу, выложенные затейливыми орнаментами клумбы, в которых тоже было что-то вымученное, и садовая скульптура с поясняющими надписями на постаментах. Джон хотел посмотреть каскад прудов, перетекающих друг в друга, но ни в первую его прогулку по парку, ни во вторую, ему этого сделать не удалось. И в первый и во второй раз он видел уже издалека, что на площадке у нижнего пруда уже стояло опередившее его семейство. Потребности в общении Джон не испытывал, поэтому оба раза он поворачивал обратно. Ему не хотелось ни с кем разговаривать. Тем более у него не было никакого желания восхищаться прелестными сопливыми крошками, ноющими или хныкающими.  

Когда Джон вернулся в зал, Агнэсс и леди Кортеней в их креслах уже не было. Рядом с оттоманкой стояло несколько парней, младший из братьев Батлеров, Томас Батлер, которому было 8 лет, и четверо парней старше или младше Батлера, с которыми Джон познакомился только сегодня, но они Джона не интересовали. Они рассматривали щиты и оружие, разложенные на оттоманке и на столе. Один из них держал в руках томагавк с отверстием в форме сердца на лезвии, подняв его над головой. По дороге к своему окну Джон был остановлен несколькими юными аристократами, которые попросили Джона ответить на их вопросы. Разной степени осмысленности. Один из вопросов был таким : “Сэр Джон, почему вы не принимаете участия в танцах? Не танцевать молодым джентльменам на бале теперь считается стильным? ” Вообще-то кроме Джона не принимали участия в танцах, или почти не принимали, ещё несколько его ровесников или парней более старшего возраста. Насколько Джон успел заметить. Просто потому, что среди гостей этого бала партнёрш для танцев старше девяти лет и младше четырнадцати оказалось недостаточно. Парней этого возраста оказалось намного больше. Так получилось. Поэтому поведение Джона не должно было показаться участникам бала слишком странным. Или вызывающим.  

В зале царила прежняя непринуждённая обстановка, которую наверное можно было назвать даже лёгким хаосом. Большинству юных гостей Кортенеев понравился девиз бала, объявленный перед его началом самой виновницей торжества и ей же придуманный. Так как наследнице сэра Артура исполнялось в тот день 5 лет, придуманный ей девиз этого первого Детского бала, первого из пяти, был таким : “Мне сегодня 5 лет! Пусть этот день... этот бал... будет самым-самым-самым весёлым праздником! Пусть все веселятся! ” Юным аристократам было объявлено, что сегодня, 31 мая, высочайшим повелением главной леди этого дня все строгие правила этикета отменяются. И все наказания за их несоблюдение тоже. На торжествах в честь дня её рождения её гости вправе забыть обо всех скучных правилах, танцевать, кто сколько хочет, кто как умеет, и просто веселиться. Те из детей, кого ещё не успели засушить привычкой следовать всем догмам этикета, с удовольствием пользовались возможностью вести себя более свободно и непринуждённо, чем им это обычно полагалось. Кто хотел – танцевал, кто хотел – бегал. Кто хотел – совмещал одно с другим. Все знакомились друг с другом без всяких церемоний. Это было здорово. В обстановке лёгкого хаоса Джон чувствовал себя вполне комфортно. Дискомфорт Джону доставляли только слишком громкие вопли некоторых малолетних аристократов, которые были рады возможности протестировать силу своих голосовых связок в таком огромном зале. На одного из них, на самого младшего отпрыска Ла Полей, увещевания его родителей не оказывали никакого воздействия. Вообще-то оказывали, но только на некоторое время. Он был в восторге от собственного визга. Всеобщий дух свободы был заразителен. И он передавался даже тем, кто был не способен понять смысл девиза бала. Джон довольно болезненно воспринимал слишком громкие звуки. И пронзительные голоса. Они как будто протыкали его мозг длинными иглами. Или тонкими лезвиями. Иногда раскалёнными. Иногда как будто ледяными. Но в любом случае это было довольно неприятным ощущением.  

Рядом с окном Джона не было кресла, и Джон, заразившись чувством вседозволенности от других участников бала, решил забраться на подоконник своего окна с ногами. Он устал. Подоконник был низким, и забраться на него не составило труда. Забравшись на подоконник, Джон прислонился спиной к прохладной стене, и обхватив колени руками, положил на них голову. В глубоком проёме окна, как в маленьком гроте, шум бала, музыка и гул голосов были не так слышны, и можно было отдохнуть от всех. От всего этого шума и суеты, которые Джону здорово надоели. Как и неудобные узкие ботинки, которыми Джон натёр ноги. На пару минут Джон уснул, и проснулся оттого, что кто-то задел его ногу. Джон поднял голову и увидел Фрэнсиса, который тоже решил забраться на подоконник окна с ногами. Забравшись на подоконник, Фрэнсис сел так же, как Джон, тоже прислонившись спиной к стене, только с противоположной стороны окна, и достав платок из кармана камзола, стал вытирать им лицо. Протанцевав несколько танцев подряд, Фрэнсис даже раскраснелся от усердия. “Привет. ” – сказал Фрэнсис. Он громко сопел, запыхавшись после экосеза. “Привет. ” – сказал Джон. “Ты спал? ” – спросил Фрэнсис. “Конечно. ” – сказал Джон. – “Я сплю каждую ночь. А ты? ” Фрэнсис озадаченно посмотрел на Джона, зажав сопливый нос платком, и не нашёлся, что ответить, или просто не успел, потому что к ним подошёл Лоурэнс. “Как вы, парни? ” – спросил Лоурэнс, посмотрев на Джона и на вытирающего нос Фрэнсиса, которые сидели друг напротив друга. – “Вы не хотите выйти в парк? Свежий воздух пойдёт вам на пользу. Здесь душно. Через три четверти часа обед. Роскошный обед. С поварами и кондитерами Уайт-Хауса никто не выдерживает конкуренции. Они настоящие искусители. Настоящие служители одного из... прекраснейших смертных грехов. Уайт-Хаус – храм одного из прекраснейших смертных грехов. Вы уже успели проголодаться, парни? ” “Нет... я не хочу есть... ” – сказал Фрэнсис и изобразил брезгливую гримаску, сморщив нос. “Почему? ” – спросил Лоурэнс. – “Ты ничего не ел, кроме пирожных. Фрэнсис, это не еда. ” “Лоурэнс... я не хочу обедать... ” – сказал Фрэнсис сонным голосом. – “Я не голоден. ” После этого Фрэнсис опустил подбородок в оборки жабо и начал судорожно зевать. “Джон? ” – повернулся Лоурэнс к Джону, оторвавшись от созерцания зевающего Фрэнсиса. “Я тоже не хочу. ” – сказал Джон. Джон действительно не хотел есть. Он хотел спать. Глядя на зевающего Фрэнсиса, Джон с трудом удерживался от того, чтобы тоже начать зевать. Джон тоже съел несколько пирожных. Если честно, больше, чем нужно. И не только пирожных.  

Перед балом всех приехавших в Уайт-Хаус гостей сразу же после препровождения в отведённые им комнаты препровождали в большую столовую рядом с бальным залом, где прибывшие на праздник гости могли подкрепиться после долгой дороги. Длинные столы вдоль стен и круглые столы со стульями в центре столовой были уставлены блюдами с разными бутербродами, фруктами и разнообразными десертами, кексами, печеньем и пирожными, вазочками со сладостями и хрустальными кувшинами с разноцветными напитками, морсами и лимонадами. Джон был заворожен живописностью больших блюд, заставленных маленькими, не больше полутора-двух дюймов в диаметре бисквитными пирожными, украшенными каждое на свой лад, и очевидно именно завороженностью Джона красотой этих маленьких пирожных и бесконечным разнообразием их украшений можно было объяснить то, что на какое-то время Джон похоже лишился способности осознавать свои действия. Потому что Джон съел их наверное штук семь. Просто из любопытства. Ему было интересно, какого вкуса каждое следующее пирожное. Если учесть, что перед этим Джон съел парочку бутербродов с сыром и огурцом, а потом ещё парочку тартинок с паштетом, рыбным и печёночным, запив всё это горячим чаем, потом ещё попробовал разные джемы и ягодный мармелад... с печеньем... а потом ещё выпил стакан брусничного морса... то эти семь пирожных точно были лишними. Во всяком случае пять из них точно. “Каменьями, коими выложена дорога в ад, ” как говорил викарий Оукс-Вилладжа о сладостях. За своё постыдное грехопадение, недостойное джентльмена, Джон был конечно же наказан. Ощущением лёгкого подташнивания и зубной болью, от которых он только недавно избавился. Почти полностью. Есть Джон точно не хотел. “Парни… ” – сказал Лоурэнс, переводя взгляд с Джона на Фрэнсиса и обратно. – “В парк, парни. Через три четверти часа у вас должен появиться волчий аппетит. Настоящий мужской аппетит. Придумайте себе какое-нибудь нескучное соревнование, парни. Заключите пари. Всё, что угодно. Всё, что вас развлечёт. Тем более что сегодня вам предоставили полную свободу действий. Грех этим не воспользоваться. Можете залезть в пруд. Я с детства мечтал залезть в верхний пруд Уайт-Хауса, не раздеваясь, и перебираться из одного пруда в другой, пока не доберусь до нижнего. Странно, почему я до сих пор так и не осуществил эту мечту своего детства. Вы можете осуществить мечту моего детства раньше меня, парни. Фрэнсис, слезай с подоконника. ” – сказал Лоурэнс, протягивая Фрэнсису руку. “Лоурэнс… Я не хочу лезть в пруд… ” – заныл Фрэнсис противным капризным голосом, слезая с подоконника. Он выламывался, как девчонка. Как будто Лоурэнс заставлял его лезть в пруд. Джон воспринял слова Лоурэнса просто как подсказку. Как разрешение на любую нескучную игру. “Не хочешь – не лезь. ” – сказал Лоурэнс. – “Всё, что хочешь, мой мальчик. Всё, что хотите, парни. Единственное условие – вы должны сохранить все части своих тел в полной сохранности. Они вам... ещё пригодятся. Всё остальное – можно... ” Лоурэнс говорил это Джону и Фрэнсису, когда они шли мимо кресел, на которых сидели гости, к выходу из зала. По дороге Лоурэнс обменивался улыбками и репликами с теми гостями, мимо которых они проходили, и отвечал на их вопросы. Абсолютно идиотские, на взгляд Джона. Заданные только для того, чтобы что-нибудь сказать. Дамам всех возрастов очень хотелось обратить на себя внимание Лоурэнса Соулсбери. Лоурэнс был безукоризненно галантен. “Вы получаете мою санкцию на любое развлечение, юные джентльмены, которое не влечёт за собой членовредительства. В том, что у вас хватит фантазии придумать себе какое-нибудь нескучное развлечение, я уверен. В размерах вашего воображения вы тоже вполне могли бы посоревноваться друг с другом. Сложно сказать, кто из вас сможет выиграть. ” – сказал Лоурэнс, когда они подходили к тому выходу из зала, через который Джон ещё не выходил. Этот выход находился в нескольких ярдах от полукруглого подиума, на котором располагался оркестр, и когда они подходили к высоким застеклённым дверям, состоящим из нескольких створок, которые были закрыты, музыканты в ярких жёлто-красных фраках, вернувшиеся в зал после недолгого перерыва, как раз рассаживались по своим местам. Они пробовали звук своих инструментов, среди которых были флейта, кларнеты и валторны, подкручивали колки, настраивая струнные, и расставляли ноты на пюпитрах. На жёлтых сюртуках музыкантов были нарисованы или вытканы забавные силуэты, фигурки, которые Джон смог рассмотреть только сейчас. Рисунки у всех были разные, одинаковым был только цвет, ярко-красный. Ярко-красные собаки, коты, птицы, бабочки, карточные масти, трефы, бубны, пики, и что-то ещё, что Джон не успел рассмотреть. Дирижёр оркестра, на жёлто-красном сюртуке которого не было забавных рисунков, повязал свою лысую голову красным платком на пиратский манер, очевидно для того, чтобы соответствовать стилю всего оркестра. Большой нос, напоминающий клюв хищной птицы, пышные чёрные усы, густые сросшиеся брови и суровое выражение лица этого джентльмена действительно делали его похожим на пирата Южных морей. Платок был последним штрихом, завершающим образ.  

Для Джона и Фрэнсиса открыли одну створку застеклённых дверей, в которую сразу же ворвался неожиданно налетевший ветер, начавший перелистывать ноты на пюпитрах, и Лоурэнс, слегка подтолкнув Фрэнсиса в сторону открытой двери, проводил Джона и Фрэнсиса фразой : “Вперёд, парни. Жизнь – чертовски короткая штука. И не стоит тратить... ни одного часа своей жизни… на скуку. Развлекайтесь, парни. ” Джон и Фрэнсис вышли на террасу, и Лоурэнс прикрыл за ними створку двери, так как сквозняк, получившийся из-за двух открытых одна напротив другой дверей, создавал для музыкантов проблему, продолжая перелистывать страницы нот  

Это была терраса, с верхней площадки которой открывался вид на четыре пруда, ступенями спускавшиеся с холма и окружённые с двух сторон множеством лестниц. На самом деле лестниц было две, но каждая из них состояла из нескольких пролётов, из четырёх пролётов с площадками между ними, и кроме этого к двум этим параллельным лестницам, которые начинались от площадки нижней террасы, спускаясь к первому пруду, с верхней площадки террасы, на которой стояли Джон и Фрэнсис, вели ещё по три лестничных пролёта с двух сторон, идущие навстречу друг другу. Джон в этом нагромождении лестниц увидел две одинаковые дистанции, на которых можно было устроить соревнование с Фрэнсисом. Джону не терпелось посоревноваться с Фрэнсисом. Всё равно в чём. И конечно победить. Джон был чертовски зол весь этот день с самого утра, он был чертовски зол большую часть вчерашнего дня, на всех и на себя самого, и ему надоело злиться. Его злость требовала какого-то выхода. Его переполнял азарт. Соревнование в беге было обычным соревнованием для двух парней, которые хотели помериться друг с другом. Во всяком случае в том графстве, из которого приехал Джон. Помериться даже не столько своими силами, сколько своими характерами. “Устроим соревнование? ” – предложил Джон и посмотрел на стоящего рядом с ним Фрэнсиса. На лице Фрэнсиса ясно читалось выражение недовольства. Всем. “Какое соревнование? ” – спросил Фрэнсис. Джон раскинул руки, показывая на начала двух лестничных пролётов, спускающихся с верхней площадки террасы на нижнюю. “Две одинаковые дистанции. ” – сказал Джон. – “Старт от начала этих двух лестниц. Или… ” Джон подошёл к балюстраде парапета и показал вниз, на начала двух параллельных лестниц, обрамляющих пруды. “Или… ” – сказал Джон, – “старт можно устроить с этих двух точек. Финиш – площадки у последнего пруда. Твой финиш справа от нижнего пруда, мой слева. Дистанции одинаковые. Давай? Кто быстрее. Заключим пари. ” Фрэнсис должен был принять вызов, если он не хотел выглядеть слабаком. Отказываться от честного соревнования для нормального парня было последним делом. На взгляд Джона. “Быстрее в чём? ” – спросил Фрэнсис. “В беге, конечно. ” – сказал Джон. – “Ты умеешь летать? ” Выражение лица, с которым Фрэнсис посмотрел на Джона, было сложно охарактеризовать, но похоже шутка Джона Фрэнсису всё-таки не понравилась. Фрэнсис посмотрел на левую вереницу лестниц, потом на правую, потом покосился на туфли Джона, очевидно прикидывая свои шансы на победу, и потом с тем же выражением недовольства на лице сказал : “Зачем? ” И сморщив нос, добавил : “Я не люблю бегать. ” И, ещё раз посмотрев на обе дистанции и как будто всё ещё не определившись с решением, после паузы, длившейся с четверть минуты, наконец подвёл окончательный итог : “Для занятий спортом нужен другой костюм. ”  

Джон не мог отказаться от своего страстного желания посоревноваться с Фрэнсисом. Джону непременно нужно было опередить Фрэнсиса. Хотя бы в чём-нибудь... Джону просто не терпелось сорваться с места и пробежать все эти лестницы и площадки между ними, вложив в этот бег все свои силы... Вложив в это состязание всего себя... Так, чтобы задохнуться от бега, от скорости, от ветра, разрывающего грудь, пролететь все эти лестницы, не касаясь земли, на пределе своих возможностей и даже выше этого предела... Джону нужна была схватка с Фрэнсисом. Джон был уверен в том, что в соревновании двух характеров победить должен был он. Ему нужна была эта победа... В конце концов можно было снять сюртуки, жилеты и галстуки, чтобы ничего не мешало бегу. Можно было даже разуться. Если Лоурэнс разрешил им залезть в пруд, даже во все четыре пруда по очереди, то устроить гонки по лестницам они точно могли себе позволить. Гонки по лестницам точно были меньшим отступлением от правил светского этикета, чем купание в прудах. “Мы можем снять сюртуки… и жилеты… ” – сказал Джон. Взгляд Фрэнсиса был достаточно красноречивым, и Джон не стал продолжать.  

На террасу вслед за Фрэнсисом вышел его слуга или камердинер, которого Джон уже видел рядом с Фрэнсисом несколько раз в течение этого дня. В его обязанности очевидно входил присмотр за драгоценностью, чтобы драгоценность не похитили пираты. Страшная банда пиратов в возрасте от четырёх до одиннадцати лет. Кроме всех прочих обязанностей, обычных для слуги. Слуга неопределённого возраста с очень светлыми глазами неопределённого цвета, цвета рыбьей чешуи, в светлой ливрее, светло-коричневой или золотисто-бежевой с тёмно-зелёным, с золотым бейджем на тёмно-зелёном лацкане сюртука, застыл у приоткрытой двери, глядя вдаль с тем отсутствующим выражением на лице, которое полагалось иметь на лице каждому вышколенному слуге. Фрэнсис, оглянувшись, сказал, что он хочет пить, и слуга, молча поклонившись, просочился обратно в щель приоткрытой двери. Джон, которому не давал успокоиться азарт, которого не оставляло желание устроить соревнование с Фрэнсисом, сердце которого уже ускорило свой бег, заранее приготовившись к испытанию, к любому виду испытания, в котором они должны были конечно же победить, предложил Фрэнсису : “Предложи ты. Я согласен на то, что ты предложишь. Любой вид поединка. Твой выбор, Фрэнсис. ” “Зачем? ” – сказал Фрэнсис. И снова сморщил нос. – “Я не хочу. ” Им принесли поднос с напитками, и Фрэнсис, после долгих колебаний наконец выбрав себе из всего разнообразия принесённых напитков лимонад, отправился с ним к балюстраде парапета. Сначала Фрэнсис поставил на широкие мраморные перила парапета свой стакан с лимонадом, а потом забрался на эти перила сам, продемонстрировав при этом не только ловкость, которая стала для Джона неожиданностью, но ещё и некоторую долю безрассудства, которой Джон от него точно не ожидал. Наблюдая за этим акробатическим трюком, Джону пришлось испытать несколько неприятных мгновений. Сначала Фрэнсис, уцепившись обеими руками за внешний край мраморных перил, забрался на постаменты балясин парапета, поставив на выступающие уголки этих постаментов носки своих туфель, а потом, взявшись за широкие мраморные перила уже с обеих сторон, вывернулся, как червяк, и оттолкнувшись одной ногой от постамента балясины, запрыгнул на эти перила. В те несколько мгновений, в которые полёт Фрэнсиса ещё не завершился его благополучным приземлением на парапет, Джон успел почувствовать ледяной холод внутри, представив себе, как Фрэнсис... не сумев удержать равновесие... падает вниз, с высоты более пяти ярдов... Пышные кусты рододендронов, растущие рядом с террасой, и стриженные кусты самшита, высаженные в виде орнамента, обрамляющего кусты рододендронов и весь газон, конечно могли помочь в том, чтобы это падение не стало для Фрэнсиса последним событием в его короткой жизни... Но... в любом случае... последствия этого падения были бы ужасны. И эти последствия... лежащий среди орнамента из кустов самшита и кустов цветущих рододендронов Фрэнсис... похожий на сломанную куклу... почему-то сразу же возникли перед мысленным взором Джона. По причине отсутствия слуги Фрэнсиса Джону пришлось быть единственным зрителем его слишком рискованного, как думал Джон, или просто бездумного поведения, и ещё некоторое время Джон не мог избавиться от неприятного ощущения колкого ледяного холода внутри. Предчувствия несчастья. Которое, как был уверен Джон, должно было сейчас произойти. И которое он не сможет предотвратить. У Джона было пылкое воображение, как говорил Ричард. Как считал Ричард, даже слишком пылкое. В отличие от Джона Фрэнсис судя по всему был абсолютно спокоен. И похоже он никуда не собирался падать. Фрэнсис вполне комфортно устроился на широких перилах парапета, прислонившись спиной к мраморной колонне в каннелюрах, к которой крепился кронштейн, держащий старинный кованный фонарь в завитушках, и болтая ногой в белом чулке и башмаке с большой бронзовой пряжкой, бантом и красным каблуком, смотрел вниз, на парк, отпивая из своего стакана маленькими глотками холодный лимонад. Джону оставалось только делать то же самое. Смотреть на парк. Без отпивания маленькими глотками лимонада, который он уже выпил, и болтания ногой. Тем более что теперь Джон уже смог убедиться в том, что его беспокойство за Фрэнсиса было напрасным. Две кованные завитушки кронштейна, выкрашенные зелёной краской и поэтому плохо различимые на фоне травы и деревьев, возвышались над перилами парапета в том месте, где сидел Фрэнсис, дюймов на 8, ограждая их с внешней стороны. Фрэнсис действительно никуда не собирался падать.  

День был жарким, солнечным, высокое голубое небо было безоблачным, и та часть парка, которая была им видна с верхней площадки террасы, была почти полностью безлюдна. Никого не было на площадке у нижнего пруда, никого не было на лестницах, окружающих пруды, и на аллеях, обсаженных подстриженными деревьями и кустами, тоже никого не было видно. Все прятались от жары и от солнца. Присутствие людей в парке Уайт-Хауса обозначалось только несколькими яркими солнечными зонтиками, которые были видны между высокими зелёными стенами тиссового лабиринта, ровно подстриженными кустами тисса, высаженными в форме шести больших спиралей, соединённых друг с другом, медленно перемещаясь между этими стенами, пропадая и появляясь вновь, и маленькими, едва различимыми светлыми и тёмными пятнышками чьих-то спин над парапетом каменной ротонды, отстоящей от большого дома довольно далеко. Кто-то из гостей Кортенеев прятался от солнца в тени ротонды, устроившись так же, как Фрэнсис, на перилах парапета.  

День был действительно очень жарким, скорее июльским, чем майским. Или скорее итальянским, чем английским. И почти штилевым. Прохладный южный ветер только иногда неожиданно резкими порывами налетал на парк Уайт-Хауса, устраивая рябь на поверхности прудов и овевая лицо приятной прохладой, но почти сразу же стихал. Волнистые края двух гранитных раковин, из которых вода верхнего пруда перетекала в нижний, и тонкие струйки воды, стекающие с них, сверкали такими ослепительными солнечными бликами, что приходилось щуриться, глядя на пруды. Джон понял, почему он вдруг вспомнил о Италии, глядя сверху на парк Кортенеев. Верхушки подстриженных пирамидами кустов тисса бросали на широкую аллею, идущую вдоль гранитного русла ручья, такие же островерхие тени, как колоновидные кипарисы, которые были высажены вдоль дороги, ведущей к их итальянскому поместью. Джон положил руки на мраморные перила, нагретые солнцем, и подумал о том, что эти перила, уже успевшие стать шероховатыми, уже источенные безжалостным временем, были похоже выточены совсем для другого строения, которое возводилось задолго до строительства Уайт-Хауса. Джон стал вспоминать, как же это называлось. Это слово было написано на одном из больших листов с зарисовками древнеримских храмов, которые были сделаны Филиппом Эммануэлем во время его путешествий по Европе. “Сполия, ” наконец вспомнил Джон слово, которое означало вторичное использование строительных материалов. Или “спония... ” “Нет. ” – сказал Фрэнсис и поставил свой стакан на перила парапета. – “Здесь солнце. ” Фрэнсис сказал это недовольным голосом и спрыгнул с парапета. “Пойдём лучше в тень. Если ты не против. ” “Ты боишься солнца? ” – спросил Джон. “Нет… ” – сказал Фрэнсис и засмеялся, как будто Джон сказал что-то остроумное. – “Просто жарко. ” Смех Фрэнсиса показался Джону… каким-то неестественным. Фрэнсис взял свой стакан с парапета и отправился с ним к мраморной скамье, которая стояла в глубине террасы. Они сели на скамью, которая стояла вдоль стены дома, и ножками которой были два грифона с когтистыми лапами и таким же выражением на лицах, как у слуги Фрэнсиса. На скамье лежали подушки с маленькими жёлто-красными гербами Кортенеев, а по бокам скамьи стояли два керамических горшка с неизменными кустами тисса, подстриженными шариками. “А где ты живёшь? ” – спросил Фрэнсис. – “Ты такой… загорелый… Я не понял, что сказал дядя. Нордгэм… это где? Это в Англии? ” Джону не понравился тон Фрэнсиса. Он был пренебрежительным. Как показалось Джону. Джону тогда показалось, что Фрэнсис относится к нему с некоторой долей превосходства. Как к неотёсанному провинциалу, который даже танцевать не умеет. Джону это не понравилось. Было похоже, что Фрэнсис просто старался быть вежливым, задавая свои вопросы. Ответы Джона Фрэнсиса мало интересовали. Так же, как и некоторое время назад, когда Фрэнсис задавал Джону вопросы о поло и о том виде спорта, которым Джон занимается. Этот любитель бальных танцев и флирта с ясно написанным выражением скуки на кукольном лице смотрел на парк, продолжая отпивать маленькими глотками лимонад из своего стакана, который он мусолил уже минут десять, не отпив и половины, косился на приоткрытую дверь бального зала, откуда была слышна музыка, или рассматривал свои ногти, отполированные до блеска. Вероятно, любовался ими. Фрэнсис предоставлял Джону возможность рассказать о себе самому себе. Джон и так был достаточно зол, а Фрэнсис злил его ещё больше. Тем, как он вёл себя.  

Джону не понравилось, что Фрэнсис отказался от честного соревнования и даже отказался предложить взамен что-нибудь своё. Хотя Джон заранее был согласен на любой вид поединка, который Фрэнсис захочет предложить. В Ниро-Дейлсе такой отказ парня от предложения сразиться стал бы поводом для всеобщего презрения. Всех парней. Неподходящий костюм, который стал для Фрэнсиса поводом для отказа, на взгляд Джона был абсолютно надуманной причиной. Фрэнсис был просто слабаком. Скорее девчонкой, чем парнем. Джону не нравилась манерность Фрэнсиса. Всё в поведении Фрэнсиса казалось Джону неестественным. Фальшивым. Фрэнсис был просто недостоин звания парня. Девчонка, по ошибке одетая в мальчиковый костюм. Девчонке было простительно что-то из себя изображать и манерничать, у девчонок это могло выглядеть даже мило, но только не у парня. Фрэнсис вёл себя не так, как должен был вести себя парень. На взгляд Джона. И Джон решил, что он будет ему только врать. Так как правды Фрэнсис не заслуживал. Джон решил “сделать этого кролика”, как говорили парни Ниро-Дейлса. Устроить Фрэнсису “проверку на соображалку”. У парней Ниро-Дейлса была традиция устраивать проверки каждому новичку, поступившему в школу Блэкстоншэара. Или приехавшему в Нироленд. Чтобы выяснить – “полудурок он или полный дурак. ” Для этого нужно было придумать какую-нибудь нелепость и рассказать её с абсолютно серьёзным выражением лица. Выдавая за чистую правду. Или рассказать это, как страшную тайну, о которой никому нельзя рассказывать. Под страхом смерти. И заставить всех услышавших есть землю. Тогда это была проверка и на надёжность. На умение держать язык за зубами. Конечно, было лучше, когда в таких розыгрышах участвовало несколько заранее сговорившихся парней, но... Джон решил, что он справится с Фрэнсисом один. Джон был уверен в том, что у него есть все права на то, чтобы “сделать” Фрэнсиса. Во всяком случае попытаться. Лоурэнс сказал, что не стоит тратить даже часа своего времени на скуку, и Джон решил, что это его развлечёт. Попытка “сделать” Фрэнсиса будет его развлечением. И Джон... начал врать. Сначала про Блэкстоншэар. “Нордгэм… это конечно Англия… ” – сказал Джон небрежно. Он положил подушку себе под спину и откинулся назад, чтобы положить ногу на ногу. “В миле от нашего поместья… город Блэкстоншэар… Ты ничего не слышал о Блэкстоншэаре? ” – спросил Джон, искоса посмотрев на Фрэнсиса. “Нет. ” – сказал Фрэнсис. “Очень нескучный городок… ” – продолжил Джон в том же тоне. Лениво и как бы нехотя. Как-то само собой у Джона получалось тянуть гласные, как это делают кокни. Или, точнее, как это делал Ричард, демонстрируя стиль произношения кокни. Фонетический стиль произношения низших слоёв общества, подражать которому у Ричарда получалось просто блестяще, у Джона тоже как будто неплохо получался. Джон был не только наследником чувства юмора своего деда Ричарда, но и его умения подражать разным фонетическим стилям произношения тоже. Джону было жаль, что на нём дурацкие узкие панталоны. Если бы на нём были привычные ему штаны из генуэзской чёртовой кожи, настоящие матросские штаны, в которых он ходил обычно, он бы засунул руки в карманы. А в этих дурацких панталонах он даже не мог положить ногу на ногу так, как ему это было нужно. Но врать ему не мешало ничего. Или придумывать. Лоурэнс отметил воображение Джона, сделав ему комплимент, и Джону оставалось только подтвердить высокую оценку Лоурэнса. Подтвердить самому себе. “По вечерам... в портовых кабаках Блэкстоншэара… ” – начал своё сочинение Джон. В Блэкстоншэаре не было портовых кабаков, но Фрэнсис этого не знал. Полёт фантазии Джона ничего не ограничивало. – “ … собираются контрабандисты… ” – продолжил Джон. Джон говорил первое, что ему приходило в голову. Врать про Блэкстоншэар ему ещё не приходилось. Но придумывалось на удивление легко. Очевидно Джону помогала его злость, которой он наконец-то нашёл применение. Злость Джона на всех и на всё, и прежде всего на то, что ему пришлось ехать на этот дурацкий Детский бал, сборище сопливых младенцев, ехать на который у него не было никакого желания, действовала на его воображение, как отличный раздражитель. Как хороший кнут. Скорее даже как девятихвостая плётка. Поводов злиться у Джона было слишком много. “До Блэкстоншэара они добираются поодиночке… ” – продолжил Джон, – “но... перебираться через горы… безопасней группой… ” Джон покосился на Фрэнсиса и увидел, что Фрэнсис слушает его очень внимательно. “И... там… за ужином… они сколачивают группу… А на рассвете совершают переход… с проводником… ” В помощь фантазии Джона был рассказ одного голландца, путешествующего по Африке и Ближнему Востоку, записки которого Джон читал. “Я сам иногда… выполняю некоторые поручения этих рисковых парней… ” – продолжил Джон всё так же лениво и как бы неохотно, – “... знакомлю их с нужными людьми… ” Фрэнсис забыл про свой лимонад и смотрел на Джона расширившимися глазами. О том, что ему нужно было изображать сплин и усталость от жизни, как полагается каждому настоящему лондонскому денди, пресыщенному светской жизнью, он тоже похоже забыл. “Но ты же понимаешь… ” – лениво продолжил Джон, – “это… не ради денег… А так… ради развлечения… ” Фрэнсис понимающе кивнул. “Не всем… удаётся… покинуть славный город Блэкстоншэар… ” – продолжил Джон и мрачно хмыкнул. “Бывает так… что туманным утром в кустах на набережной… можно обнаружить парочку трупов… с перерезанными глотками и выпотрошенными кишками… Шериф с констеблями утром выезжают на подводе... и собирают трупы контрабандистов на набережной… Или… если они плавают в реке… цепляют их баграми и затаскивают в лодки… ” – сказал Джон и его передёрнуло от отвращения. – “Картинка… не из приятных… как ты понимаешь… Мне приходилось это видеть… ” Джону действительно однажды пришлось увидеть плавающий в реке труп со вспоротым животом, который качался в воде лицом вниз, а вокруг него плавали его кишки. Констебли подтаскивали этот труп баграми к лодке, и тот ужас и отвращение, которые ему пришлось испытать при виде этого выпотрошенного трупа… Джон конечно же хорошо помнил до сих пор. Это придало его рассказу необходимую достоверность. “Эти рисковые парни… работают мешками… для камешков… ” – пояснил Джон, покосившись на Фрэнсиса. – “Они глотают… камешки... запаянные в золото... Бриллианты и изумруды… в золотых обёртках. Поэтому их потрошат. ” Эта деталь тоже была из рассказа голландца. Фрэнсис не мог читать его записки, так как они всё ещё не были опубликованы. “Но… я рассказал тебе это по секрету... И... возможно... не стоило этого делать… ” Джон сказал это с сожалением в голосе. С сожалением о своей несдержанности. “Это не та тема… на которую стоит трепать языком, Фрэнсис... ты же понимаешь... Лучше тебе просто забыть обо всём, что ты сейчас услышал, Фрэнсис… И забыть навсегда... ” – с видом заговорщика сказал Джон, и наклонившись к Фрэнсису, добавил, понизив голос и глядя в широко открытые глаза Фрэнсиса самым строгим взглядом : “Если кому-нибудь из контрабандистов вдруг... как-нибудь... станет известно, что ты что-то знаешь о их бизнесе… Ты понимаешь, что... это опасно? ” Фрэнсис понимающе кивнул. И сказал шёпотом : “Конечно… я понимаю… ” Джон старался рассказывать абсолютно серьёзно, но сохранять серьёзное выражение лица ему было сложно. Джона ужасно смешило то, с каким выражением лица на него смотрел Фрэнсис. В широко открытых глазах Фрэнсиса было выражение неподдельного ужаса и восторга одновременно. Похоже, Фрэнсис верил тем бредням, которые нёс Джон. При всех недостатках Фрэнсиса он всё же не производил впечатления придурка. Кого угодно, но только не придурка. Ни одной явной глупости он до сих пор не сказал. И выражение его лица казалось Джону вполне осмысленным. Поэтому Джона удивляла его наивность. Или доверчивость. Но она же добавляла Джону вдохновения. Вдохновлённый таким восторженным вниманием к своему творчеству, что говорило конечно же о его высоком качестве, Джон продолжил следовать свободному полёту своей фантазии, которая сегодня поражала даже его самого. И которую ему всё же иногда приходилось стреножить. Теперь ему нужно было придумать что-нибудь про Нордгэм. Что-нибудь леденящее кровь... Нордгэм у Джона превратился в зловещий средневековый замок на вершине скалы… Неприступный Рок-Касл с дозорными башнями, барбаканом и подъёмным мостом… Окружённый широким рвом... В котором... плавали крокодилы… Всё-таки свободный полёт своей разрезвившейся фантазии Джону не всегда удавалось вовремя корректировать. Чтобы удержать её в пределах разумного. Его явно занесло. Джон покосился на Фрэнсиса, но на его лице как будто не появилось выражения недоверия. На лице Фрэнсиса, который почти не отрывал глаз от лица Джона, читалось всё то же напряжённое внимание. И почти экстатический восторг. Восторг приобщения к тайнам. Которые так любят все дети. Оказывается, Джон был чертовски талантливым рассказчиком! Настоящий кельт. Как мог бы похвалить его Ричард. Подземелье с железными цепями, ввинченными в каменные стены... с ошейниками и наручниками для узников… с бездонным колодцем... и... с ямами-ловушками… утыканными кольями… Джону удалось описать очень натурально. Почти такое же подземелье было под башней Мэлори-Тауэр, поэтому Джону почти ничего не пришлось придумывать. “Мы враждуем с соседями... С двумя кланами… саксов... из соседнего графства... ” – пояснил Джон. – “Поэтому рвы… барбакан… и ямы-ловушки… Это необходимое средство обороны. Наша война началась в 1642 году… и не закончилась до сих пор… ” Джон сказал это, сделав воинственное выражение лица. Мужественное. Он тренировался перед зеркалом. “Месть... всё ещё не утолена... Ни одна из сторон не может простить другой список своих жертв… и своих потерь... Который продолжает длиться… ” – сказал Джон мрачным голосом. Джон был уже опытным “делателем кроликов. ” Он был уже среди лучших. Сегодня у него получалось особенно хорошо. Возможно сегодня над стриженной головой Джона реяла богиня Апата, богиня лжи и обмана, осеняя его своими незримыми крылами и помогая придавать вполне правдоподобное звучание его безумным фантазиям, далёким от действительности. Конечно, войну 1642 года в своё сочинение Джон вплёл, вспомнив леди Дигби... И её гневную филиппику против банды плебеев Кромвеля... Вдохновившись пылом эмоциональной, несмотря на почтенный возраст, леди Дигби, и её ненавистью и презрением к плебеям Кромвеля двухсотлетней выдержки, Джон продолжил свой рассказ. “Однажды… много лет назад… этим подонкам удалось перебраться через стену Нордгэм-бейли... Это произошло ночью... в сильный ливень… в сильную грозу… ” – воспользовавшись, и как будто очень удачно, некоторыми деталями из давно прочитанной им готической новелле о вражде двух испанских семейств, продолжил Джон, сообразив с опозданием, что грозу... нужно было заменить метелью. Всё-таки... придумывать на ходу было не так просто. “Дозорные... были убиты... почти... все... ” – продолжил Джон суровым мужественным голосом, – “И эти подонки… отравили воду в нашем колодце… и овёс… и отрезали головы нашим тальботам… сторожевым аланам… Конечно, это произошло во время отсутствия самих хозяев Нордгэма... Когда в крепости оставалась только небольшая часть гарнизона... Иначе… им не удалось бы уйти. Но… Месть состоялась. В положенный ей срок. Не буду рассказывать тебе, какой она была... Месть была заслуженной… ” Джон вздохнул и добавил зловещим шёпотом : “Эти плебеи... потомки плебеев Кромвеля... её заслужили... За кровь платят кровью... ” У Фрэнсиса даже рот открылся, так он был увлечён рассказом Джона.  

Потом они пошли в туалет, и Джон продолжил в том же духе. Он сказал, что у них в Нордгэме туалеты находятся... в угловых башнях кавербейли. Во внешних помещениях этих башен. И под ними вырыты выгребные ямы. “У нас туалет – не такой, как здесь. ” – сказал Джон. – “У нас это… просто отверстия в стене. ” “Где отверстия? ” – переспросил Фрэнсис. Похоже, он был шокирован. “Ну… это как… машикули. ” – сказал Джон, пытаясь представить себе, как это могло выглядеть в действительности. В настоящем замке XII века. – “Примерно так. Ты видел машикули? ” “Нет… ” – тихо, почти шёпотом, ответил Фрэнсис, помедлив. И ещё помедлив, всё-таки спросил так же тихо : “А… что такое машикули? ” Любопытство пересилило снобизм. “Машикули? ” – удивлённо переспросил Джон. Удивляясь такому наивному вопросу. Как можно не знать, что такое машикули? “Это… навесные бойницы… между консолями… Парапета надвратных башен. Барбакана. ” – небрежно ответил Джон. Почти без запинки. Он недавно нашёл папку с макетом книги “Средневековые замки Европы”, которую иллюстрировала его тётя, Эллейн Элис, и... хотя текст этой книги... он не прочитал, зато он долго рассматривал иллюстрации, планы и чертежи крепостей и замков разных веков, и, конечно, прочёл все поясняющие надписи вокруг картинок, от которых вели стрелочки к каждой детали иллюстрации или чертежа, поэтому... был просто переполнен новыми знаниями. Даже если он в чём-то и ошибся… То совсем немного. Поправить его точно было некому. Судя по взгляду широко открытых глаз Фрэнсиса, ему хотелось спросить Джона о чём-то ещё, но он сдержался. “Как гальюн. Только каменный. ” – пояснил Джон, заправляя рубашку и застёгивая панталоны. Как все большие мальчики, он оставил своего камердинера в комнате для прислуги. Чертовски приятно было чувствовать своё превосходство во всём. Он был умнее и взрослее этого сопляка, которому слуга подтягивал чулки, застёгивал панталоны, перевязывал жабо, расправлял кружевные оборки, расчёсывал гребнем локоны и поправлял жилет и камзол, поворачивая его, как куклу. Пусть этому барашку, завитому колечками, улыбались все девчонки, их старшие сёстры, их мамочки и гувернантки, и все были рады с ним поболтать и потанцевать, Джон его “сделал. ” Месть Джона Фрэнсису за то, что эта разряженная кукла на красных каблуках считала себя вправе относиться к Джону с высокомерным пренебрежением, состоялась. И за то, что этот сопляк вообще был недостоин звания парня. На взгляд Джона. “Видел гальюн? ” – спросил Джон. Фрэнсис кивнул, но неуверенно. Мокрые руки ему вытирал слуга, каждый пальчик. “Зимой холодно… конечно… ” – сказал Джон. Мужественным голосом сурового горца. Он отряхнул руки от воды, промокнул их полотенцем и стал поправлять галстук перед зеркалом. Причёсываться он не собирался. В этом просто не было смысла. У его непокорных волос был характер хозяина. “В горах зимой холодно… когда дует суровый Норд… Но мы привыкли. ” Небрежно добавил Джон. Торжествующие нотки в его голосе… всё-таки были.  

После обеда Джон решил отправиться в парк, чтобы не участвовать в дурацких конкурсах с вручением призов. Призы были выставлены в застеклённой витрине у входа в зал, на нескольких ярусах этой витрины, и мечтающие их получить останавливались перед этой витриной и разглядывали выставленные в ней призы, в основном игрушки, с алчным блеском в глазах. Перед началом бала призов было 12, теперь их осталось только 6. Джон терпеть не мог розыгрыши и конкурсы с раздачей призов. Первые два конкурса – на лучший маскарадный костюм и на лучший танец, которые проводили в самом начале бала, Джон уже прогулял. Оставалось прогулять два оставшихся конкурса. На лучшее прочтение стихотворения и лучшее исполнение песни. Слушать фальшивое пение... было для Джона слишком большим испытанием.  

Главный приз, самый ценный из всех призов, именно тот приз, который мечтали получить все, экипаж с парой механических лошадей из Богемии, получил оказывается как раз Алекс ФитцДжеральд. Который вырядился в костюм индейского вождя. Точнее конечно же приз получил его костюм индейского вождя. Алекс ФитцДжеральд, который был ровесником Джона, ему тоже было уже почти 10 лет, 10 лет без пары месяцев, такого же роста, что и Джон, и с такими же, как у Джона, угольно-чёрными волосами, только длинными, до плеч, был этим так горд, что даже не захотел переодеваться к обеду. Он явился на обед в своём индейском костюме, в рубашке и штанах из мягкой светлой кожи, или замши, с кожаной бахромой, кистями и вышивками цветными нитями и бисером. Хорошо, что без шлема из перьев и меховых хвостов. И с улыбкой, похоже надолго приклеившейся к его смуглому лицу, довольно экзотическому, выдающему примесь крови его бабушки индианки к его английской аристократической крови, продолжал принимать от всех поздравления. Как будто он сам сшил этот костюм. Впрочем, не только он. Отсутствие строгого кодекса в этот день позволяло гостям Уайт-Хауса некоторые вольности, поэтому Джон видел в обеденном зале ещё несколько юных аристократов, и даже несколько юных аристократок, которые также, как Алекс ФитцДжеральд, не захотели переодеваться к обеду, очевидно тоже считая себя в своих маскарадных нарядах более неотразимыми, чем в своих обычных костюмах. Или... просто привлекающими к себе больше внимания окружающих. Недалеко от Джона во время обеда сидели две юные... но на самом деле уже вполне взрослые леди, леди Джейн Говард, которой было уже 14 лет, и леди Маргарэт Эгремонт, которой было около тринадцати, младшая сестра Джозефа Эгремонта, которые тоже не захотели расставаться со своими роскошными нарядами в стиле позднего Средневековья, и... Джон был вполне готов согласиться с тем, что и леди Джейн Говард, и леди Маргарэт Эгремонт, в своих роскошных готических платьях, расшитых золотом, серебром и жемчугом, с длинными шлейфами и длинными многослойными рукавами, которыми они за всё цеплялись и всё задевали, в высоких геннинах из узорной парчи, и с дымчатыми вуалями, обёрнутых вокруг этих геннинов, у каждой на свой лад, и у обеих очень красиво, выглядели... гораздо более привлекательными, во всяком случае гораздо более привлекающими к себе взгляд, чем они выглядели за несколько часов до этого, когда выбрались из своих экипажей в своих обычных дорожных платья и рединготах, сшитых по современной моде. Насколько понял Джон, эти роскошные готические наряды получили второй и третий призы конкурса на лучший маскарадный костюм. Второй приз, опередив свою подругу, получила Маргарэт Эгремонт, и поэтому улыбка её большого пухлогубого рта, такого же большого, как у её брата, была более победительной. И её костюм был действительно более роскошным, чем у Джейн Говард. Сочетание цветов было очень необычным – тёмно-жёлтый, сиреневый, вишнёвый и тёмно-зелёный, и вышивка серебряным нитями и мелкими белыми жемчужинами по тёмно-жёлтому бархату была очень изысканной. Сложно было даже представить себе, во сколько обошёлся родителям Маргарэт Эгремонт её роскошный костюм. Впрочем также, как и костюм Джейн Говард её родителям. Сшитые всего лишь для одного бала. Хотя... Если учесть, что съезд такого количества юных отпрысков аристократических семейств всех возрастов, от неполных двух лет до полных шестнадцати, которые съехались в Уайт-Хаус действительно из все графств и из всех уголков Великобритании, неизбежно оказался смотром женихов и невест практически всех британских кланов ноубилити... Всех за небольшим исключением. “Смотром всего, за небольшим исключением, рынка невест британских кланов ноубилити на ближайшие 15 лет”, как довольно цинично выразился сэр Говард. И даже, как случайно узнал Джон, невольно подслушав разговор нескольких хорошо осведомлённых леди, этот съезд, действительно беспрецедентный по количеству съехавшихся, уже первый день этого съезда, ещё не закончившись, уже имел своим итогом как минимум одну предварительную договорённость о брачном союзе... Заключить который предстояло, возможно, лет через 10. И условия которого обсуждались конечно же не женихом и невестой, а их родителями. С учётом этих обстоятельств любые траты родителей на наряды своих дочерей были конечно же не напрасны.  

Главный приз за лучший танец получил оказывается тоже Алекс ФитцДжеральд. Он исполнил боевой танец индейского воина. В шлеме из перьев и с томагавком. Хорошо, что Джон этого не видел.  

Сначала Джон решил отправиться в северную часть парка, в парк перед северным фасадом большого дома, к широкой центральной аллее которого спускался ступенчатый подиум центрального портика с восседающим на его тимпане Юпитером. Или Зевсом. В центре парадного променада, обсаженного стриженными кустами, на круглой площадке, окружённой мраморными скамейками и клумбами с розовыми кустами, располагался самый большой и самый помпезный фонтан из трёх фонтанов Уайт-Хауса. Сейчас, когда в этой части парка почти никого не было, у Джона появилась возможность рассмотреть скульптурные группы, украшающие это монументальное сооружение, со всех сторон. И более внимательно. Джон обошёл вокруг фонтана, от журчания которого у него просто глаза закрывались, рассмотрел всех его обитателей, стоящих на двух ногах или опирающихся на рыбьи хвосты, изрыгающих из себя струйки воды или просто молча улыбающихся, и пришёл к выводу, что украшением этого фонтана скорее всего занималась та же скульптурная мастерская, или тот же скульптор, который изваял все скульптуры, украшающие ниши обеих галерей. Во всяком случае, изваяно всё это нагромождение украшений было скульпторами с тем же уровнем таланта. И вкуса. Больше в этой части парка делать было нечего, и Джон решил отправиться в южную часть парка. В ней было больше тени.  

Хотя солнце уже клонилось к закату, день был по-прежнему очень жарким. И почти безветренным. Изредка прилетающий со стороны моря ветер почти сразу же стихал. Было душно. Джон решил дойти до тиссового лабиринта и побродить по нему, пока в нём никого не было. Во всяком случае, никого не должно было быть. Обойдя холм, на вершине которого блистал всеми стёклами своих окон белоснежный дворец Кортенеев, храм одного из прекраснейших смертных грехов, как называл Уайт-Хаус Лоурэнс, Джон пошёл по аллее, которая вела вглубь Южного парка, к его южной границе. Но прежде чем отправиться к лабиринту, Джон решил повернуть на восток, на аллею, идущую вдоль подножия холма, и правым галсом дойти до маленького фонтана. Чертовски хотелось пить. Ещё хотелось умыться холодной водой. Чтобы не засыпать на ходу.  

Маленький круглый фонтан в западной части парка был симметричен тому фонтану, который был виден Джону из окон бального зала, находящегося в противоположной части дома, в восточной. Абсолютную симметрию дома и парка Уайт-Хауса, напоминающих геометрический чертёж, разделённый срединной осью на восточную и западную части, нарушали некоторые детали, поэтому два небольших мраморных фонтана в восточной и западной частях Южного парка, зеркально симметричные друг другу, были одинаковой формы и размера, но были по разному украшены. Фонтан, который был виден Джону из окон бального зала, был украшен наядой с большой морской раковиной в руках и двумя резвящимися дельфинами, навсегда приклеившимся к завитушкам мраморных волн, а в центре этого фонтана, находящегося в западной половине парка, стояла вполне сухопутная античная дева в сандалиях и греческом хитоне, которую за одну руку куда-то нетерпеливо тянул пухлый Купидон с луком в руке и колчаном со стрелами за спиной. Другой рукой сонно улыбающаяся дева, отставив в сторону пухлую ножку с растопыренными пальцами, держала наклонённую вниз амфору, из которой лилась вода. В нескольких ярдах от фонтана, на противоположном краю круглой площадки, окружающей фонтан, стояла скамейка, на которой сидели две почтенные леди в высоких, по моде полувековой давности, чепцах с кружевными оборками и бантами из лент, и в светлых рединготах, поверх которых на их плечах лежали шали, или узорные кашемировые палантины, оранжевый и зелёный. Две леди почтенного возраста, ничуть не заботясь о сохранении аристократической бледности своих лиц, грелись на солнышке, и одна из них, на плечах которой лежал оранжевый палантин, увидев приближающегося к фонтану Джона, уже издалека заулыбалась ему и закивала головой, как своему старому знакомому, хотя знакомы они не были. Потом леди помахала ему рукой, и Джон сделал то же самое. Тоже кивнул леди, с улыбкой поздоровавшись с ней, и помахал ей рукой. Вторая леди, которая сидела рядом с улыбающейся Джону леди, и на плечах которой был зелёный палантин, не улыбалась. Она тоже смотрела в сторону Джона, крепко держась за ручку своей трости обеими руками, но про выражение её лица было сложно сказать что-нибудь определённое. Только то, что она не улыбалась. Углы её рта были опущены вниз, и её потухшие тёмные глаза смотрели на Джона, как будто не видя его. На сиденье скамейки рядом с леди в оранжевом палантине стояла низкая прямоугольная корзинка с бордовой подушкой, напоминающая лежанку для маленькой собачки, но ни этой собачки, ни служанки, которая должна была сопровождать двух леди, нигде не было видно. Джон умылся, напился холодной воды с привкусом железа, которая лилась из мраморной амфоры девы, слегка намочил волосы, что сразу помогло ему проснуться, и прежде, чем уйти, приветливо помахал рукой обеим леди, прощаясь с ними. Пройдя несколько ярдов, Джон оглянулся и увидел два по-прежнему смотрящих в его сторону бледных лица двух пожилых леди, одно из которых продолжало всё так же приветливо улыбаться, глядя ему вслед, а второе лицо, окружённое седыми буклями и оборками чепца с бантами из голубых лент, смотрело ему вслед всё с тем же полным отсутствием какого бы то ни было осмысленного выражения. Поворачивая на аллею, идущую на юг, Джон ещё раз посмотрел в сторону фонтана, и увидел, что леди в оранжевом палантине продолжает смотреть ему вслед, и всё с той же ласковой улыбкой продолжает махать ему рукой и кивать головой, прощаясь с ним. Похоже, на одну леди Джону всё же удалось сегодня произвести неизгладимое впечатление. Это было поводом для повышения самооценки. Как сказал бы по этому поводу Майкл. Хотя скорее всего милая леди просто запуталась во времени, и её улыбка предназначалась не Джону, которого она видела возможно не слишком отчётливо. Возможно, она улыбалась кому-то другому, оставшемуся в дальних закоулках её памяти.  

Джон дошёл до аллеи, окружённой двумя шеренгами деревьев с узкими тёмно-зелёными листьями, подстриженных шариками, между стволов которых с правой стороны была живая изгородь, невысокий парапет из кустов тисса, и повернул налево. Насколько Джон помнил план Южного парка, который был виден ему с верхней площадки террасы, именно на этом газоне, который сейчас находился справа от него, должен был находиться лабиринт. Джон уже неплохо ориентировался в парке Уайт-Хауса. Тем более что несколько часов назад он уже проходил мимо этого газона, только по другой аллее. Действительно, скоро впереди по курсу, впереди по курсу и к Зюйду от фарватера, Джон увидел круглую зелёную стену из тисса за стволами деревьев, но ещё прежде, чем Джон увидел стены первой улитки лабиринта, Джон услышал возбуждённый ор мальчишеских голосов. От уже вполне взрослых и почти басовитых мальчишеских голосов до совсем писклявых. Толпа болельщиков очевидно поддерживала двух соперников, участвующих в каком-то поединке. Похоже, парни нашли способ себя развлечь и нескучно проводили время... “Джеймс! Дадли! Давай! Давай! Дадли! Выдерни его! Выдерни этого борова, Джеймс! ” – орали одни. “Уард! Давай! Покажи ему! Ты сильнее, Джон! Болтани его! Уард! Уард! Уард! Ты это сможешь! Джон, давай! ” – орали другие. Джон, ускорив шаги, пошёл дальше, в направлении этих диких криков, которые были слышны ему всё громче и отчётливее с каждым шагом. Голоса раздавались справа от аллеи, по которой он шёл, и в паре десятков ярдов впереди. Судя по всему, парни устроили соревнование на газоне рядом с лабиринтом... Джон прошёл мимо первого входа в лабиринт и первой улитки, которая загораживала следующий вход, и миновав её, наконец увидел на газоне перед входом во вторую улитку, которая находилась в глубине, небольшую группу парней, окруживших стоящих друг напротив друга Джона Уарда и Джеймса Дадли, которые находились на расстоянии... около двух с половиной... или... трёх футов друг от друга... Джон ожидал увидеть целую толпу болельщиков, так много шума они производили своим криком, но на самом деле их оказалось не так много. Человек двенадцать. И рост некоторых из них превышал тиссовую изгородь высотой в два фута, окружающую газон с лабиринтом, немногим более, чем на фут. Дадли и Уард перетянули свои ладони и запястья на обеих руках чем-то вроде перевязей... или шарфов... и сцепившись этими перевязями, перекрученными в жгут, пытались... перетянуть противника на свою сторону... Это было похоже на соревнования... или... скорее забавы английских моряков, которые они устраивали на верхней палубе корабля в День Нептуна… и в другие корабельные праздники... Только матросы делились на две команды и тянули в разные стороны пеньковый корабельный канат... Дадли и Уард были уже взрослыми парнями, им было уже... каждому из них... больше двенадцати лет, Дадли было уже... кажется, около тринадцати, их рост и комплекция были приблизительно одинаковыми, поэтому... явного преимущества не было ни у одного из них... Они разделись до рубашек, побросав свои сюртуки, жилеты и галстуки на парапет из кустов и завернули рукава своих белых рубашек до локтей... Уже красные от натуги, с прилипшими к мокрым лбам волосами, они упирались изо всех сил, стараясь вдавить каблуки своих туфель в землю газона как можно глубже, и поворачивая руки под разными углами, дёргали ими, стараясь сдвинуть своего противника с места... Уже задохнувшись... громко сопя... и... глядя друг на друга с ненавистью... Похоже, это было не просто игрой, способом провести время нескучно... Судя по злобным выражениям лиц Джеймса Дадли и Джона Уарда, два юных аристократа в первый же день торжеств уже успели чем-то здорово разозлить друг друга... Или... даже серьёзно повздорить друг с другом... Настолько серьёзно, что определить победителя в своём соперничестве решили с помощью поединка... По старой английской традиции... И вряд ли два юных представителя древних аристократических родов были озабочены нерешённым спором многовековой давности своих воинственных предков... Скорее всего предметом их спора стало всего лишь нежелание каждого из соперников признать преимущество другого. В физической силе или в чём-то ещё. Как это часто случается среди парней. Возможно, их соперничество возникло из-за какой-нибудь девчонки... Из-за чьих-нибудь прекрасных голубых глаз... Но эти парни похоже всерьёз намеревались выяснить, кто же из них сильнее. Здесь и сейчас. И судя по разломанным щитам, которые валялись на газоне рядом с входом в лабиринт, и сломанной палке, похожей на древко копья, которая также валялась в траве неподалёку, сражение длилось уже достаточно давно. И соперники даже успели, ещё до прихода Джона, сменить один вид состязания на другой. После того, как оружие их рыцарского поединка, или судебного поединка, пришло в негодность. О том, что парни сражались уже достаточно долго, устроив, к радости своих болельщиков, настоящий поединок, говорила ссадина на щеке Джеймса Дадли, с размазанной вокруг неё кровью, которая уже успела засохнуть. И рубашки парней, уже успевшие стать грязными. Они были запачканы землёй.  

Когда Джон подходил к месту поединка, несколько голов повернулось в его сторону, в том числе головы Дадли и Уарда, и сразу же после этого, несколькими секундами позже, Уарду удалось перетянуть Дадли на свою сторону. Четверо парней, очевидно судьи поединка, которые стояли ближе всего к Уарду и Дадли, и не отвлекаясь на подошедшего Джона, смотрели под ноги сражающимся, сразу же начали орать : “Всё! 5:6! Дадли заступил! Нет! Придурок! Он не заступил! 5:5! ” Болельщики, которые отвлеклись и не смотрели под ноги Дадли и Уарду, тем не менее тоже начали орать. И с не меньшей убеждённостью в своей правоте. Все орали одновременно и одинаково яростно. “Дадли заступил! 5:6! Нет! 5:5! Он не поставил ногу! Он только занёс! Нет! Он поставил! Он поставил, но до линии! 5:5! Не засчитано! Нет! Он заступил! Всё! Счёт 5:6! Нет! Засчитано! Нет! Не считается! Придурок! Как Уард, так считается, а как Дадли, так не считается! ” Болельщики получали от этого поединка не меньше удовольствия, чем пытающиеся что-то доказать друг другу Дадли и Уард. Возможно их удовольствие было даже большим, так как в отличие от сражающихся они ничем не рисковали. Джон дошёл до прохода в тиссовой изгороди, до ворот, ведущих к лабиринту, и остановился в них, наблюдая за поединком Дадли и Уарда с расстояния в несколько ярдов. Джону было чертовски завидно… Как же ему хотелось принять участие в таком же поединке… Джон спросил о правилах поединка у болельщиков, которые стояли ближе всего к изгороди, у Хауэрда и Блейка, и они сказали Джону, что никаких особенных правил нет. Счёт до 12 очков. И проигравший выполняет желание победителя. Конечно, принцип поединка был достаточно примитивен и выиграть в нём могла помочь всего лишь грубая физическая сила, но всё же… Джону ещё не приходилось принимать участие в таких поединках, и ему чертовски хотелось попробовать свои силы в этом странном виде состязания… Наблюдая за бормочущими ругательства сквозь стиснутые зубы Дадли и Уардом, которые напрягали все свои силы, упираясь ногами в землю и дёргая за перекрученные перевязи, которые уже начали трещать, Джон раздумывал над тем, каким образом он мог бы предложить в соперники себя… Всё равно кому… Уарду или Дадли… Тому, кто окажется победителем… Джону чертовски хотелось испытать свои силы в таком же поединке… Почему-то Джон был уверен в том, что у него неплохо получилось бы не дать сдвинуть себя с места… Его сердце азартного спорщика, азартного бойца, неравнодушного к любым видам соревнования, снова ускорило свой бег, заразившись всеобщим возбуждением, яростью сражавшихся друг с другом Дадли и Уарда и азартом их болельщиков, продолжающих яростно спорить друг с другом по поводу последнего очка, честно или нечестно полученного Уардом, но… Понаблюдав за поединком Уарда и Дадли не больше пяти минут, всё с того же расстояния в несколько ярдов, после счёта 6:6, спор вокруг которого, или ор, продолжался всё с тем же ожесточением, не устраивая болельщиков Дадли, которые настаивали на счёте 6:5, Джон вернулся на аллею, по которой он шёл, и пошёл по ней дальше. Развернувшись, продолжил следовать курсом на восток. При малом бортовом ветре. Несмотря на то, что болельщики Уарда и Дадли приглашали его присоединиться к их компании. Джон занимался формированием своего характера. И воспитание в себе способности противостоять призывам своего азарта, способности “загасить пламя своего азарта холодным ливнем своего рассудка, ” как поэтично выражался Ричард в своих длинных рацеях, было важной составляющей этого процесса. Процесса воспитания в своём характере черт характера настоящего джентльмена.  

Джону не раз приходилось ввязываться в то, во что ввязываться не стоило, после чего он был вынужден выслушивать долгие рацеи от всех, кому было не лень их произносить. От своих гувернёров, учителей, Агнэсс и Ричарда. Джона отчитывали за его неумение вовремя остановиться. За неспособность оценить риск того, во что он ввязывается. За неспособность предвидеть последствия своих необдуманных действий. Сегодня у него как будто получилось. И Джон мог мысленно похвалить себя за это. Сегодня Джону наконец хватило выдержки на то, чтобы сначала хорошенько подумать и попытаться предвидеть последствия своих действий... ещё не совершённых им... на которые его толкал его азарт. Его постоянное, никогда не покидающее его желание во что-нибудь ввязаться. Именно к этому Джона всегда призывал Ричард. Думать, прежде чем во что-нибудь ввязываться. Джон взрослел, и у него начинало это получаться. Джон понял, что если бы он поддался призывам, или “зуду, ” как говорил Ричард, своего азарта, и предложил себя в соперники кому-нибудь из этих парней, ему бы скорее всего просто отказали. И Дадли, и Уард. И он выглядел бы просто идиотом. А если бы Дадли или Уард приняли его вызов, просто от нечего делать, он бы... конечно проиграл. У него просто не было шансов... И Дадли, и Уард, были на голову выше Джона... Счёт был бы 12:0. Не в его пользу. У него не было шансов выиграть у парней, которые были намного... почти на три года... старше его... Но как же Джону было жаль… Как же Джон завидовал этим парням, занятым настоящим мужским делом… Не участием конкурсах… в надежде получить игрушку… И не дурацкими бальными танцами… А настоящим соперничеством двух мужчин… Но… зрителем Джон быть не хотел. Наблюдать за поединком Джону было неинтересно. У Джона не было никаких отношений ни с Уардом, ни с Дадли, и он не мог желать победы или поражения ни одному из этих парней. Джону было бы интересно самому участвовать в каком-нибудь состязании... В каком-нибудь соперничестве… Всё равно в каком… И всё равно с кем… Чертовски хотелось ввязаться в какую-нибудь драку… Нет, конечно не в драку. В соревнование. И так как битва азарта с рассудком продолжалась, и победа рассудка была ещё не окончательной, о чём говорил бешеный ритм его сердца, сердца азартного бойца, желающего сражения и победы, верящего в возможность победить, несмотря ни на что... не желающего слушать никаких доводов рассудка... уйти было лучшим выходом. Но как же Джону было жаль… Как же, чёрт возьми, ему было жаль...  

Джон пошёл дальше. Поставив перед собой цель. Как будто не слишком сложную. Для взрослого парня. Его целью было успокоиться. Усмирить свои скачущие галопом мысли и взбудоражено колотящееся сердце. Просто... перестать думать о поединках. О любых видах соперничества. Успокоиться и принять правильное решение Джону всегда... ну, или почти всегда... помогало встающее перед его мысленным взором нахмуренное лицо Ричарда. С грозно сдвинутыми к переносице мохнатыми бровями. Но как же ему было жаль... Как же, чёрт возьми, ему было жаль...  

Джон шёл в направлении центрального променада Южного парка, раздумывая над тем, куда же ему стоит теперь отправиться. В восточной части парка тоже был лабиринт, но его стенки были в два раза ниже. Это был детский лабиринт. Гулять по нему было неинтересно. Взрослому парню. Может быть, ему стоило дойти до конюшен… и посмотреть катхиавари сэра Артура… Успокоиться и сосредоточиться на своих мыслях Джону мешали крики болельщиков Уарда и Дадли, которые он слышал за своей спиной. Болельщики Дадли продолжали спорить по поводу счёта, и всё ещё продолжали настаивать на том, что шестое очко было получено Уардом незаслуженно. По их мнению. Поэтому крики : “7:6! Нет! 7:5! ” продолжались. Так как гувернёров с парнями не было, болельщики и Уарда и Дадли к аргументам в споре по поводу очка, справедливо или несправедливо начисленного Уарду, начали добавлять непарламентские выражения. В качестве доказательств своей правоты. Обычный мальчишеский спор. Одинаковый во всех графствах. Джон решил отправиться к конюшням, которые были в южной части Уайт-Хауса, и идти до которых нужно было, по приблизительным расчётам Джона, около трёх кабельтовых. Но Джон не успел дойти до променада, на который ему нужно было свернуть, Джон не успел отойти от места поединка дальше, чем на пару дюжин ярдов, когда вдруг болельщики Уарда и Дадли заорали все разом и ещё громче, чем они орали до этого. Как понял Джон, что-то произошло, и он даже оглянулся, чтобы посмотреть, что же случилось, но из-за стволов деревьев и третьей улитки лабиринта ему уже не было видно места поединка. “Дадли проиграл! ” – орало несколько голосов. “Почему? ” – орали болельщики Дадли, – “Это не считается проигрышем! Это нечестно! ” “Какого....* я проиграл? ” – выругался Дадли. Он старался говорить басом, но его ломающийся голос срывался на дискант. “А-а-а-а!!! ” – орали болельщики, – “Дадли проиграл! ” “Ни....* я не проиграл! ” – орал Дадли. – “Придурки! ” “А-а-а-а!!! ” – орали болельщики, – “Проиграл! Дадли проиграл! Уард! Уард! ” “Ни.... * не проиграл! ” – орали другие, – “Не по правилам! По правилам! Это нечестно! ” Потом все заорали одновременно и ещё более возбуждённо : “А-а-а-а!!! Давай!!! ” Как понял Джон, Дадли и Уард просто сцепились друг с другом без установления каких бы то ни было правил, и начали мутузить друг друга самым примитивным способом. Их болельщики конечно же были в восторге, наконец дождавшись настоящего нескучного зрелища. “А-а-а-а-а!!! ” – орали они возбуждёнными голосами, в которых был слышен абсолютный восторг, – “Джеймс, давай!!! Вставь ему!!! Джон!!! Сделай его!!! Да!!! Так!!! Ещё!!! Да!!! Ещё!!! Джон, давай!!! ” Джон колебался, у него было желание вернуться и посмотреть на схватку Уарда и Дадли, но... помедлив... Он всё-таки пошёл дальше. Всё-таки это был не поединок, а самая примитивная драка. Без всяких правил. А значит это было зрелище не для джентльмена. Да, посмотреть хотелось… Если честно, то Джону всё-таки хотелось вернуться и посмотреть… По крайней мере посмотреть, кто окажется победителем... На взгляд Джона, победить должен был Уард. Во всяком случае, Джон желал победы скорее ему, чем Дадли. Да, Джон колебался… Но после минутного колебания всё же решил не возвращаться и пошёл дальше. Дикие крики мальчишек помогли ему определиться с решением. Эту драку не стоило смотреть. Это действительно было зрелище не для джентльмена. Слыша за своей спиной возбуждённые крики и ругань болельщиков Уарда и Дадли, и как будто уже крики и ругань самих Уарда и Дадли, после драки перешедших к словесной перепалке, Джон дошёл до центрального променада и свернул на него. Сменив курс на Ост курсом на Зюйд.  

Центральный променад делил парк на восточную и западную части, и его срединной осью был ручей, или узкий канал в русле из тёмно-серого гранита, по обеим сторонам которого были две аллеи, зеркально симметричные друг другу, восточная и западная. Джон шёл по западной аллее, она была более тенистая, чем восточная. По краям двух довольно широких аллей, составляющих променад Южного парка, были газоны с высаженными на одинаковом расстоянии друг от друга и одинаково подстриженными деревьями с тонкими стволами и мелкими резными листьями, похожими на листья акации, а на узких полосках газонов по обеим сторонам гранитного русла канала были высажены высокие кусты тисса, подстриженные в форме узких пирамид. Оканчивались эти газоны узкими миксбордерами из высаженных чёткими геометрическими узорами цветов и таинственных растений с резными бархатными листьями, похожих на лишайники. А миксбордеры в свою очередь оканчивались, или обрамлялись, чем-то, что можно было назвать… наверное, хорошенькими фестончиками. Выточенными из камня или сделанными из бетона. Этот парк был испытанием для эстетического вкуса Джона. И конечно для его характера. Глядя на всё это бесчисленное количество идеально подстриженных и содержащихся в... почти в идеальном порядке деревьев, кустов, газонов, клумб, цветников, бордюрчиков, скамеек, деревянных и мраморных, мостиков через канал, широких и узких, скульптур и фонтанов парка Уайт-Хауса, занимающего наверное около 360 акров, Джон попытался представить себе, какой штат слуг должен был обслуживать всё это помпезное великолепие. Выставки Кортеней-Гарденс. Парк действительно был больше похож на выставку, чем на парк. Представить себе количество слуг, которые должны были обслуживать эту выставку, у Джона не хватило фантазии. Джону вдруг пришло в голову, что хозяева Уайт-Хауса, выходя в этот парк... наверное... сразу же начинают нервно перебегать глазами с одного куста на другой, следя за тем, насколько всё идеально подстрижено. Инспектируют работу своих садовников, вместо того, чтобы гулять. Завидовать было нечему. Представить себе, что Агнэсс пришло бы в голову, взяв за образец стиль Уайт-Хауса, устроить в Нордгэме такой же гарнизонный парад на плацу… Вместо их прекрасного старого парка, тенистого и прохладного даже в жаркие летние дни, в нестриженой траве которого мелькали пушистые хвосты рыжих белок, перебегающих от одного дерева к другому... К радости Лайти, который пытался их поймать… всегда безуспешно… благодаря окрикам Джона... Такое Джону могло привидеться только в кошмарном сне. В горячечном бреду.  

Солнце опускалось всё ниже, и дневная жара постепенно начинала спадать. Похожие на акации деревья с тонкими гладкими стволами и одинаково подстриженными кронами расчерчивали аллею, по которой шёл Джон, ритмически повторяющимся узором своих теней. На тени деревья были похожи на... леденцы на палочках. Такие леденцы на тонких деревянных палочках, жёлтые, розовые и коричневые, со вкусом жжёного сахара, продавались на рынке Блэкстоншэара. Джону особенно нравились коричневые. После них здорово болели зубы, но... Силы воли Джону иногда всё-таки не хватало. Удержаться от соблазна... иногда не удавалось. Джон шёл, или дрейфовал бейдевиндом, навстречу тихому ветерку, прилетающему со стороны моря, по орнаменту теней и света, переходя из тени кроны акации на свет и снова возвращаясь в тень, которую отбрасывала следующая крона. Под аккомпанемент щебета самых разных птиц, которые слетались к ручью. И конечно бодрого чириканья вездесущих воробьёв. Таких же бодрых и оптимистичных в Девоне, как и во всех прочих графствах. В которых Джону приходилось бывать.  

Прямой, как ложе арбалета, в котором лежит серебряная стрела, ручей, или скорее узкий канал, был шириной около полутора ярдов, и ещё меньшей глубины, и его берега, или его гранитные набережные, были наверное чем-то вроде Дома собраний для птиц Уайт-Хауса. Газоны и тиссовые кусты вокруг его гранитного русла звенели от их весёлого щебета, или весёлой болтовни, и их стайки то и дело вспархивали над зелёными тиссовыми пирамидами и перелетали на другой берег канала или улетали прочь, продолжая переговариваться на лету на своём птичьем языке, который был Джону непонятен. К сожалению. Но судя по их весёлым голосам, посещение курзала на набережной всем понравилось, и новостей, которые всем хотелось обсудить, было много. Ещё Джон увидел на газоне рядом с каналом, на другом берегу канала, пятнистую кошку. Белую в коричневых пятнах. Кошку, потому что у неё был большой живот, который почти волочился по земле. Она быстро отбежала от гранитной набережной канала, несмотря на свой большой живот, и скрылась под кустами. Сложно сказать, приходила она к каналу, чтобы попить, или в надежде поймать зазевавшуюся птичку. Этот заинтересовавший Джона вопрос остался без ответа. Возможно, одно желание не исключало другого.  

Джон шёл вдоль русла канала, который начинался от нижнего пруда, и бежал к хозяйственным службам Уайт-Хауса, к южной границе парка. Именно там находились конюшни, и именно к ним Джон решил отправиться. Для блуждания по парку нужно было придумать какую-нибудь цель, и Джон решил, что посмотреть на катхиавари сэра Артура ему будет интересно. Ему действительно было интересно посмотреть на катхиавари, которых в конюшне Нордгэма не было. Катхиавари не было и в конюшнях соседних с Нордгэмом поместий. Коннозаводчики Нироленда Уинтерхантеры не выращивали поло-пони. Но Джон уже видел этих забавных лошадок и даже катался на них. Джон катался на катхиавари и марвари, которые также относились к породе поло-пони и по экстерьеру мало отличались от катхиавари, когда они с Ричардом ездили в Кент.  

Джон с Ричардом отправились в Кент по приглашению Грэма Кулхарда, филолога по образованию и археолога-любителя, как он сам себя называл, хотя на самом деле он уже так давно занимался раскопками древних кельтских поселений, отдавая этому всё своё свободное время, что вполне заслужил право именовать себя профессиональным археологом. Шотландец Грэм Кулхард занимался раскопками в разных графствах, в Йоркшире, Корнуолле, Гэмпшире, Кенте, а также на островах, и когда Ричард по его приглашению собирался поехать на какие-нибудь очередные раскопки, Джону иногда удавалось уговорить Ричарда, чтобы он взял его с собой. Также Грэм Кулхард называл себя учеником Ричарда, в благодарность Ричарду за его научные работы, посвящённые языкам разных кельтских племён, населяющих Великобританию до англо-саксонского завоевания, которые были написаны Ричардом совместно с его оксфордскими коллегами уже очень давно, с четверть века назад, и время от времени переиздавались оксфордским научным издательством для пополнения университетских библиотек. Несколько этих совсем небольших книг были главным подспорьем в работе сэра Кулхарда, и он с ними не расставался. В Кенте Джон с Ричардом жили в поместье Брукс-Корт, хозяин которого, сэр Олдос Брук, был большим любителем игры в поло, и его старший сын, сэр Эшли Брук, который служил в Индии, купил несколько марвари и катхиавари в Раджастхане, в графстве на северо-западе Индии, и привёз их в Англию. Хозяин Брукс-Корта собирался заняться разведением поло-пони в своём поместье. Марвари и катхиавари были забавными лошадками, похожими скорее не на лошадей, а на игрушки. Не столько из-за своего размера, размера обычных пони, сколько из-за своих странно заломленных ушей, своей формой напоминающих два вопросительных знака, соединённых друг с другом верхними кончиками. Вопросительным знаком было правое ухо, которое на самом деле было левым ухом лошади, а правое ухо было его зеркальным отражением. Как понял Джон, такая форма ушей не была естественной, её добивались специально, проминая ещё мягкие хрящики ушей жеребят с первых дней их жизни. В чём был смысл добиваться такой формы ушей у лошадей, чтобы играть на них в поло, Джону было не очень понятно. У всех, кто видел марвари и катхиавари в первый раз, сразу же возникало желание спросить, что случилось с её ушами. И те, у кого хватало смелости задать этот вопрос, непременно его задавали. На вопрос Ричарда, не хочет ли Джон себе такую же лошадь, Джон ответил конечно же отрицательно. Такие игрушечные лошадки хорошо смотрелись под седлом девчонок, а Джон точно не был девчонкой. Джон был знаком ещё с двумя очаровательными пони марвари, шестилетками Умой и Урваши, которые жили в Лондоне, в районе Ридженс-парк, и были любимыми лошадками Патриции и Дайаны Эштон, лондонских родственников Кэннетов. Эти пони были подарком отцу Патриции и Дайаны, сэру Эштону, от магараджи Джайпура, который занимался разведением марвари в своём графстве. Или королевстве. Когда Патриция и Дайана Эштон выезжали на своих ещё непривычных лондонцам индийских поло-пони на прогулку в Ридженс-парк, все головы поворачивались в их сторону. Юным кокеткам Патриции и Дайане это скорее всего нравилось. Как понял Джон по их улыбкам. Скорее довольным, чем смущённым. Пони сестричек выглядели абсолютно игрушечными не только благодаря своим завёрнутым ушам, но и благодаря своим мастям, которые были довольно необычными. Яркими и контрастными. Пони Патриции, Ума, была караковой, контрастно-караковой, вороной с терракотово-рыжими подпалинами, а пони Дайаны была пегой, вороной в белых пятнах. Пятна были очень крупными, в половину корпуса, ещё крупнее, чем у коровы. Передняя половина корпуса Урваши была угольно-чёрной, вторая половина снежно-белой, половина её шеи вместе с гривой и частью морды была вороной, а вторая половина белой. Пони таких необычных ярких мастей, с закрученными ушами, завёрнутыми внутрь в форме сердечка, под сёдлами двух очаровательных кокеток Патриции и Дайаны Эштон, разодетых, как две куклы, с рассыпанными по плечам длинными локонами, которые завивались с помощью горячих щипцов, смотрелись очень гармонично. Никакого диссонанса. Джон на такой лошади смотрелся довольно нелепо. На его взгляд. Почему джентльмены с недавних пор стали выбирать для игры в поло именно индийских пони, Джон не знал. Возможно, всё дело было в любви к экзотике. Так свойственной англичанам. Которая гармонично дополняла их любовь к традициям. Как говорил Ричард. Возможно дело было не в экзотическом экстерьере этих пони, а в их нраве. Хотя Джон никаких особенностей их нрава не заметил. Которые отличали бы их в лучшую сторону. Скорее они были как раз более капризными, чем всем привычные хайленды, эксмурские и дартмурские пони, нью-форесты или дейлы. Джон подумал, что о нраве катхиавари можно будет спросить у конюха Кортенеев. Джон не знал, какой масти катхиавари сэра Артура. Леди Кортеней ничего не сказала о его масти. Возможно, в конюшне сэра Артура был даже не один катхиавари, а несколько. В любом случае придумать себе какое-нибудь более интересное занятие, чем дойти до конюшен и посмотреть на катхиавари сэра Артура, у Джона не получилось. Делать в парке Кортенеев было совершенно нечего. И… пожалуй… кроме катхиавари ещё стоило посмотреть на двух чистокровных верховых, недавно купленных сэром Артуром. О покупке сэром Артуром у сэра Коньерса двух потомков Хэрода Джон слышал сегодня от многих гостей Уайт-Хауса. Обсуждение этой покупки Джону пришлось слышать в обеих столовых, во время ланча и обеда, в бальном зале и во время прогулки по парку. Идти до южной границы Уайт-Хауса было довольно далеко, конца парка было ещё не видно, и когда Джон увидел впереди по курсу белую скамейку, стоящую на газоне в тени акации, Джон решил, что эта скамейка будет его сухим доком. Джон решил отдохнуть на скамейке в тени, прежде чем отправляться к конюшням. Отдых требовался его уставшим ногам. Истерзанным новыми ботинками.  

Джон подходил к перекрёстку, к аллее, которая пересекала парк с востока на запад, идти до которой ему оставалось около пятнадцати ярдов, и приблизительно на таком же расстоянии, но уже за перекрёстком, стояла садовая скамейка, которая должна была стать его сухим доком. По дороге к скамейке Джон внимательно рассматривал траву газона, надеясь найти в ней листья подорожника, но, как назло, в коротко стриженной траве не было видно ни одного так нужного Джону листочка. Листья подорожника могли бы стать досками для обшивки его дырявого корпуса, их можно было засунуть в ботинки, обернув ими натёртые мизинцы. Досками для ремонта листья подорожника называл Джейкобс, который прослужил несколько лет на линкоре Чарлза “Красная Звезда”. Пока не был комиссован и списан на берег. После тяжёлого ранения. От последствий которого, отбыв положенный ему срок в госпитале Гринвича, он теперь восстанавливался. Уже в Нордгэме. Джон не успел дойти до перекрёстка, когда на него из боковой аллеи, вестовым траверсом, или траверсом по правому борту, из-за стволов деревьев, окружающих газон с лабиринтом, вышло довольно странное существо. Долговязый парень на длинных тонких ногах, в болотно-зелёном фраке и в светлых панталонах, вытянутых пузырями на коленках, который шёл странной дёрганной походкой, глядя себе под ноги, заложив руки за спину и сгорбившись, как старик. Вытянув вперёд худую длинную шею и повесив вниз большую голову с длинным носом и уныло повисшими длинными прядками редких каштановых волос. Когда он вышел из-за ствола последнего стриженного шариком дерева и направился к перекрёстку, его силуэт напомнил Джону силуэт болотной цапли. И его походка тоже. Он поднимал и ставил свои худые длинные ноги с большими ступнями так, как это делали цапли. Он был похож на болотную цаплю, вышагивающую по мшаре и высматривающую лягушек. Джон конечно сразу же его узнал. Этого парня было сложно с кем-нибудь перепутать. Это был Питер Фортескью. Ему было... около тринадцати лет. Кажется, уже больше тринадцати. Джон познакомился с Питером Фортескью сегодня утром, ещё до начала бала, во время ланча. В столовой Уайт-Хауса они с Фортескью сидели за одним столом, на соседних стульях, и благодаря этому у них была возможность сначала обменяться несколькими фразами во время ланча, сразу же найдя общий язык, а потом продолжить свой разговор, интересный им обоим, там, куда они отправились после ланча. Как показалось Джону, их интерес друг к другу был взаимным. Во время бала Джон Питера Фортескью не видел. Возможно, его не было в бальном зале. Фортескью были ближайшими соседями Кортенеев, их поместья граничили.  

Питер Фортескью свернул на аллею променада, и дойдя до скамейки, которая должна была стать сухим доком Джона, остановился перед ней. Потом, развернувшись и подбросив полы своего сюртука вверх, как-то неловко, как будто потеряв равновесие, скорее не сел, а упал на сиденье скамейки. Выдернув из-под себя полы своего фрачного сюртука, на которые он всё-таки сел, Фортескью начал довольно энергично жестикулировать и что-то говорить, но так как рядом с ним никого не было, получалось, что он разговаривает сам с собой. Даже не разговаривает, а спорит. И сам с собой не соглашается. Он удручённо качал головой, разводил руки в стороны и хлопал ими по коленкам, как будто чему-то возмущаясь. Потом, хлопнув себя по обеим коленкам ещё раз, Питер Фортескью вдруг встал со скамейки так же резко, как он рухнул на неё две минуты назад, и, развернувшись, пошёл дальше. Продолжая качать головой из стороны в сторону, и как будто всё ещё продолжая произносить свой осуждающий кого-то или что-то спич, он снова сцепил руки за спиной, уцепившись кистью левой руки за правую, чуть ниже локтя, и своей походкой болотной цапли, высматривающей лягушек, отправился дальше по аллее. Питер Фортескью вёл себя довольно эксцентрично. Глядя на то, как он себя ведёт, можно было подумать, что он сумасшедший. Так мог подумать тот, кто не был с ним знаком. Но так как Джон уже успел познакомиться с этим эксцентричным парнем, Джона уже не могли ввести в заблуждение беседы Фортескью с самим собой, действительно довольно странно смотрящиеся со стороны. Джон уже знал, что Фортескью совсем не был сумасшедшим. Или ненормальным. Напротив, он был очень умным парнем. Умеющим думать, как мог бы сказать о нём Ричард. Фортескью был очень нервен, он заикался, застревая на первой букве слова, был очень неловок, некрасив, но Джону понравился внимательный взгляд его больших светлых глаз, голубых или серо-голубых, и всё, что он успел сказать Джону во время ланча, и в те минуты, которые они разговаривали после ланча, около четверти часа, Джону показалось очень интересным. Как понял Джон, Питер Фортескью интересовался самыми разными науками, он был настоящим естествоиспытателем. Как и его отец, который был учёным. И который уже умер. А на мансардном этаже их дома был установлен настоящий телескоп. Он был установлен ещё отцом Питера. Теперь наблюдением за планетами и звёздами с помощью этого телескопа занимался Питер. Как понял Джон, этого не одобрял отчим Питера, который был военным. Уже вышедшим в отставку. Питер не сказал этого прямо, он не договорил фразу и запнулся, но Джон понял, что это так. Похоже, отчим Питера запрещал ему проводить ночи в обсерватории, наблюдая за звёздами, и Питер был этим очень огорчён. Своего отчима Питер называл “мой второй отец”, но когда он говорил о нём, он начинал заикаться ещё больше, и в его глазах появлялся страх. Как показалось Джону. Похоже, Питер боялся своего отчима. Джону было его жаль. Умерший несколько лет назад отец Питера Фортескью, который был действительным членом нескольких научных обществ, и его отчим, который был офицером фузилёрского полка, комиссованным после контузии, наверное очень отличались друг от друга. Джону было чертовски жаль Питера Фортескью. Джон решил догнать Фортескью и спросить у него, что он видит в свой телескоп.  

Джон смотрел в телескоп, в разные телескопы, в Англии и на материке, но все его наблюдения были слишком недолгими. Не дольше нескольких минут. А Питер Фортескью вёл настоящие наблюдения за звёздным небом… День за днём, ночь за ночью… Джона завораживал вид ночного неба. Бесконечность, усыпанная мерцающими звёздами… переливающимися разными цветами… Магическая луна, на поверхности которой, как казалось, можно было рассмотреть рельеф гор и очертания морей… или океанов… Укутанная дымкой Венера, медленно поднимающаяся над горизонтом… сияющая розоватым золотом сквозь укутавшую её дымку… Красный Марс, похожий на раскалённую медную монетку... Джон уже знал, что луна, Венера и Марс планеты, и от звёзд они отличаются тем, что светят не собственным светом, а отражают свет солнца. Ещё Джон знал, что приливами и отливами морей и океанов Земли повелевает луна. Когда Джон впервые прочитал о том, что благодаря такой крошечной луне, которая находится так далеко от Земли, приходят в движение мегатонны воды морей и океанов Земли... Джон был шокирован. И такой же шок Джон испытал, когда узнал о том, что свет звёзд доходит до Земли с большим опозданием. Иногда в тысячи лет. И даже солнечный свет доходит до Земли с опозданием в несколько минут. Около 9 минут. Те статьи о устройстве Вселенной, планетах, звёздах и кометах, которые Джон находил в научных журналах, Джон конечно же читал. Ну... по крайней мере... пытался читать. И пытался понять. Как мог. Основным источником научных знаний Джона был оксфордский научный альманах, который приходил по подписке в Нордгэм. Ещё Джон пытался расширить свои знания о Вселенной с помощью энциклопедии... у которой было очень длинное название, в несколько строчек, и первым словом в этом названии было слово “Космологии... ”, но этот грандиозный труд учёных мужей, который удобнее всего было читать, лёжа на полу, был написан таким непонятным непосвящённому языком, что Джон обычно засыпал уже на второй странице. К тому же большая часть информации о Вселенной, собранной в этой энциклопедии, уже устарела. Эта огромная книга с множеством рисунков и схем была скорее полным собранием заблуждений, опровергнутых последующими поколениями учёных. На большинство вопросов, которые Джон задавал сам себе, рассматривая ночное небо в старую подзорную трубу, которая давала недостаточное увеличение для наблюдения за небесными светилами, Джон ответить не мог. Ллойд, который иногда вместе с Джоном наблюдал за звёздами с крыши Нордгэма, тоже не мог ответить ничего вразумительного на вопросы Джона. Он знал не больше Джона, а воображения у него было ещё меньше, чем у Джона. Поэтому те, кто день за днём, год за годом наблюдали за планетами и звёздами в телескопы, дающие многократное увеличение благодаря своим мощным линзам, астрономы и астрологи, которые знали всё, или почти всё, не только о законах движения небесных светил по своим орбитам, но и о том, какое влияние движение и излучение этих планет, звёзд и комет оказывает на окружающее их пространство... и даже, как оказалось, на всех людей, живущих на планете Земля... казались Джону совсем особенными людьми. Носителями высшего знания, доступного только узкому кругу избранных. Белым жречеством. Джон решил, что без отдыха он может обойтись, и последние два часа его пребывания в Уайт-Хаусе ему лучше потратить на беседу с умным парнем. Настоящим астрономом. Чтобы день не был прожит впустую. Конечно, натёртые ноги чертовски саднили… Но умение игнорировать физическую боль также входило в перечень черт характера настоящего джентльмена. Формированием которого Джон занимался.  

Джон ускорил шаги и вскоре догнал Фортескью, который похоже продолжал диалог с самим собой. Или с воображаемым собеседником. Когда до Питера Фортескью оставалось несколько шагов, Джон услышал, как он сказал : “Дураки… совершеннейшие дураки… Первобытные дикари... ” Довольно раздражённым голосом. Когда Джон поравнялся с Питером Фортескью, он шарахнулся в сторону, как испуганный конь, но это произошло потому, что Питер не слышал шагов догнавшего его Джона и появление Джона стало для него неожиданностью. Джон хотел сказать Питеру, или, точнее, спросить у него то, что он должен был спросить : не помешал ли он, Джон… или не было ли им, Джоном, нарушено… Но похоже он совсем не помешал ведущему диалог с самим собой Питеру, и Питер был напротив рад появлению собеседника, с которым он мог поделиться своим возмущением. И при этом Питер был похоже уверен в том, что Джон конечно же разделит с ним его возмущение. Так Джон сразу же получил ответы на свои вопросы, которые он не задал Питеру. Чем же Питер так возмущён и кого он назвал “совершеннейшими дураками”. Оказывается возмущение Питера вызвала драка Джеймса Дадли и Джона Уарда, свидетелем которой Питер стал, выбравшись из лабиринта. Абсолютно безобразная драка, по словам Питера. И именно Дадли и Уарда Питер назвал совершеннейшими дураками. И первобытными дикарями. Дадли вызывал у Питера ещё большее возмущение, чем Уард. “Дадли... драчун... Он постоянно с... кем-нибудь дерётся... Он... намеренно всех... задирает и всем... грубит... Он провокатор... Он... намеренно провоцирует... ссору и потом... устраивает драку... Абсолютный... дикарь... ” – взмахивая длинными руками, как птица крыльями, и сильно заикаясь, застревая на первой букве почти каждого слова, делился своим негодованием с Джоном Питер. Сделав несколько стремительных шагов, он вдруг резко останавливался, после чего снова устремлялся вперёд, и сделав ещё несколько шагов, снова останавливался. “Перед Пасхой он... дрался с... Джоном Блейком... Просто... отвратительно... Они устроили абсолютно... варварскую драку... Оба были все в... крови... платья в крови... Просто совершеннейшие... первобытные... дикари. Сегодня опять... драка с... Джоном Уардом… ” Питер Фортескью даже покрылся красными пятнами от волнения. Или от возмущения. “Он дерётся только с Джонами? ” – спросил Джон. Джон надеялся шуткой немного успокоить Питера, который почему-то рассказывал об обычных драках между парнями, как о чём-то экстраординарном. “Почему? ” – спросил Питер, и удивлённо посмотрел на Джона широко открытыми светло-голубыми глазами, которые были единственным украшением его некрасивого бледного лица. Похоже, с чувством юмора у Питера Фортескью тоже были большие проблемы. Или в данный момент Питеру Фортескью было просто не до шуток. Он был очень нервен. Нервен вообще, а рассказывая о драке Дадли и Уарда почему-то нервничал ещё больше. Джону даже показалось, что его лицо судорожно передёргивалось. По его лицу как будто пробегала нервная дрожь. “Он дрался... когда же… я уже... не помню… ” – продолжил, заикаясь и волнуясь, Питер, похоже так и не поняв шутку Джона, – “с… Энди Ле... Браном... Он... сломал ему руку! Вы представляете? Абсолютное варварство! Его отцу пришлось выплатить огромный... штраф, но Джеймсом так и... не было сделано... никаких выводов! Он ненормальный. Рон Чейни такой же... ненормальный, как Дадли... Чейни даже ещё более... неадекватен, чем Дадли... Они с... Дадли оба зачинщики... драк, они намеренно всех... задирают... они просто... опасны... для окружающих... Мэтью... Монтгомери тоже – чуть кто-нибудь что-нибудь... не так сказал, по его мнению, или ведёт себя не... так, как должен – Монтгомери сразу же... уже... готов драться! Прошлой весной они с... Роном Чейни... устроили драку прямо во... дворе школы! Их... растаскивали... одноклассники... Зрелище было просто... отвратительное... Почему-то в... кембриджской школе, в которой я имел... несчастье проучиться четыре года, на... драки смотрели сквозь... пальцы. Как будто... ничего страшного не... происходило. Все молчали и все делали вид, как будто ничего не... происходит. Я... не понимаю, как такой чудовищной... дикости можно... попустительствовать... Представьте, в Итоне... то же... самое! Драки... почти каждый... день. Даже в... дортуарах. Холланды... Генри и Уильям... кузены... просто... искали повод устроить... драку с кем-нибудь. И им всё... сходило с... рук. Я рад, что я уже... покинул... стены Итона. Что я больше... не являюсь его... учеником. Близнецы... Батлеры, Питер и... Николас, представьте, не... смогли придумать ничего... умнее, нежели устроить драку в... день собственного рождения! В прошлом году, в... декабре. Я с... Батлерами состою в... родстве, по материнской линии мы с ними... кузены, поэтому я был приглашён на... празднование дня их... рождения. К моему глубокому... сожалению. Я не... понимаю этого варварства! XIX век! Век... цивилизации! Я не... понимаю, зачем людям... XIX века... наносить друг... другу увечья в... драке? ” Не любившему драк Питеру Фортескью похоже здорово не повезло с близкими и дальними родственниками, соседями, соучениками по школе и соучениками по колледжу. Похоже большинство из них были драчунами. “Это... ненормально… калечить друг... друга в драке... ” – продолжил возмущаться Питер Фортескью. – “Я не... понимаю, зачем они... дерутся? Это же абсолютное... варварство! ” Поделившись с Джоном своим возмущением, Питер немного успокоился. Он пошёл медленнее и его походка перестала быть такой нервически дёрганой. Даже его заикание перестало быть таким катастрофическим, к концу спича уменьшившись вдвое против прежнего. “Вы так не считаете, Джон? ” – спросил Питер и повернулся к Джону, ожидая его ответа. “Согласен. ” – сказал Джон. – “Я тоже считаю, что драться глупо. ”  

Джон сам не знал, почему он так сказал. На самом деле Джон был не согласен с Питером Фортескью. Драка была нормальным мальчишеским делом. На взгляд Джона. Нормальным способом двум парням выяснить отношения. Отношения не всегда удавалось выяснить на словах, и тогда точку в споре могло поставить соперничество в каком-нибудь поединке. Конечно, драка была не лучшим способом выяснения отношений, но... и она тоже годилась. Конечно, если соперники были ровесниками. Тогда их силы были приблизительно равны, и победителем становился тот, кто не был трусом. Или был меньшим трусом. Такая победа была честной. На взгляд Джона. Питер Фортескью был слишком нервен. Возможно, Джон поэтому смалодушничал, поддержав его точку зрения, с которой он на самом деле был не согласен. Но Джону совсем не хотелось спорить с Питером Фортескью. В этом просто не было смысла. Всё равно каждый остался бы при своём мнении. Джон это вовремя понял, и наверное это остановило его желание затевать бессмысленный спор. Возможно... в глубине души... Джон был всё-таки согласен с Питером. Драка действительно была глупым занятием. Для цивилизованных людей. И последствия серьёзной драки действительно могли быть плачевными. Но... способ выяснения отношений между двумя мужчинами с помощью драки был уже слишком древним обычаем. И придумал его точно не Джон. Как говорил в таких случаях Майкл, “Не ты придумал эту традицию, и не тебе её отменять. ”  

Похоже Джон правильно сделал, поддержав точку зрения Питера. Пусть даже только на словах. Питер Фортескью, очень довольный тем, что в лице Джона он нашёл единомышленника, который так же, как и он, считал драку занятием дикарей и абсолютнейшим варварством, заметно успокоился. На его некрасивом бледном лице, бледном нездоровой бледностью, которое было довольно странной формы, формы вытянутого треугольника, с несоразмерно большим выпуклым лбом и длинным узким подбородком, который, как щель, прорезал большой рот, даже появилась улыбка, и он кивнул Джону. Возможно этот кивок был чем-то вроде лёгкого поклона, которым Питер выражал Джону свою благодарность за поддержку. Они пошли дальше по западной аллее променада, никуда не торопясь, и Питер, уже совсем успокоившись и снова сцепив за спиной свои длинные руки, которые похоже ему мешали, повторил свою оценку поведения Джеймса Дадли и Джона Уарда, которую Джон от него уже слышал. Подводя итог своих исследований, Питер Фортескью повторил сделанные им выводы. “Дураки. Совершеннейшие дураки. ” – сказал он. – “Первобытные... дикари. Цивилизация прошла мимо них, и они не... заметили друг друга. Так говорил мой отец. ” Сказав это, Питер глубоко вздохнул. Воспоминание об отце его опечалило. Точнее его конечно же опечалило то, что о своём отце он мог говорить только в прошедшем времени. “А в чём была причина их поединка? ” – спросил Джон. – “Вы не знаете, Питер? ” “Нет... Я не знаю причину их спора. ” – сказал Питер, недовольно нахмурившись. “А... кто победил? Дадли или Уард? ” – спросил Джон. Всё-таки ему было интересно, кто оказался победителем. “Я не знаю. ” – сказал Питер. “Я не был зрителем этой... схватки... варваров. Я ушёл. ” Не спеша, прогулочным шагом, Джон и Питер пошли дальше по западной аллее, обмениваясь друг с другом своими впечатлениями о Кортенеях, о некоторых из гостей Кортенеев, о бале, обеде, и о устройстве праздника в Уайт-Хаусе вообще. Выясняя таким образом точки совпадения или расхождения своих взглядов на разные вещи.  

Питер спросил у Джона, сколько дней они собираются провести в Уайт-Хаусе, и узнав, что они уезжают уже сегодня, заметно огорчился. Оказывается Питер хотел пригласить Джона посетить его поместье нынешним вечером. Или вечером следующего дня. Чтобы Джон мог вместе с ним понаблюдать за звёздами из их домашней обсерватории. “Нынешний вечер обещает быть... наилучшим временем для астрономических наблюдений… Небо совсем безоблачное… Такое в конце весны... случается не... так часто… ” – идя рядом с Джоном и глядя себе под ноги, печально говорил Питер, шмыгая носом, и похоже он действительно был огорчён тем, что Джон не сможет сегодня или в один из ближайших вечеров понаблюдать за звёздами вместе с ним. С помощью телескопа, доставшегося ему в наследство от его отца. “Интерес, проявленный вами к моему рассказу о наших с моим отцом наблюдениях за... вращением небесных... сфер, дал мне повод прийти к заключению… ” – после печального вздоха продолжил Питер. Успокоившись и вместе с волнением избавившись от мешающего течению его речи заикания, которое становилось почти незаметным, Питер начинал говорить такими сложными многословными предложениями, что понять смысл сказанного им иногда удавалось не сразу. “… в отличие от ничем не интересующегося... большинства, вам, Джон, не безразлично. ” – наконец закончил своё многословное построение Питер Фортескью. – “Но... возможно... предположения, сделанные мной, ошибочны... Мои предположения не... верны? ” – спросил он, повернувшись к Джону, после чего сразу же отвернулся, и опустив голову вниз, снова стал смотреть себе под ноги. На дорожку, по которой они шли или на носки своих туфель. Во время произнесения своего спича Питер время от времени освобождал свою правую руку из захвата левой руки, чтобы провести пальцами по краю своего уха, или потрогать его мочку, или зажать пальцами кончик своего длинного носа. Как будто проверяя, на месте ли его нос и его ухо. “Нет. Конечно, нет. Вы всё правильно поняли, Питер. ” – ответил Джон, – “Мне было бы очень интересно. Я сожалею, что ничего не получится. ” Причиной, по которой Джон и Агнэсс уезжали уже сегодня, в отличие от остальных гостей, которые оставались ещё на несколько дней, или, как большинство гостей, ещё на один или на два дня, был Колин, младший брат Джона. Колин также был приглашён на праздник в Уайт-Хаус, но его пришлось оставить дома, потому что в утро их отъезда из Нордгэма у него поднялся жар. И хотя жар был небольшой, его сопровождали ещё какие-то проблемы, вроде колик, постоянной проблемы Колина, и леди Агнэсс конечно же беспокоилась и торопилась вернуться в Нордгэм. Джон объяснил Питеру причину того, почему он и Агнэсс вынуждены уехать уже сегодня. “Уже через два часа. Я сожалею, что не смогу воспользоваться вашим приглашением, Питер, за которое я вам очень благодарен. Мне остаётся только надеяться на то, что в следующую нашу с вами встречу, возможно, через год, вы, Питер, повторите своё приглашение. ” – сказал Джон. Высокопарный и немного старомодный стиль, которым изъяснялся Питер, был заразителен. “Я... сожалею. ” – сказал Питер. – “Мне очень жаль. Так всё… не так, как должно быть… Почему-то под этим... вечно вращающимся... небом всё не так, как должно быть... Всё совсем не так, как должно быть... ” “Да. ” – сказал Джон. – “Мне тоже очень жаль. Я согласен. С тем, что всё не так, как должно быть. Но с этим ничего не поделаешь. ” Джону самому понравилось, как красиво у него получилось. Не то, чтобы он действительно считал, что всё не так, как должно быть, но прозвучало очень... значительно. Весомо, как сказал бы Майкл.  

Они подходили к перекрёстку, и в этот момент, по боковой аллее, пересекающей променад, к этому же перекрёстку, опережая их, подходила небольшая мужская компания, возглавляли которую трое друзей, Монтгомери, Блейк и Хауэрд. Они остановились, поджидая подходящих к перекрёстку Питера и Джона. За Мэтью Монтгомери и Джоном Блейком, которым было около 12 лет, и их другом и одноклассником Люком Хауэрдом, которому было 11, шли два парня помельче, младший брат Джона Блейка, Генри, и его сосед и приятель Бернард Поул, которым было около 7 лет. И замыкали процессию очевидно два гувернёра, которые были воспитателями Блейка-младшего и его приятеля Поула. Следуя на расстоянии нескольких ярдов за Монтгомери, Блейком и Хауэрдом, они тоже остановились, не дойдя до перекрёстка, и гувернёр Блейка-младшего, назидательно подняв вверх указательный палец, продолжил читать воспитательные рацеи своему подопечному, чем он занимался по дороге к перекрёстку. “Хорошо воспитанный молодой человек сочтёт за более благоразумное… ” – нудным голосом проповедника выговаривал гувернёр своему подопечному, который слушал его с очень недовольным выражением лица. “Непозволительное… непременная обязанность… ” – доносились до Джона фрагменты воспитательной рацеи гувернёра Блейка-младшего, весь тот скучный набор нравоучений, которые наверное не раз приходилось выслушивать от своих гувернёров всем парням, и Джону в том числе. Движением поднятого вверх указательного пальца гувернёр акцентировал почти каждое сказанное им слово, что должно было очевидно придать им ещё большее значение. Голос гувернёра Блейка-младшего, монотонный и нудный, был именно тем голосом, которым обычно “нравоучали” все... ну или почти все проповедники, учителя и гувернёры, и такой же типичной для большинства проповедников и учителей была его внешность. С нелепо зачёсанными волосами, маскирующими лысину, блестевшую под их редкими прядями, большим хрящеватым носом на бледном, цвета жёлтого воска, лице, с опущенными вниз углами скептического рта и неприятным взглядом надсмотрщика, в котором читалось осуждение всего этого мира, “погрязшего во грехе”. Гувернёр друга и ровесника Генри Блейка, Бернарда Поула, был напротив мало похож на типичного гувернёра. Он был молод, у него был свежий цвет лица, щегольские светлые усики с подкрученными вверх кончиками и тщательно уложенная причёска из подвитых волос, которая была похоже произведением модного парикмахера. Такую же причёску и такие же усики Джон видел на рекламной вывеске, висящей перед дверьми парикмахерской в одном из городов Сомерсета, или уже Девона, мимо которой они проехали сегодня ранним утром. Одет гувернёр Поула-младшего тоже был дорого и модно, в отличие от своего коллеги, в сюртук из хорошего английского сукна и модные полосатые панталоны, в руках у него была щегольская трость с блестящей рукояткой, и судя по улыбке на его губах, слегка рассеянной, он был похоже вполне доволен своим положением. Сопровождая своего подопечного, он скорее наслаждался прогулкой и прекрасным солнечным днём, чем думал о своих обязанностях наставника, и слушая или не слушая проповедь гувернёра Блейка-младшего, вертел головой по сторонам, рассматривая парк и гуляющих по его дорожкам гостей Кортенеев. Его подопечный, юный Бернард Поул, похоже слушал проповедь гувернёра своего друга, и слушал не без удовольствия, потому что на его лукавом веснушчатом личике, выглядывающим из зелёного капюшона, была очень довольная улыбка. Юный Бернард Поул был похож на лисёнка, выглядывающего из норы. Похожим на лисёнка его делали яркие веснушки, усыпавшие его хитро улыбающуюся мордочку, и сама форма его мордочки, нижняя часть которой выдавалась вперёд. И конечно сходства юного Поула с лесным зверёнышем добавлял капюшон его куртки из зелёного сукна, который был похож на устье лесной норы. На Бернарде Поуле, который, следуя примеру Алекса Фитцджеральда и ещё нескольких склонных к фрондёрству юных джентльменов, которые были его старше, тоже решил не переодеваться после костюмированного бала, был костюм лесного разбойника. Очевидно, Робина Худа, кумира всех склонных к фрондёрству юных джентльменов. Его зелёная суконная куртка с длинным капюшоном, обрезанная фестонами по краям, была перетянута широким кожаным ремнём с перевязями, на которых в грубо сделанных кожаных ножнах болтались небольшой меч с узкой гардой и простой костяной рукояткой и охотничий нож с кривой рукояткой из рога, с которыми Бернард Поул никак не хотел расстаться. Хотя гулять по парку без них ему было бы конечно же намного удобнее. Его приятель Генри Блейк, который, следуя дурному примеру уже Бернарда Поула, который был на несколько месяцев его старше, тоже решил не переодеваться к обеду после костюмированного бала, точнее... которому после долгих споров и препирательств всё же разрешила не переодеваться к обеду его кроткая матушка, был в костюме пирата. В отличие от своего худого приятеля Поула Блейк-младший был напротив полноват, поэтому в костюме пирата смотрелся довольно забавно. На нём была широкополая чёрная шляпа с перьями, расшитая золотым позументом короткая куртка с множеством пуговиц, он был подпоясан красным кушаком, и тоже, как и его приятель, никак не хотел расстаться с большим пистолетом, заткнутым за его широкий кушак, и с кривым турецким ятаганом в тяжёлых ножнах, отделанных серебром, который болтался на перевязи у него на боку и здорово ему мешал. Как и высокие кожаные ботфорты, которые плохо подходили для прогулки по летнему парку. Рацеи его гувернёра, обращённые к нему, никак не могли вызвать его улыбки, и в отличие от своего приятеля, с хитрой мордочки которого не сходила довольная улыбка, Генри Блейк был напротив мрачен. И насуплен. На его полном лице с красными щеками, возможно ещё более красными от возмущения, от того, что какая-то сухопутная крыса смеет отчитывать настоящего грозного пирата, тем более с таким большим пистолетом, настоящим морским абордажным пистолетом калибра 0, 56 дюйма, пусть и незаряженным, и с такими роскошными чёрными усами, наклеенными под его коротким толстым носом, которые делали его немного похожим на кота, было самое хмурое выражение. На встретившихся им на пути Питера и Джона Генри Блейк посмотрел очень грозно. Как самый настоящий пират. Лица Мэтью Монтгомери, Джона Блейка и Люка Хауэрда напротив не выражали никаких эмоций. Парням было скучно. Джону было хорошо знакомо это выражение скуки на лицах парней, которые находились под присмотром гувернёров. И были бы не прочь от них освободиться.  

Обменявшись приветствиями с Питером и Джоном, троица парней посторонилась, оглядываясь, что было намёком гувернёрам с их малолетними подопечными. Парни пропускали их вперёд. Блейк-младший со своим приятелем Поулом наконец обошли стоящих на перекрёстке Мэтью, Джона и Люка, после чего, пройдя вместе с последовавшими за ними гувернёрами несколько ярдов по аллее променада, снова остановились. Гувернёр Блейка-младшего, остановившись рядом со своим подопечным, сразу же продолжил чтение своей проповеди, движением поднятого вверх указательного пальца ритмизируя свои наставления. “Если столь юная леди, уважение к коей должно входить… Непростительная оплошность… ” – долетали до Джона отдельные фрагменты нравоучений его воспитательной рацеи, произнесённые нудным насморочным голосом. Такой же голос был у одного из самых нудных гувернёров Джона, от которого Джон прятался по всему дому. В течение двух зимних месяцев, пока Ричард его наконец-то не уволил. Конечно, он хорошо разбирался в математике, алгебре и физике, но... Больше ни в чём. На Джона от одного вида этого гувернёра и от одного звучания его нудного голоса нападала такая тоска, что... даже все зубы начинали ныть. От тоски.  

“Какие планы? Вы куда? ” – спросил Мэтью Монтгомери, переводя взгляд с Питера на Джона. Похоже именно Монтгомери был заводилой всей троицы. Взгляд его небольших широко поставленных серых глаз был более уверенным в себе, чем у его друзей. “Во взгляде его серых волчьих глаз была дерзость вожака... ” как было написано в записках прадеда Джона совсем о другом парне. Из всех троих Мэтью Монтгомери был самым... пожалуй... даже некрасивым, черты его загорелого скуластого лица с невысоким прямым лбом, резко выступающими надбровными дугами, широким носом и большим ртом не были чертами лица аристократа, но физически он был самым крепким из всех троих. Судя по его крепкой фигуре и по тому, как он двигался, по его уверенной походке, он серьёзно занимался спортом. И... как выяснилось... драться он тоже не боялся. Именно такие парни обычно становились вожаками. Монтгомери смотрел на Джона, но старшинство было за Питером, поэтому Джон молчал. Монтгомери перевёл взгляд на Питера, но Питер вместо ответа только пожал плечами. После чего его качнуло в сторону, и он наступил Джону на ногу. “Планов никаких. Мы просто гуляем. ” – ответил Джон. – “Какие планы у вас? ” “Тоже никаких. ” – ответил Монтгомери. Он снова обернулся и посмотрел на стоящих в нескольких ярдах от него гувернёров с Блейком-младшим и Поулом, теперь стоящих сбоку от него, а не за его спиной. В этом взгляде читалось явное нетерпение. “А... чем закончился поединок? ” – спросил Джон. – “Кто победил? Уард или Дадли? ” “А… ” – махнул рукой Монтгомери. – “Никто не победил. ” “У Дадли... пошла носом кровь. И на этом всё закончилось. ” – с мрачной усмешкой сказал Блейк. Блейк выглядел старше всех троих, и у него был самый низкий голос. Голос уже совсем взрослого парня. “Победа никому не была присуждена? ” – спросил Джон. “Нет. ” – ответил Монтгомери и снова оглянулся. Блейк-младший, которому очевидно здорово надоело слушать рацеи своего нудного гувернёра, наконец решил двинуться дальше, и придерживая свою кривую саблю, бьющую ему по бедру, довольно решительным шагом вперевалку направился дальше по аллее. За ним отправились его приятель и оба гувернёра, но пройдя несколько ярдов, вся компания снова остановилась, поджидая беседующих с Джоном и Питером парней. “А в чём была причина поединка? ” – спросил Джон. – “Из-за чего они сцепились? ” “А… ” – снова махнул рукой Монтгомери. – “Дадли просто нужно было драться. Повод Дадли ни....* не нужен. ” “Дадли маньяк. ” – сказал Люк Хауэрд. – “Он однажды нарвётся. ” “Точно. ” – сказал Блейк. – “Я отпраздную этот день. ” “Я тоже. ” – сказал Монтгомери и улыбнулся кривой улыбкой. Довольно мрачной. “Парни, вы уже видели чистокровок сэра Артура? ” – спросил Хауэрд. “Нет. ” – ответил Джон за себя и за Питера, так как Питер молчал. “В планах посмотреть? ” – спросил Монтгомери. “Прямо сейчас… нет. ” – ответил Джон. – “Возможно позже…” Перекинувшись ещё парой фраз с Джоном и Питером, парни отправились дальше, попрощавшись “до ужина”, и поджидавшие их Блейк-младший с Поулом и гувернёрами тоже пошли дальше по западной аллее променада, возглавив шествие. Идущие на расстоянии нескольких ярдов перед Джоном и Питером парни продолжили обсуждать поединок Дадли и Уарда, болельщиками которого они были. В выражениях, которые... джентльмены могут позволить себе только в отсутствие дам. Итог обсуждения поединка подвёл Люк Хауэрд : “Удар справа наносит Уард! Точно в цель! И... из расплющенного пятака виконта Джеймса Дадли хлынули кровавые сопли... широкий поток кровавых соплей... ”– подражая манере рефери спортивных состязаний, так же энергично, с таким же напором, и так же форсируя голос, прокомментировал финал поединка Люк, стараясь сохранить при этом серьёзное выражение лица. Люк Хауэрд был самым красивым из троих парней. Черты его узкого лица с большими светлыми глазами, прямым тонким носом и высоким лбом, были чертами лица настоящего белокожего англа, чистокровного аристократа без примеси плебейской крови. У него были очень светлые волосы, такие же светлые, как у Фрэнсиса. Только прямые. И нормальной длины. Он был высоким, одного роста с Блейком, который был на пару дюймов выше Монтгомери, узкокостным и гибким. Блейк был напротив ширококостным и даже слегка полноватым, как и его отец. И самым спокойным из всех троих. И возможно действительно самым взрослым, не только внешне. Самым рассудительным. С хорошо развитыми плечами и руками, плечами и руками парня, серьёзно занимающегося спортом, с большой головой, густыми тёмно-каштановыми волосами, слегка вьющимися и довольно коротко подстриженными, коротким носом, длинной верхней губой, небольшими широко поставленными карими глазами и небольшими толстыми ушками, Джон Блейк был немного похож... пожалуй, на медведя. Но... скорее на медведя из детской книжки, чем на настоящего. Добродушного медведя, каким обычно рисуют медведей в книжках для детей. Двигался Джон Блейк медленно, неторопливо, и немного вразвалку, и возможно именно это придавало ему некоторое сходство с медведем. Джону Блейку понравилась удачная шутка Хауэрда, и он решил продолжить его комментарий. “После чего... раздался визг... резаной свиньи… ” – стараясь удержаться от смеха, и стараясь говорить в том же тоне комментатора поединка, продолжил Джон Блейк. “Недорезанной… ” – зловещим голосом продолжил комментарий своих друзей Мэтью Монтгомери. “Монтгомери, держите себя в руках! ” – явно имитируя кого-то, высоким и довольно противным голосом произнёс артистичный Люк Хауэрд, после чего вся троица развеселилась. Все трое начали весело смеяться. У троих друзей и одноклассников были шутки, понятные только им. Ещё не отсмеявшись, Мэтью Монтгомери вдруг быстро и легко хлопнул по рукам идущих слева и справа от него Хауэрда и Блейка, после чего быстро указал пальцем на что-то, что было впереди по курсу. Парни переглянулись, обменялись жестами, и Джону стало понятно, что должно произойти дальше. И он не ошибся. Люк замедлил шаги, надевая сюртук, который он нёс на плече, вся троица замедлила шаги, и когда они поравнялись с ротондой, стоящей на газоне на расстоянии нескольких ярдов от аллеи, к которой вела дорожка, окружённая кустами шиповника, все трое быстро прошмыгнули, пригибаясь, за эти кусты и побежали дальше, огибая ротонду, и, дальше, высокие кусты сирени, за которыми их уже не было видно идущим впереди гувернёрам. Обычный трюк парней, освобождающихся от надзора гувернёров. Без таких маленьких шалостей парням было бы просто скучно жить. Джон и Питер пошли дальше, миновав ротонду, и когда они дошли до гувернёров, оба гувернёра уже остановились и вертели головами по сторонам, не понимая, куда испарились трое парней, которые только что были тут. Шедших мимо них Джона и Питера они ни о чём не спросили, гувернёр Бернарда Поула удостоил их только приветственным кивком, всё с той же рассеянной улыбкой на лице, а гувернёр Блейка-младшего удостоил сначала Питера, а потом Джона строгим взглядом тюремного надсмотрщика, пронизывающим насквозь, после чего спросил гувернёра Поула : “Вы не видели, Ковердейл, куда делась эта троица? ” “Нет, ” – сказал Ковердейл, с улыбкой обозревая окрестности и вертя в руках трость, – “Я не видел. ” Похоже юному Бернарду Поулу намного больше повезло с гувернёром, которого его родители выбрали ему в наставники, чем Генри Блейку. Гувернёр которого достался бедному Генри по наследству от его старшего брата.  

Генри Блейк и Бернард Поул не стали ждать своих гувернёров, они пошли дальше, и когда Джон и Питер их нагнали, Джон услышал, как Бернард Поул, теперь с торчащими вверх непослушными вихрами медно-красных волос, так как Блейк сорвал с него капюшон, и с забавно оттопыренными круглыми ушами, огненно-красными, пламенеющими в лучах просветившего их насквозь солнца, весело смеясь, очевидно повторял нравоучения гувернёра своего приятеля. Понять, что он говорил, было сложно, но что-то про “столь юную леди” и “непростительную оплошность” он как будто произносил своим писклявым дискантом сквозь смех, которым он просто захлёбывался. Блейк-младший бурчал : “Дурак... ” и отпихивал своего приятеля, после чего Поул отлетал на несколько шагов в сторону, но похоже Поула ничуть не обижала такая характеристика, данная ему его другом, и даже применение насилия по отношению к нему его тоже как будто не слишком огорчало. И Блейк-младший тоже как будто был не слишком огорчён тем, что его друг насмехается над ним, не только повторяя нотации его нудного гувернёра, но ещё и добавляя к ним свои комментарии, и комментарии довольно язвительные, по поводу какой-то оплошности, допущенной Блейком-младшим в присутствии “столь юной леди, уважение к коей должно входить... ” или даже по отношению к ней. Блейк-младший уже не выглядел таким мрачным и насупленным, как некоторое время назад, он, напротив, улыбался, и как будто даже очень довольной улыбкой. Друзья были вполне довольны друг другом, занимаясь привычным обоим препирательством. Когда Джон и Питер поравнялись с ними и стали их обходить, Бернард Поул, стараясь в этот раз увернуться от протянутой в его сторону руки Блейка-младшего, который отталкивал его от себя, продолжал насмешничать над своим приятелем и весело смеяться, а Блейк-младший продолжал обзывать своего приятеля дураком, при этом не переставая улыбаться вполне довольной улыбкой, что делало его круглую физиономию с торчащими в разные стороны усами, наклеенными под его коротким носом, ещё более похожей на кошачью. Обогнав Блейка-младшего и Поула, Джон и Питер пошли дальше, слыша за своей спиной продолжающуюся перебранку двух друзей, ехидный дискант Бернарда Поула и бурчание Блейка, который обзывал своего приятеля теперь уже не только дураком, но и рыжей крысой. Или рыжим предателем. “Барон рыжая крыса… барон рыжая крыса… барон рыжая крыса… ” – повторил Генри Блейк несколько раз подряд, но даже этим страшным ругательством ему не удалось заставить замолчать своего приятеля или рассердить его. Бернард Поул продолжал весело смеяться. Даже когда Джон и Питер отошли от препирающихся друзей уже достаточно далеко, весёлый смех Бернарда Поула, похожий на тявканье щенка, был Джону всё ещё слышен.  

Теперь Джона и Питера ничего не отвлекало друг от друга, их общению никто не мешал, и у Джона наконец появилась возможность спросить Питера Фортескью о том, для чего он его догонял. О астрономии. О результатах наблюдений за звёздами. И планетами. И о новейших открытиях, совершённых учёными. О том, что для него представляло гораздо больший интерес, чем информация о итогах поединка между Джеймсом Дадли и Джоном Уардом. Ну… во всяком случае Джон понимал, что информация о результатах исследований астрономов, как и информация о исследованиях и открытиях любых других учёных из других областей науки, поможет ему гораздо скорее, чем информация о результатах драки между двумя двенадцатилетними парнями, стать умнее, а значит и взрослее. К чему он очень стремился. Стать всесторонне развитым, по выражению Ричарда. Разбирающимся в разных областях науки хотя бы в общих чертах. Поэтому то, о чём ему стал рассказывать Питер Фортескью, а Питер стал рассказывать Джону о исследованиях и открытиях учёных и астрономов от самых древних времён, времён Античности и Средних веков, до самых новейших открытий и гипотез, сделанных астрономами уже в XIX веке, Джон слушал очень внимательно. Питер Фортескью, обрадованный тем, что он наконец-то может говорить на действительно интересную ему тему, рассказывал очень увлечённо. Похоже, он был уверен в том, что Джон отлично его понимает. И хотя Джону было понятно далеко не всё, Джона это не слишком огорчало. Джону было даже лестно, что Питер Фортескью считает его таким умным и таким всесторонне образованным, что не считает нужным объяснять ему некоторые термины, понятные только учёным. Конечно Джону не нужно было объяснять, что такое гелиоцентрическая система Коперника и чем она отличается от моделей Солнечной системы, нарисованных Птолемеем и Платоном, это знал каждый школьник, но что представляет из себя “тихоническая” модель Солнечной системы, о которой Питер упомянул вскользь, Джон не знал. Питер упомянул о ней, как о заблуждении великого учёного, которое, по мнению Питера, вполне можно было ему простить. И термин “прецессия” тоже был Джону не совсем понятен. Точнее совсем непонятен. Что-то... как будто ось Земли, если Джон правильно понял Питера, описывало... как будто круг, на прохождение которого требовалось... 26 тысяч лет. Наверное, этот круг и назывался “прецессией”. “Впервые двадцатишеститысячелетняя прецессия вращения земной оси была открыта ещё... Гиппархом Родосским... Величайшим астрономом Античности... Гиппархом Родосским... Он создал свой звёздный каталог ещё во II веке до нашей эры! Представьте, Джон! ” – восторженно восклицал Питер, – “II век до нашей эры! И такое величайшее открытие! Это потрясает воображение! Вы согласны? ” “Конечно. ” – ответил Джон. Джон почему-то так и не решился попросить Питера объяснить непонятный ему термин, который он услышал впервые. Но так как имя астронома, открывшего эту загадочную “двадцатишеститысячелетнюю прецессию” было Джону уже известно, Джон решил, что спрашивать нет необходимости. Лучше он найдёт статью о Гиппархе Родосском в томе “Космологии... ”, и в ней наверняка найдёт объяснение этого термина. Всё-таки… Джону хотелось выглядеть в глазах Питера Фортескью более умным, чем он был на самом деле. Если честно. Статью о астрономе Тихо Браге, который и был, если Джон правильно понял Фортескью, автором “тихонической системы”, Джон тоже мог найти в энциклопедии. Самой жизнеутверждающей частью научно-познавательной лекции Питера Фортескью, той частью, которая Джону... если честно... больше всего понравилась, был внушительный перечень ошибок, совершённых великими людьми. “Великими умами”, как называл их Питер. Уже перечисленный несколько лет назад в одном из научных журналов отцом Питера, а теперь повторенный Джону Питером. Частично. Джон уничтожал самого себя, занимался самобичеванием, по выражению Ричарда... мысленно, конечно... после каждой сказанной или сделанной им глупости, поэтому для Джона всегда было большим утешением слышать, как много нелепых и курьёзных ошибок совершалось, оказывается, и великими людьми тоже... Ошибки можно было обнаружить даже в произведениях Уильяма Шекспира! Которого Ричард называл номером 1 среди всех англоязычных авторов. И величайшим Гением. Значит он таким и был. У Джона не было никаких поводов сомневаться в справедливости оценки Шекспира Ричардом. “И представьте, Джон! Ошибок, проистекающих от... незнания астрономии, не смог избежать даже... Шекспир! ” – очень довольный, восклицал Питер Фортескью, от переизбытка восторга даже слегка заплёвывая Джона и задевая его своими длинными руками, которыми он хаотично размахивал, – “ “Я неизменен, как... Полярная звезда” – это ошибка! Ошибка Шекспира! Ведь во время Юлия... Цезаря на северном полюсе неба не было никакой Полярной звезды! В I веке до нашей эры небесный северный... полюс находился совсем в другом месте! ”  

Слушая Питера Фортескью, Джон удивлялся тому, какой же он умный... Как же много самых разных вещей, неведомых Джону, он знает... Питер знал множество незнакомых Джону научных терминов, фамилий учёных, и даже новые области науки, о которых Джон раньше ничего не слышал, он по памяти сыпал огромным количеством чисел, с десятыми и сотыми долями, вычерчивая в воздухе траектории орбит небесных странников, постоянных или отклоняющихся, за которыми он наблюдал в свой телескоп, и Джон, слушая научно-познавательную лекцию Питера Фортескью, был... очень доволен. Даже если в какие-то моменты Джон совсем запутывался... и... если честно... вообще переставал понимать, о чём ему так увлечённо рассказывал Питер... Всё равно Джон был очень доволен. Джону просто нравилось слушать такого умного парня. Настоящего учёного. Джону льстило, что Питер Фортескью считает его достойным собеседником. По крайней мере слушателем.  

Солнце опускалось всё ниже, штиль с порывами неожиданно налетающего и снова стихающего ветра сменился лёгким ветром, добавив к своей скорости пару узлов, жара перестала быть такой изнуряющей, какой она была несколько часов назад, и Джона даже перестало клонить в сон. Почти перестало. Всё-таки он здорово хотел спать. Они с Питером не спеша бродили по аллеям центрального променада, западной и восточной, или дрейфовали на самой малой скорости, меняя движение фордевиндом на движение бейдевиндом, и снова на движение фордевиндом, сворачивали на боковые аллеи, идя галфвиндом, и наконец устав ходить, пришвартовались на садовую скамейку в южной части парка. Питер рассказывал Джону о открытии, сделанном величайшим, по мнению Питера, британским учёным. Питеру нравилось говорить обо всём в превосходной степени. Очень увлечённо, можно сказать в состоянии почти экстатической восторженности, энергично жестикулируя большими кистями рук в рыжих и коричневых пятнах каких-то химикатов, Питер рассказывал о грандиозном, по его мнению, открытии, сделанном сэром Уильямом Парсонсом, лордом Россом, которое ему удалось сделать с помощью его собственного телескопа-рефлектора, установленного в его домашней обсерватории в замке Бир-Касл, в Ирландии. Телескоп лорда Росса, как понял Джон, был крупнейшим телескопом не только в Великобритании, но и во всём мире. Говоря о том, что диаметр зеркала телескопа лорда Росса 72 дюйма, Питер очень печально вздохнул. И даже замолчал на некоторое время. Скорее всего в этом вздохе была немалая доля зависти. И вряд ли эту зависть можно было поставить Питеру Фортескью в вину. Кажется, Питер даже пробормотал что-то вроде : “Как же я ему завидую... ” но Джон не мог с уверенностью сказать, что Питер действительно это говорил. Дело в том, что Джон, с комфортом устроившись на скамейке с удобной выгнутой спинкой, начал... засыпать. Джон изо всех сил боролся со сном, но... Несмотря на все его усилия, его глаза всё же время от времени закрывались. И на какие-то мгновения он очевидно засыпал. Поэтому некоторые слова или даже предложения из рассказа Питера Фортескью он очевидно всё же пропускал. А некоторые... могли ему просто присниться. Питер рассказывал о том, как его отец, сэр Пол Джей Фортескью, получив письмо от лорда Росса, сразу же, без промедления, и как будто даже не окончив своего завтрака, так велико было его нетерпение... если только Джону не приснился срывающий с себя салфетку и выбегающий из-за стола отец Питера с письмом в руке... отправился в ирландское графство Оффали, чтобы увидеть рисунок, сделанный лордом Россом. Этот рисунок был подтверждением того самого величайшего открытия, которое удалось сделать лорду Россу с помощью его мощнейшего телескопа. Который отец Питера называл “Левиафан Парсонстауна”. Или его все так называли. Или его так называл сам лорд Росс. Этого Джон не понял. О том, что открытием лорда Росса была галактика, которая называлась М51… и была двойной… и именно её и удалось зарисовать лорду Россу, благодаря прекрасной ночи, прохладной и сухой… Джон ещё слышал. Или эта галактика называлась Водоворот... а М51 её называли потому, что под номером 51 она была записана в каталоге космических объектов... составленных Шарлем Мессье… кем бы он ни был… в тысяча семьсот каком-то году… Или это были две разные галактики… Но какую-то из этих галактик сэру Уильяму Парсонсу, лорду Россу, владельцу замка Бир-Касл в ирландском графстве Оффали, удалось зарисовать. И именно этот рисунок хотел увидеть сэр Пол Джей Фортескью, отправившийся из графства Девон в графство Оффали. “Двойная галактика с двумя сияющими центрами и спирально закрученными рукавами из молодых звёзд и... космической пыли… Представьте, Джон, как это красиво! ” – отвлёкшись от созерцания облаков, плывущих со стороны моря, или со стороны канала, сказал Питер Фортескью, и посмотрел на Джона с самым восторженным выражением в больших светло-голубых глазах. Джон кивнул, соглашаясь. “Конечно. ” – сказал Джон. “Именно благодаря лорду Россу теперь ни у кого… если, конечно же, говорить о прогрессивных астрономах… не возникает сомнения в том, что М51 – это спиралевидная галактика, а не туманность… О чём самые проницательные умы говорили и раньше… ” – снова вернувшись к своим наблюдениям за облаками, с печалью в голосе сказал Фортескью. После этого Джон уснул.  

В этом Джон совсем не был виноват. Джону не удалось нормально выспаться в гостинице в Сомерсете, в которой они останавливались по дороге в Уайт-Хаус. Джону всё мешало. Храп его камердинера, который спал за ширмой в одном номере с ним, сильный запах духов “Белая сирень”, оставшийся в номере после прежних постояльцев, запахи пережаренной еды из ресторана на первом этаже, которые казалось просачивались через все щели, шаги по коридору и стук дверей соседнего номера, открывающихся и закрывающихся на протяжении всей ночи, свет уличного фонаря, который светил жёлтым пятном сквозь закрытые портьеры, и скрип железной вывески перед входом в гостиницу, которая тихо, но настойчиво скрежетала и поскрипывала под напором ветра всю ночь. Весь второй этаж гостиницы, который был фахверковым, казалось всю ночь скрипел и потрескивал под набегами крепкого ветра всеми своими балками, ставнями и оконными переплётами. Джон не привык спать в таких не комфортных условиях. Он был избалован своей уютной спальней в Нордгэме, толстые стены которой защищали его от всех посторонних звуков. И запахов. К тому же им нужно было выезжать из гостиницы очень рано, практически ночью, чтобы успеть к назначенному времени, к общему съезду гостей, и Джона начали будить наверное почти сразу же после того, как он наконец уснул. Как ему показалось, уже через несколько минут. Поэтому Джон не чувствовал своей вины в том, что он уснул. Проснулся он на словах : “ … был связан обязательствами. По этой причине моему отцу, к неизмеримому огорчению его коллег, не удалось договориться о его покупке. Диаметр его зеркал 36 дюймов, и благодаря именно этому великолепному телескопу-рефлектору лорду Россу удалось зарисовать… ” Наверное, Джон уснул совсем ненадолго. На пару минут. И проснулся он скорее всего не от негромкого голоса Питера, который довольно монотонно, продолжая наблюдать за облаками, плывущими со стороны моря, с печалью в голосе рассказывал о телескопе лорда Росса, с помощью которого лорду Россу удалось зарисовать Крабовидную туманность. И который его отцу не удалось у лорда Росса купить. Для Научного общества графства Девон, если Джон правильно понял Питера. Разбудило его скорее всего ржание лошадей.  

Где-то совсем недалеко от места их швартовки два жеребца похоже решили выяснить свои отношения, и судя по их злобному ржанию, с низким хриплым рычанием, чем-то они очень не понравились друг другу. И не считали нужным это скрывать. Им отвечали другие жеребцы. Ржание было слышно с разных сторон. Очевидно конюшенный двор Уайт-Хауса находился совсем рядом, сразу же за газоном, на противоположном краю которого они пришвартовались на скамейку с удобной спинкой, на которой Джон так неосторожно уснул. Джону повезло, что Питер следил за облаками и не заметил его оплошности. Джону было бы чертовски неловко, если бы Питер увидел, что он уснул. И посчитал бы его дремучим придурком. К тому же плохо воспитанным. Мимо которого цивилизация прошла стороной. Оправдываться Джон терпеть не мог. Поэтому с недавнего времени взял за правило ни перед кем не оправдываться. Даже когда его отчитывали за то, в чём он был совершенно не виноват, Джон молчал. Воображая себя в этот момент... наверное... кем-нибудь вроде вождя кельтов Верцингеторига… Или римского стоика Муция Сцеволы… Джон энергично потёр лицо, чтобы проснуться окончательно, и поторопился встать. Другой возможности не дать себе снова уснуть не было. Глаза закрывались, спать чертовски хотелось, и нужно было что-нибудь срочно придумать. Питер оторвался от созерцания облаков, плывущих над Уайт-Хаусом, и посмотрел на вскочившего со скамейки Джона. Джону в этот момент пришлось сделать вид, что он занят приведением в порядок своего костюма... чтобы скрыть неудержимый зевок... и Питер, посмотрев на его стриженный затылок, вернулся к созерцанию больших белоснежных облаков, которые медленно и торжественно плыли на север, в сторону Сомерсета, послушные бризу, летящему со стороны Английского канала. Два жеребца, поддерживаемые или осуждаемые другими лошадьми, продолжали обмениваться своим мнением друг о друге, диспут на конюшенном дворе Кортенеев продолжался, и Джон вспомнил, что он хотел посмотреть на катхиавари сэра Артура. И на двух потомков Хэрода, одного из основателей породы чистокровных верховых. Джон решил предложить Питеру отправиться на конюшенный двор и посмотреть на поло-пони сэра Артура. Всё-таки индийские поло-пони продолжали оставаться экзотикой для Великобритании, поэтому желание Джона на них посмотреть не должно было показаться Питеру странным. Джон уже знал, что Питер равнодушен к лошадям и даже не занимается верховой ездой, считая это занятие “травмоопасным, ” как он выразился во время ланча, и просто неинтересным, поэтому, предлагая Питеру отправиться на конюшню, Джон преследовал ещё одну цель. Если честно. Джон считал себя неплохо разбирающимся в лошадях, по крайней мере относительно своего возраста он точно неплохо в них разбирался, и ему хотелось продемонстрировать Питеру своё знание пород лошадей и их статей. Чтобы продемонстрировать Питеру своё превосходство над ним хотя бы в чём-нибудь. Возможно, это желание характеризовало Джона не с лучшей стороны… Но что же делать. По крайней мере ему хватило смелости сознаться в этом желании хотя бы самому себе. Питер Фортескью столько всего знал... о чём Джон не имел ни малейшего понятия... что Джон почувствовал себя в сравнении с ним полным придурком. Джону хотелось показать себя лучше разбирающимся, чем Фортескью, хотя бы в чём-нибудь. Хотя бы в лошадях.  

Оказалось, что о таких породах лошадей, как катхиавари и марвари, Питер слышит впервые. Питер ничего не знал даже о том, что существует оказывается такая спортивная игра, которая называется поло, и что игроки в поло сидят на лошадях. На специальных поло-пони, которых разводят специально для этой игры. И услышал обо всём этом впервые Питер Фортескью именно от Джона. Это стало для Джона пусть небольшим, но всё-таки поводом для гордости. Питер по слогам повторил за Джоном названия индийских поло-пони, а услышав от Джона, что уши у катхиавари и марвари завёрнуты внутрь в форме сердечка, и это делается коннозаводчиками специально, посмотрел на него с выражением явного недоверия в глазах. Наверное решив, что Джон его разыгрывает. Джон уверил Питера, что это правда, и в том, что это именно так и есть и Джон ничего не придумывает, Питер сможет убедиться сам. Уже через несколько минут. Конечно, если катхиавари сэра Артура будет в конюшне. Или будут. Если их несколько. Джон был удивлён тем, как Питер умеет не замечать того, что ему неинтересно. Того, что не входило в круг его интересов, Питер как будто просто не видел. Джон предложил Питеру дойти до конюшен, чтобы посмотреть на катхиавари сэра Артура, и Питер, пожав плечами, согласился.  

Они дошли на аллеи, которой оканчивался парк Уайт-Хауса, самой южной аллеи парка, и сменив курс на Ост, пошли по выложенной камнем широкой дороге с продавленными в ней бороздами от колёс экипажей, или римских колесниц, вдоль длинной железной изгороди с каменными столбами, за которой находились хозяйственные службы поместья, и в которой нигде не было видно ворот. За изгородью были видны низкие черепичные крыши хозяйственных построек и высокие нестриженные деревья и кусты, наверное единственные деревья и кусты во всём поместье Кортенеев, которым удалось избежать стрижки, и именно оттуда доносилось ржание. Вместе с запахами свежего конского навоза, сена, дёгтя, щёлока, и всех прочих запахов, обычных для хозяйственных служб. Ворота конюшенного двора находились в самой восточной части изгороди, их расположение указал Джону один из слуг Кортенеев, который вёз по аллее тележку с корзинами, и именно в них въехала грузовая повозка, запряжённая тяжелоупряжной лошадью, когда Джон и Питер находились от этих ворот ещё довольно далеко, в нескольких десятках ярдов. Около четверти кабельтова. По дороге, пока они шли к хозяйственным службам Уайт-Хауса, Питер продолжил читать свою научную лекцию для своего единственного слушателя. Делал Питер это очень вдохновенно, и в этот момент его некрасивые черты лица уже не казались такими некрасивыми. С вдохновенным выражением лица Питер рассказывал Джону о своих кумирах, своих учителях, учёных и мыслителях, опередивших своё время. Их жизни, отданные науке, положенные на алтарь Науки, как высокопарно выразился Питер, несомненно служили для Питера ориентиром всей предстоящей ему жизни. Единственно возможным ориентиром. Как и жизнь его отца, сэра Пола Фортескью, который также отдал служению науке всю свою жизнь. К числу своих учителей и своих кумиров Питер относил не только всем известных учёных, таких как Ньютон или Галлей, или своего отца, сэра Пола Фортескью, о котором Джон конечно же слышал, и статьи которого, или статьи о котором, Джон если и не читал, то по крайней мере видел на страницах научных альманахов и даже на страницах лондонских газет, но и тех учёных, о которых Джон до лекции Питера Фортескью ничего не знал. Имена которых Джон слышал впервые. Джон впервые услышал от Питера о английском астрономе из Уилтшира Джоне Бевисе, но чтобы Питер не догадался об этом, Джон, услышав его имя, кивнул с многозначительным выражением лица. У Питера не должно было возникнуть даже тени сомнения в том, что Джон раньше ничего не знал о таком прославленном учёном. Оказалось, что именно Джон Бевис был тем астрономом, который не то первым увидел Туманность Краб, не то первым занёс её в свой астрономический атлас. Потом оказалось, что бедняга Джон Бевис... ухитрился упасть с собственного телескопа, что и стало, как понял Джон, причиной его преждевременной кончины. И что он вовсе даже не был всемирно известным учёным, он был всего лишь астрономом-любителем. Питер печально вздохнул, рассказывая о его печальной кончине, и даже замолчал на некоторое время. Джон вслед за Питером тоже печально вздохнул, скорбя о преждевременной кончине астронома-любителя из Уилтшира Джона Бевиса и соболезнуя его родным и близким, но в каком году, или веке, произошло это прискорбное событие, Джон не знал. И спросить об этом у Питера Джон уже не мог.  

Ложь никогда не упрощала жизнь, всегда только усложняла, и Джон это прекрасно знал. Конечно, если говорить не о розыгрышах, а о реальной жизни. Ричард, разбираясь в спорах и конфликтах Джона с Агнэсс, или с учителями, или с кем-нибудь ещё, постоянно напоминал Джону об этой простой истине, называя её аксиомой апостериори №4. Но Джон иногда каким-то образом ухитрялся забыть эту простую истину апостериори №4. И тогда врал. Зачем, он сам не знал. Потом ругал себя за абсолютно бессмысленное враньё, которое всё только усложнило, но это было уже потом. Когда отыграть назад было уже поздно. Притворством или попыткой изобразить из себя более умного и осведомлённого, чем в действительности, также никогда не удавалось упростить себе жизнь. Чаще всего не удавалось. Конечно, если опять же говорить не о розыгрышах, где умение притворяться было как раз первейшей необходимостью. Последствия такого глупого притворства, действительно глупого, могли быть гораздо более разрушительными для самолюбия. Чем честность. Конечно часть вины за своё желание изобразить из себя того, кем он на самом деле не являлся, которому Джон иногда следовал, не слишком сопротивляясь... Джон мог отнести на счёт наследственности. Как однажды Майкл, уже здорово набравшийся виски, сказал Чарлзу в своём обычном язвительном тоне, насмешничая над ним : “Чарлз, ты... опять лицедействовал? Ты сыграл роль честного парня? Настоящего джентльмена? Неужели бедняжка была так наивна, что поверила тебе? Не могу поверить. Ты чертовски талантливый лицедей, Чарлз. ” Конечно эти слова не предназначались для ушей Джона, Джон услышал их случайно. Ричард, сердясь на своего старшего внука, тоже иногда выговаривал Джону очень недовольным голосом, нахмурив мохнатые брови : “Не лицедействуй. Чарлз №2. Мне хватает Чарлза №1. Одного актёра на семью мне достаточно. ” Конечно, можно было успокоить себя тем, что во всём виновата его “дурная наследственность”, как говорил Ричард, конечно же в шутку, но от негативных последствий его притворства, его собственного глупого притворства, Джона это не избавляло.  

Пока они с Питером шли к воротам конюшенного двора, Питер рассказывал Джону о обсерватории и лаборатории для физических и оптических опытов, оборудованных его отцом, и о том, что ещё, кроме обсерватории и лаборатории, Джон мог бы увидеть в имении Фортескью Олд-Кодн-Тауэр, если бы принял приглашение Питера. Которое получают немногие, добавил Питер, акцентируя слово “немногие”. К числу несомненных ценностей Олд-Кодн-Тауэра Питер относил также рисунки, изображающие созвездия, туманности и галактики, которые украшали стены его комнаты. Одним из самых ценных на взгляд Питера рисунков был рисунок Крабовидной туманности, сделанный сэром Уильямом Парсонсом, лордом Россом, который был напечатан в кембриджском научном журнале. И который Питер вырезал из этого журнала и повесил над своим рабочим столом. Возможно в рамочке и под стеклом. Вторым из самых ценных рисунков, или, возможно, первым, был рисунок отца Питера, сэра Пола Фортескью, который был сделан сэром Полом после посещения им имения лорда Росса Бир-Касл. На котором сэр Пол по памяти как можно более точно попытался изобразить ту таинственную галактику с двумя центрами, рисунок которой, собственноручно им нарисованный, ему показал лорд Росс. Гордый своим открытием. У галактики, которую лорд Росс всё-таки не открыл, он был первым, кому удалось её нарисовать, что, по мнению Питера, или по мнению всех астрономов, также являлось величайшим событием, или величайшим свершением, по своей значимости не уступающим открытию, было оказывается всё-таки два имени. Она называлась и галактика М51, и галактика Водоворот. И два сияющих центра, или два солнца, вокруг которых закручивались спиралевидные рукава из космической пыли и звёзд. Питер нарисовал палочкой на пыльной обочине, как это выглядит. “Приблизительно... так. ” – сказал он. Джон хотел спросить у Питера, почему эти спиралевидные завихрения вокруг галактики называются рукавами, почему эти завихрения, если они из пыли, не разлетаются, и из чего вообще состоит космическая пыль, и уже сказал : “А… ” но больше ничего не сказал. Передумав задавать Питеру эти вопросы. Джон побоялся выглядеть смешным, задавая такие возможно наивные, или, возможно, даже глупые на взгляд Питера вопросы. Этим Джон лишал себя возможности узнать что-то новое… Но что же делать. Джон пытался бороться с недостатками своего характера, но... У него не всегда это получалось. Как говорил в таких случаях Чарлз, “Сложно оказаться сильнее своих слабостей. ” Всё-таки Джону хотелось выглядеть в глазах Питера более умным, чем он был на самом деле.  

Рисунок галактики Водоворот-М51 с двумя центрами и спиралевидными рукавами из пыли и звёзд Джон не видел. Если не считать рисунка, или схемы, нацарапанной Питером в слое придорожной пыли. Но рисунок Крабовидной туманности Джон видел. Первый раз... в кембриджском научном журнале. Кроме тех оксфордских журналов и альманахов, которые приходили по подписке в Нордгэм, и на распечатывание и просматривание которых первым Джон получил разрешение от Ричарда, Джон любил просматривать научные журналы, которые выписывались мэрией Блэкстоншэара для городской библиотеки. Даже если Джон не читал статьи в этих журналах, которые в большинстве своём были написаны слишком сложным для него языком, все картинки в этих журналах Джон конечно же рассматривал. И с большим интересом. Читая поясняющие надписи к картинкам и отрывки текста вокруг картинок. Если текст был интересным. Поэтому рисунок Крабовидной туманности, напечатанный в одном из этих журналов, Джон конечно же видел. Джон мог бы даже нарисовать эту туманность по памяти, так хорошо он запомнил этот рисунок. Тем более что некоторое время спустя этот рисунок лорда Росса был напечатан уже в оксфордском научном альманахе, и у Джона появилась возможность рассматривать этот рисунок сколь угодно долго. Крабовидная туманность действительно напоминала своей формой что-то крабовидное, с овальным тельцем из звёзд и множеством закрученных лапок, расположенных довольно симметрично. Питер, услышав от Джона, что Джон видел рисунок Крабовидной туманности на страницах научных журналов, и так хорошо его запомнил, что даже мог бы нарисовать эту туманность по памяти, почему-то совсем не обрадовался этому известию. Напротив, его это как будто огорчило. Возможно, Питеру хотелось, чтобы огорчение Джона по поводу его невозможности посетить уже этим вечером Олд-Кодн-Тауэр, где он смог бы кроме всего прочего увидеть и эти великолепные рисунки, было... возможно большим. Возможно, у печали, отразившейся на лице Питера, были совсем другие причины. Не относящиеся к Джону и к его возможности или невозможности побывать сегодня вечером в гостях у Питера в его имении Олд-Кодн-Тауэр. Спросить Питера о том, что же стало поводом для огорчения, так ясно отразившегося на его лице, Джон не мог. Несмотря на сетования Агнэсс по поводу “демонстративного игнорирования” Джоном “всех светских норм поведения” и его “шокирующих грубости и бестактности”, причиной которых Агнэсс считала попустительство Ричарда, который давал Джону, на взгляд Агнэсс, слишком много воли, Джон был всё-таки хорошо воспитан. И достаточно тактичен. Просто не всегда считал нужным это демонстрировать. Как сказал однажды Майкл о самом себе, себе в оправдание, во время одной из их пикировок с Чарлзом. Любимого занятия двух старых друзей во время пребывания Майкла в Нордгэме.  

Джон и Питер уже подходили к калитке рядом с воротами, в которые некоторое время назад въехала повозка, запряжённая лейцестерширкой, как показалось Джону, Джон открыл калитку, и войдя вслед за Питером на конюшенный двор, сразу же увидел эту лейцестерширку, уже распряжённую, которая стояла рядом с длинной поилкой, установленной с внешней стороны длинного навеса. Повернув голову в сторону вошедших, она смотрела на Джона задумчивым взглядом больших тёмных глаз. Но... только теперь Джон не поставил бы на то, что эта тяжеловозка была лейцестерширкой.  

Джону хотелось, войдя на конюшенный двор сразу же продемонстрировать Питеру, какой он знаток пород и статей лошадей... И небрежно сказать что-нибудь вроде : “Какая славная лейцестерширка… ” или : “Славный кливленд… Хотя… ” И ввернуть что-нибудь о недостатках экстерьера встреченной ими лошади. Конечно, если недостатки в её экстерьере действительно будут. А оценивая катхиавари сэра Артура, можно было сказать... что-нибудь из того, что Джон слышал от коннозаводчика, приехавшего в Брукс-Корт смотреть прибывших из Индии пони. Джон хорошо запомнил всё, что говорил заводчик, осматривая поло-пони : “У этого катхиавари слишком тяжёлая голова. Недостаточно сухая голова для поло-пони. У этой марвари – спина коротковата. У этой марвари – слишком узкая грудь. Они будут недостаточно маневрены в игре. И у всех – коровий постав ног. Но это их хронический дефект. ” И ещё... Джон хорошо запомнил фразу заводчика, которой тот закончил свой осмотр. Джону чертовски понравилась эта фраза, и Джон запомнил её слово в слово. “Несмотря на невысокий рост катхиавари и марвари, рост пони, у них, на мой профессиональный взгляд, всё-таки больше характерных признаков лошадей, а не пони, поэтому я склонен квалифицировать катхиавари и марвари скорее как маленьких лошадей, нежели как пони. ” Джону очень нравилось, как это звучит : “Я склонен квалифицировать их скорее как маленьких лошадей... ” Хотелось как-нибудь ввернуть и эту красивую фразу тоже. И закончить свой критический обзор можно было какой-нибудь небрежной фразой, чем-нибудь вроде : “Не слишком удачного коннозаводчика выбрал лорд Кортеней, на мой взгляд… ” Так представлялось Джону в его мечтах. Фанаберических, как сказал бы Ричард. И на первой же лошади, увиденной им на конюшенном дворе, Джон получил отличный щелчок по носу... Не сумев определить породу этой тяжеловозки... Конечно, Джон был этим раздосадован.  

Джон считал, что он неплохо разбирается в тяжеловозах, которых разводили коннозаводчики Великобритании. Почему-то Джон был неравнодушен к тяжеловозам, ему очень нравились эти медлительные гиганты, нрав которых... или характер... был, как правило, доброжелательным. Миролюбивым. Особенно Джону нравились шайры. Не зря их называли “нежными гигантами”. Коннозаводчики Нироленда Уинтерхантеры, рассказывая своим покупателям о преимуществах разных пород, называли самыми сообразительными и добродушными среди всех тяжеловозов именно шайров и лейцестерширцев. Собственно никаких других пород тяжелоупряжных лошадей, кроме шайров для фермерских хозяйств и лейцестерширцев, как каретных лошадей, Уинтерхантеры на конном заводе Ниро-Корс в своей усадьбе Гринрилл-Корс не разводили. И среди всех выращенных на заводе шайров и лейцестерширцев... и ещё, конечно, шайронок и лейцестерширок... у Джона было несколько особенных любимчиков. И любимиц. К которым Джон относился с особой приязнью. Главным любимцем Джона среди всех тяжеловозов был шайр Атилла, гигант ростом почти 18 ладоней. Он был удивительным красавцем. И умницей.  

Возможно Джону нравились тяжеловозы кроме всего прочего ещё и потому, что рядом с ними Джон мог чувствовать себя абсолютно спокойно, не ожидая никакого подвоха с их стороны. Тяжеловозы никогда не были истериками, как некоторые верховые, и никогда не были злобными. По крайней мере среди всех суффольков, клейдесдалей, шайров и лейцестерширцев, которых Джон перевидел достаточно, перебывав во многих графствах Великобритании, и даже среди всех тяжеловозов континента, которых Джон видел во время своих путешествий по Европе, Джон не видел ни одного тяжеловоза, который выводил бы своего хозяина из себя своим непослушанием и вздорным характером. И который развлекал бы себя, кусая или лягая кого-нибудь. Все тяжеловозы, которых видел Джон, были как правило спокойными. И чаще всего добродушными. И взгляд их был таким же. Спокойным. И добродушным. Иногда... задумчивым. Иногда... как будто лукавым. Смеющимся. И иногда... даже ласковым. Как казалось Джону. Взгляд шайра Атиллы, любимца Джона, который, уже выполнив свою миссию на заводе и дав отличное потомство производителей, теперь работал в деревне Оукс-Вилладж, перевозя доски и готовые бочки, создавал впечатление, что кроме исполнения Атиллой всех порученных ему многочисленных обязанностей, которые исполнялись им безупречно, Атилла постоянно размышляет над очень серьёзными философскими проблемами. Стоящими перед всем лошадиным племенем. Или даже перед всем человечеством. Взгляд его небольших карих глаз, небольших конечно в сравнении с гигантскими размерами его туловища, его мощной шеи и огромной мохнатой морды, с широкой белой проточиной, огромными, как две пещеры, ноздрями, и довольно длинной каштановой бородой, взгляд всегда очень задумчивый, даже вдумчивый, и обычно очень серьёзный, выдавал в нём философа. Мыслителя. В раннем детстве Джона, в тот солнечный весенний день, когда состоялось его знакомство с Атиллой, и Джон, стоя перед гигантским гнедым шайром и глядя на него снизу вверх, протянул ему принесённое угощение, а Атилла, внимательно рассмотрев стоящего перед ним малыша, рост которого тогда был наверное совсем не намного выше его мощного мохнатого запястья, медленно кивнул ему, что Джон воспринял, как приветствие, а затем осторожно взял угощение с его раскрытой ладошки, Джон был уверен, что Атилла сейчас скажет ему что-нибудь. Скорее всего, на английском. По крайней мере “Спасибо. ” Должен же он был поблагодарить Джона за угощение... В детстве Джону казалось, что Атилла умеет разговаривать. Только почему-то не хочет. Впрочем, так же Джон думал о некоторых собаках. Джон уже не помнил, делился ли он с кем-нибудь своими соображениями по этому поводу, но то, что в раннем детстве он был абсолютно уверен в том, что Атилла умеет разговаривать, Джон хорошо помнил. Джон даже не хотел верить, что Атилла лошадь. Когда в день своего знакомства с Атиллой Джон спросил своего гувернёра, кто это, и гувернёр ответил ему, что Атилла лошадь, Джон сказал своему гувернёру, что он ему не верит. “Неправда. ” – сказал Джон. – “Это не лошадь. ”  

Джон любил всех лошадей, не только тяжеловозов. Лошадей любых пород. Почти без исключения. Джон не понимал, как можно не любить лошадей. Не восхищаться ими. На взгляд Джона, лошади заслуживали любви ничуть не меньше, чем люди. И возможно даже больше. Не восхищаться лошадьми точно было невозможно. Некрасивых среди них почти не было, а среди людей некрасивых было большинство. Джону нравилось смотреть на лошадей, на то, как они двигаются, и особенно Джону нравилось встречать взгляд прекрасных лошадиных глаз. У молодых лошадей... обычно жизнерадостный. Весёлый. И игривый. Особенно у жеребят. Взгляд взрослых лошадей... чаще всего... внимательный. Любопытный. Иногда... как будто мечтательный. Особенно у кобыл. Иногда... печальный, меланхолический. Задумчивый. И всегда очень выразительный. Взгляд некоторых лошадей Джон запоминал надолго, как будто коллекционируя их в своей памяти. Джон хорошо помнил взгляд первой увиденной им лошади. Взгляд первой лошади, на которую его посадили. Весёлый взгляд тёмно-карих глаз серого уэльского горного пони Бриджет Уинтерхантер. Взгляды тех лошадей, которые что-то значили в его жизни, или чем-то отличались от большинства, были в чём-то особенными, Джон запоминал надолго. Насколько надолго, он пока сказать не мог… Всё-таки ему было всего лишь 9 с половиной лет. Джон не понимал, как можно отказаться от общения с лошадьми. Джону общение с лошадьми всегда доставляло неизменное удовольствие, чего нельзя было сказать о его общении с людьми. Среди лошадей большинство были умными, на взгляд Джона, и характеры их были такими же не похожими один на другой, как характеры людей. Джон не понимал Питера, который мог не любить лошадей. Джон не понимал, как можно по собственному желанию отказать себе в таком несомненном удовольствии, как верховая езда. Джон до сих пор испытывал приятную дрожь возбуждения, подходя к осёдланной для него лошади и забираясь в седло. “Какое это острое наслаждение, оседлав один ветер и дав ему нужное направление, отдаться объятиям другого ветра… ” как написал в одном из своих стихотворений прадед Джона. “Оседлав тёплый ветер, отдаться объятиям холодного ветра… ” Какое наслаждение, доступное сухопутному человеку, может быть большим? Управлять ветром, давая ему нужное направление, управлять огромным прекрасным животным, которое кажется неуправляемым, с помощью своих шенкелей, малейшему движению которых он сразу же подчинялся… Это было для Джона одним из самых острых удовольствий. Тех, которые в своём возрасте он мог себе позволить. Джон просто не мог представить себе свою жизнь без общения с лошадьми… Несомненно, они занимали часть его сердца. Поселившись в нём навсегда. В этом Джон был уверен.  

В чём-то способности лошадей, как и способности собак, были несомненно выше способностей человека. Не их физические возможности – выносливость, сила или удивительный нюх, которые были конечно же совершеннее человеческих – а именно их способности. Которые можно было бы назвать даром. И этим тоже невозможно было не восхищаться. И конечно же это не было особенным мнением Джона о лошадях и собаках, так считали люди более умные и опытные, чем Джон, жившие и знавшие намного больше Джона, и жившие задолго до Джона, с мнением которых о лошадях и собаках Джон был согласен. Лучшие представители лошадиного и собачьего племени обладали теми способностями понимать и чувствовать, “видеть невидимое и слышать не имеющее звука, ” как написал в своих записках Филипп Эммануэль, которыми большинство представителей человеческого племени не обладали. Лошади умели почувствовать настроение человека, то, что происходит у него внутри, лучше, чем это могли почувствовать окружающие его люди. Их было сложнее обмануть, чем людей, которых можно было обмануть словами. И так же умели чувствовать собаки. Их тоже сложно было обмануть. Они тоже умели почувствовать внутреннее состояние человека. Даже если человек никак не выражал свои чувства. Когда одного из гувернёров Джона, который был с Джоном на прогулке недалеко от Хоганфорда, покусала собака, которая сначала вырвала трость из его руки, которой он пытался от неё защититься, а потом гналась за ним, пока он не залез на постамент изгороди, после чего со злобным рычанием занялась его панталонами, вырывая из них клочья, но при этом ни она, ни другие собаки, находящиеся рядом, не тронули Джона, который бросался в них всем, что он смог найти вокруг, доктор Лори, зашивавший раны гувернёра четвертью часа позже, объяснил ему, что собака покусала его и не тронула Джона потому, что он её боялся, а Джон не боялся. Откуда эта паршивая тварь знала, что я её боюсь? ” – спросил гувернёр. “По запаху. ” – ответил старый доктор Джон Лори. – “Человек, который боится, по-другому пахнет. Она покусала вас из презрения, сэр. Не сочтите за дерзость, сэр. Собаки презирают тех, кто их боится. Это значит, что ваш статус в стае ниже, чем её статус. ” Джону казалось, что он тоже умеет чувствовать, как лошадь. Или как собака. Не всегда. Но иногда ему казалось, что он тоже каким-то непостижимым образом чувствует то, что у человека происходит внутри. Даже не глядя на него, просто стоя с ним рядом. Или, только посмотрев на человека, которого он видит первый раз в жизни, сразу же понять, что этот человек плохой. Что ему нельзя верить. Возможно, ему это только казалось... Просто потому, что ему конечно же хотелось чувствовать себя в чём-нибудь особенным. Необыкновенным. Не таким, как все. Сейчас, уже повзрослев, после слишком быстрой оценки впервые встреченного им человека, которую Джон ему сразу же проставлял, после слишком жестокого вердикта, вынесенного ему, Джону уже хватало мудрости, или хотя бы просто ума на то, чтобы сказать самому себе : “Возможно, я поторопился с оценкой. ” А в самом раннем и совсем ещё бессмысленном возрасте, ещё не напичканный правилами этикета, но уже научившийся говорить, по крайней мере уже освоивший произношение большей части букв, Джон мог сказать человеку, которого он видит первый раз в жизни и который ему чем-то не понравился или показался притворщиком : “Уходи. Ты плохой. ” Если человек был гостем Нордгэма. Или, если его познакомили с человеком, который ему не понравился вне дома и он не мог его прогнать, Джон мог сказать : “Я не буду с тобой разговаривать. Ты фальшивка. ” А на всё возмущение взрослых, родственников и воспитателей, отвечал : “Я сказал правду. ” Характер, норов лошади, Джон тоже умел почувствовать, только посмотрев на её морду. Обменявшись с ней взглядами. По крайней мере так ему казалось. Но... возможно это действительно было так. С большинством лошадей, которых Джону пришлось встретить за всю его... уже достаточно долгую жизнь, отношения взаимной симпатии и доверия устанавливались обычно сразу же, с первого же взгляда, которым Джон обменивался с этой лошадью, или с этим жеребёнком, и такими же эти отношения как правило и оставались. Только с некоторыми особями, злобными и вздорными, на взгляд Джона, или не слишком умными, которые среди лошадей тоже встречались, Джону не удавалось выстроить доверительных отношений. Возможно, Джон им тоже чем-то не нравился. Но таких лошадей было мало. К подавляющему большинству лошадей Джон чувствовал симпатию, похожую на… наверное даже на родственное чувство. Поэтому, стоило Джону увидеть знакомую ему лошадь, своего доброго приятеля, или свою приятельницу, даже издалека, его настроение, даже если он был огорчён или разозлён чем-нибудь, исправлялось, как правило, к лучшему. И, конечно же, ощущение абсолютного счастья Джон испытывал при виде маточного табуна с резвящимися жеребятами, с маленькими гунтерами, носящимися на своих длинных тонких ножках из конца в конец пастбища, будущими скакунами, уже стремительными, как ветер, с забавными маленькими шайрами, мохнатыми и пузатыми, похожими на пятнистые меховые мячики, коричневые и рыжие с белыми отметинами, с маленькими лейцестерами, серыми и вороными, с угольно-чёрными фризами и с совсем крошечными дейлами, тоже угольно-чёрными, которые паслись на лугах Гренемага, раскинувшихся вокруг усадьбы Гринрилл-Корс... Улыбка “от уха до уха”, как говорил о улыбке своего старшего внука Ричард, на лице Джона, наблюдающего за пасущимся табуном с жеребятами, несомненно была. Особенно если его в этот момент никто не видел. Перед кем нужно было “держать фасон”, как выражался старший лакей Уитхемов. Чертовски хотелось, забыв о своём возрасте, присоединиться к этой весёлой компании, к этим жеребятам, играющим в пятнашки, так же носиться из конца в конец пастбища и скакать так же беззаботно, как скакали эти разномастные стригунки, ещё не знавшие никаких забот... И, конечно же, такое же ощущение абсолютного восторга, ни с чем не сравнимого, Джон всегда испытывал, находясь на учебном ипподроме и наблюдая за тренингом гунтеров, помесных с фризами, на гоночных треках Ниро-Корса, за их резвым бегом и взятием ими барьеров разной степени сложности, которая постепенно, от тренировки к тренировке, повышалась. Конечно, для самых способных из них. Его сердце ускоряло свой бег при виде этого великолепного зрелища... И казалось было готово выпрыгнуть из груди... Во время взятия особенно сложного барьера молодым стиплером...  

Работники конного завода Ниро-Корс, которые Джону чем-то не нравились, общение с которыми давалось Джону с трудом, как правило испытывали трудности... и при общении с лошадьми тоже. И обычно Уинтерхантерам всё же приходилось увольнять этих работников, которых лошади почему-то не принимали. Лошади начинали капризничать в присутствии конюхов, которые им чем-то не нравились, а норовистые лошади могли их даже покалечить. Похоже, оценки некоторым людям Джон и лошади проставляли одинаковые... Одинаково неудовлетворительные. Так что что-то общее у Джона и лошадей точно было. Что-то их роднило. Возможно Джон тоже в какой-то степени был лошадью... Так подшучивал над своим внуком Ричард, однажды увидев, как Джон уснул стоя. Стоя рядом с Ричардом в холле гостиницы и держась за ручку его дорожного кофра. А ещё раньше, когда Ричард, приехав с маленьким Джоном в усадьбу Гринрилл-Корс, стал свидетелем события, которое его удивило – когда к Джону, который потребовал, чтобы его поставили на невысокое, высотой в три фута, каменное ограждение пастбища, увидев его издалека, сразу же направилось около дюжины лошадей с жеребятами, и Джон, тогда ещё совсем маленький, вовсе даже не испугался, а напротив, был этому очень рад, со всеми поздоровался и разделил всё принесённое ими угощение по-честному между всеми матками, которые окружили его полукругом, Ричард, посмотрев на Джона с абсолютно серьёзным выражением лица, спросил его : “Возглавишь табун? ” Джон тогда не понял, что Ричард пошутил, и некоторое время раздумывал над сделанным ему предложением. Большинство лошадей, которые видели Джона в первый раз, сразу же проявляли к нему к нему интерес, который они не проявляли к другим людям. Заметивший это Ричард шутил по этому поводу, что лошади похоже принимают его за своего. За жеребёнка, когда-то отбившегося от их табуна и теперь наконец-то отыскавшего своих родных. Джона это не обижало. Джону было приятно, что лошади принимают его за своего. Джон уже с самого раннего возраста привык к тому, что если у увидевших его лошадей была возможность приблизиться к нему, чтобы рассмотреть его получше, или принюхаться к нему, если им будет это позволено, или даже помусолить его, чем обычно занимались кобылы, они за редкими исключениями предпринимали попытки это сделать. Джон позволял им это сделать. Джону нравилось навещать усадьбу Уинтерхантеров, чтобы посмотреть на лошадей и пообщаться с ними, хотя ему не так часто удавалось это делать, так как путь от Нордгэма до Гринрилл-Корса был не близкий. “Эк мусолят вас, сэр Джон… Ровно конфетку… ” – говорил Джону пастух Уинтерхантеров, старый Уайтхаус, добродушно улыбаясь, – “Ишь… нашли лизунец… Надо бы их отогнать, сэр… Без ушей вас оставят… Без курточки… Ишь, обмусолили всего… ” Бывая в Гринрилл-Корсе так часто, как он мог себе это позволить, точнее, как мог позволить ему это Ричард, Джон конечно же слышал разговоры специалистов, работающих на конном заводе, и запоминал услышанное. Слушая или невольно слыша разговоры коннозаводчиков Уинтерхантеров со своими конюхами, или покупателями, ковалями или коновалами, Джон запоминал даже то, что было ему не совсем понятно. Иногда Джону не удавалось понять смысл некоторых специальных терминов, которыми коннозаводчики обменивались, разговаривая друг с другом. Например, Джон не знал, что значит “консолидация племенного ядра”, которую проводят “совместно со скрещиванием”, о которой говорили приехавшие в Гринрилл-Корс партнёры Уинтерхантеров, конный завод которых, Эдриан-Хорсес, находился восточнее Нироленда. В окрестностях Адрианаполиса, древнего, ещё античного портового города, в нескольких милях к западу от него. И тем не менее Джон это зачем-то запомнил. Даже не понимая, что значит “консолидация племенного ядра”. Было чертовски интересно слушать, как Уинтерхантеры со своими специалистами, конюхами и коновалами Ниро-Корса, или со своими партнёрами, владельцами завода Эдриан-Хорсес, наблюдая за пасущимся табуном или тренингом молодняка, обсуждают их стати и их способности, стати и способности их родителей, и решают, иногда даже споря и не соглашаясь друг с другом, какое скрещивание можно провести уже в ближайшее время, а с чем спешить не стоит. И кто, судя по всему, обещает стать отличным производителем, экипажной лошадью, рысаком или стиплером в дальнейшем. Конечно, получая уже с самого раннего возраста столько информации о лошадях от специалистов, для которых коневодство были делом всей их жизни, Джон должен был разбираться в лошадях как минимум неплохо. Джон был уверен, что он разбирается в лошадях даже очень хорошо. Во всяком случае в лошадях тяжелоупряжных пород острова. Серьёзных осечек с ним раньше... как будто не случалось. Но похоже одна из них случилась с ним именно сейчас, когда ему так хотелось похвалиться перед Питером своими глубокими фундаментальными знаниями... Джону не удавалось понять, какой же всё-таки породы была эта тяжеловозка, которая с любопытством отслеживала его перемещение по двору, глядя на него из-под полей белого капора, защищающего её голову от солнца, прекрасными тёмными глазами оленихи. Изогнув толстую шейку с перекинутой на одну сторону пышной светлой гривой, наклонив набок голову и повернув в сторону приближающихся к ней Джона и Питера маленькие заострённые ушки шайронки, торчащие из отверстий в капоре. Кроме прекрасной тяжеловозки за передвижением Джона и Питера, идущих вдоль торцовой стены конюшни, от калитки вглубь конюшенного двора, следили ещё несколько пар глаз лошадей, привязанных под навесом, повёрнутые головы которых в темноте под навесом обозначались белыми отметинами на их мордах, и пара глаз конюха, который стоял рядом с распряжённой тяжеловозкой и держал её за узду. Или скорее один глаз этого конюха. Рядом с конюхом, в паре ярдов от него, стоял помощник стюарда Уайт-Хауса, ривс Прайс, который что-то записывал в свой блокнот, используя как подставку под этот блокнот офицерский планшет, и именно к нему Джон с Питером и направлялись.  

Джон пытался отгадать породу прекрасной тяжеловозки не для того, чтобы блеснуть своими знаниями перед Питером. Или, тем более, перед конюхами Уайт-Хауса. Получив отличный щелчок по носу, Джон уже оставил намерение изображать перед Питером знатока лошадей. Которым он на самом деле всё-таки не был. Джону было действительно интересно, чья же кровь слилась в этой прекрасной толстушке. Прекрасная толстушка, золотисто-рыжей масти, цвета лугового мёда, с белой лысиной во всю морду, большим розовым пятном между ноздрями, переходящим на низ морды, с пышной льняной гривой, вьющейся волнами, с большими раскосыми глазами оленихи в длинных светлых ресницах, и с мохнатыми ножками шайронки в белых чулках с небольшими аккуратными копытами, слишком маленькими для тяжеловозки, стала для Джона загадкой. Задачей с одним неизвестным. Несомненным было одно. Она была красавицей. Настоящей красавицей и настоящей леди, хотя в отношении тяжеловозки это определение звучало довольно странно. Сходства с прекрасной дамой ей добавлял капор, надетый на неё, который смотрелся вполне кокетливой дамской шляпкой. Шляпку такой красавицы вполне можно было украсить цветами. Они смотрелись бы на её шляпке очень гармонично.  

Загадочная золотисто-рыжая толстушка, породу которой Джону никак не удавалось расшифровать, была легче шайронки, а её горбоносый профиль выдавал в ней всё-таки помесь с шайром. Джон поэтому решил, что заехавшая в ворота конюшенного двора лошадь была скорее всего лейцестерширкой. Но глядя на неё сейчас, уже с более близкого расстояния, Джон видел, что... скорее всего он ошибся. Хотя возможно и нет. Профиль прекрасной толстушки, продолжающей следить за Джоном, идущим вдоль торца конюшни, внимательным взглядом больших тёмных глаз, а смотрела она именно на Джона, хотя идущий рядом с ним Питер был значительно выше ростом, был профилем лейцестерширки, но она не была похожа на лейцестерширок, которых выращивали на заводе Ниро-Корс. Хотя по своим статям она была... пожалуй... ближе всего всё же к лейцестерширке. В то же время она была более миниатюрной и элегантной, чем лейцестеры Нироленда, и не такой мохнатой, как шайры и лейцестеры Нироленда, Мидлендса, Йоркшира и других северных графств. Более короткошёрстной, если не считать пышных фризов на ногах. Прекрасная толстушка стала для Джона настоящей загадкой. Такой роскошной пышной гривы, вьющейся волнами и светлой, как лён, Джону у тяжеловозов видеть ещё не приходилось. Возможно... и у других пород тоже. И тем более Джона сбивала с толку и мешала определиться с породой слишком сухая и аккуратная голова прекрасной толстушки, и её слишком узкая и даже изящная морда с большим розовым пятном между ноздрями, которая была просто не похожа на морду тяжеловозки. И таких огромных глаз с приподнятыми вверх уголками, как у оленихи, Джону у тяжеловозов тоже раньше не приходилось видеть. У лошадей тяжелоупряжных пород, у шайров и лейцестеров, которых выращивали в Ниро-Корсе, и у тяжеловозов других пород, глаза были больше похожи... на собачьи. Разрез глаз всех тяжеловозов, которых Джону приходилось видеть, был скорее собачьим, чем оленьим. Ни суффольком, ни клейдесдалем она тоже как будто не была. Насколько Джон мог положиться на свое знание пород, всё-таки не была. Её масть была вполне мастью суффолька, Джон видел суффольков такой же золотисто-медовой масти, и с такими же светлыми гривами, только не с такими пышными, и с такими же светлыми подпалинами вокруг глаз, но... Джон был твёрдо уверен в том, что у суффольков не бывает выпуклого профиля. А у клейдесдалей не бывает таких пышных шелковистых фризов на ногах, как у шайров. Джон не мог отнести прекрасную толстушку ни к одной из тяжелоупряжных пород лошадей Великобритании. Которые были ему известны. Со стопроцентной уверенностью. Что лишний раз говорило ему о том, что размеры его фанаберии превосходили объём его знаний. Джону пришло в голову, что порода тяжеловозки могла быть... совсем даже не британской. Коннозаводчики Кортенеев могли привозить на свой завод лошадей из континентальной Европы. Из Индии. Из Азии. Из Африки. Из любого оазиса в аравийской пустыне или в пустыне Туркменистана. Как это делали коннозаводчики Эдриан-Хорсеса. И то же самое могли делать Кортенеи. Просто купив понравившуюся им лошадь в Европе. Скорее всего, всё-таки в Европе. Джон стал вспоминать, какие же породы тяжеловозов есть в Европе. Першероны. Нет, першеронкой она точно не была. Больше ни одной породы Джон вспомнить не мог. Такое с ним случалось часто – именно тогда, когда ему нужно было срочно вспомнить то, что он прекрасно знал, вспомнить никак не получалось... Вспоминалось это слово, или это название, обычно только тогда, когда он переставал напрягать свою память и переставал пытаться его вспомнить. Тогда, когда ему это было уже не нужно… И так же, как ему не удавалось вспомнить ни одной породы европейских тяжеловозов, которые напрочь вылетели у него из головы – все, кроме першеронов, и... ещё неожиданно вспомнившихся арденов, экстерьер которых, насколько помнил Джон, не произвёл на него особого впечатления, обычные тяжеловозы – Джону никак не удавалось вспомнить, где же ещё он мог видеть такую же красавицу тяжеловозку... Джону казалось, что где-то он уже видел красавицу толстушку, подобную этой… Но где именно он её видел, Джону никак не удавалось вспомнить. Возможно, во сне. Красавица толстушка, в хомуте с оглоблями, везущая за собой небольшую грузовую повозку… в кружевной тени деревьев, на разъезженной просёлочной дороге… Она бросила на Джона очень выразительный взгляд, который остался в его памяти, ласковый и игривый взгляд прекрасных тёмных глаз, окружённых светлыми ресницами, из-под длинной светлой чёлки, которая падала ей на глаза и вилась волнами, как и её роскошная пышная грива… Воспоминание, всплывшее в сонной, к тому же перегретой солнцем голове Джона, было слишком смутным. Но если это было не во сне, то скорее всего всё-таки на материке. Значит, порода толстушки была не британской. Скорее всего... французской. Или итальянской. В Италии и Франции Джону приходилось видеть довольно миниатюрных тяжеловозок, ростом ближе к пони. Может быть, ему стоило спросить… Вопрос можно было сформулировать так : “Тяжеловозку привезли с материка? Француженка? ” Джон задумался над тем, не стоит ли ему задать этот вопрос конюху, который стоял рядом с прекрасной толстушкой и держал её за узду… Задать небрежно, как бы между прочим… Джон обдумывал эту мысль не больше пяти секунд, и двух секунд из этих пяти ему хватило на то, чтобы вспомнить, что он уже отказался от намерения, недостойного джентльмена, пытаться изобразить из себя знатока лошадей. Каким он на самом деле всё-таки не был. Как выяснилось. Глупостей он сегодня сказал уже достаточно. Пора было остановиться. Как говорил ему в таких случаях Ричард : “Джон, достаточно. Дневная норма глупостей, сказанных тобой, тобой на сегодня уже выполнена. Добавлять уже не нужно. Остановись. ”  

Помощник стюарда Прайс, закончив писать и засунув в планшет, который болтался на длинной перевязи у него на плече, блокнот и карандаш, спешил навстречу Питеру и Джону, чтобы узнать у них цель их прихода на конюшенный двор, спешить ему оставалось совсем немного, всего лишь около двадцати шагов, прекрасная толстушка, прежде чем отвернуться от Джона и повернуться к поилке, бросила на Джона и Питера последний выразительный взгляд, после чего опустила вниз светлые ресницы, и поразмыслив некоторое время над какой-то занимавшей её мыслью, с выражением мечтательной задумчивости на лице, наконец повернулась к поилке, и, встряхнув толстой шейкой, наклонилась к воде и стала осторожно пить, и в этот момент Джон наконец-то вспомнил, где же он однажды уже видел почти такую же прекрасную толстушку. Которая действительно была очень похожа на эту.  

Джон вспомнил крестьянина, который шёл рядом с ней и держал её за узду. Старый крестьянин в красном вязаном колпаке, с клетчатым платком на шее, синим в белую клетку, и с маленькой терракотовой трубкой в зубах. Это действительно было на материке. Во Франции. Кажется, недалеко от Кале. По крайней мере недалеко от побережья. Потому что на небольшой грузовой повозке, которую везла прекрасная толстушка, была куча зелёно-бурых водорослей, остро пахнущих морем.  

Та прекрасная толстушка была другой масти, она была не золотисто-рыжей, а светло-серой, или белой, но её роскошная вьющаяся грива была точно такого же цвета. Золотисто-половая, цвета льна. С длинной вьющейся чёлкой. Капора на ней не было. И глаза у неё были такие же, большие тёмные глаза оленихи, и такие же роскошные ресницы. Длинные белые ресницы. Это было около двух лет назад, но Джон отлично помнил, что его тогда тоже поразил удивительный экстерьер этой тяжеловозки. И так же он тогда не мог понять, какой же породы была эта очаровательная толстушка, которую они встретили на просёлочной дороге между двумя французскими деревнями. Её морда, тоже с большим розовым пятном между ноздрями, была настолько узкой и элегантной, что была скорее похожа на морду арабки. Только без щучьего профиля. Джон тогда не удержался и спросил у крестьянина, который был, очевидно, её хозяином, какой же породы его красавица. Оставалось вспомнить, что ответил ему крестьянин. Джон вспомнил загорелое, как глина, лицо пожилого крестьянина, его выгоревший на солнце колпак, который он приподнял и снова надел, чёрную дыру его открывшегося рта под щёткой рыжеватых усов, с редкими зубами, торчащими из его нижней челюсти, которых осталось не так много, и мятый клетчатый платок, обвязанный вокруг его худой загорелой шеи. “Моя красавица, мсьё? ” – переспросил он, улыбнувшись. Очевидно, ему понравилось, что его лошадь назвали красавицей. “Мареёр, мсьё! ” – хрипло ответил крестьянин, всё так же улыбаясь довольной улыбкой. И добавил : “Это как бы булонка, мсьё! Булонская красотка! ” Или бретонская... Нет, всё-таки булонская. Точно. Булонка. Это была единственная булонка мареёр, которую Джон видел на материке. И прежде чем снова вставить в рот свою трубку и повести дальше свою красавицу, по просёлочной дороге, обсаженной старыми деревьями, по направлению к своей деревне, крестьянин француз сказал что-то ещё, но что именно он сказал, Джон уже не понял. Не потому, что он говорил на французском, а Джон плохо понимал французский, а потому что с такой дикцией его могли не понять даже его собственные родственники. Очевидно, старику крестьянину захотелось пошутить, и сначала он сказал что-то похожее на : “Такие красотки… они все из Булони, мсьё! ” а потом произнёс что-то вроде зарифмованной скороговорки, или поговорки, над которой сам же и начал громко смеяться. Смысла скороговорки, или поговорки, Джону тогда понять не удалось, Джон понял только то, что речь в ней шла о красавицах из Булони. И эта поговорка очевидно как-то характеризовала этих красавиц. Или красоток. И, похоже, не слишком лестно. Возможно, это была не поговорка, а слова какой-то весёлой песенки, потому некоторое время спустя этот крестьянин, идя по просёлочной дороге рядом со своей повозкой, начал петь, и довольно громко, незатейливую весёлую песенку. Хриплым прокуренным голосом, но довольно мелодично. Они ехали верхами, Джон, его камердинер и кто-то ещё, на невысоких помесных кобах, которых для прогулки по окрестностям они взяли у хозяина своей гостиницы, и ещё довольно долго за их спинами раздавалась весёлая песенка французского крестьянина, пока её не заглушил шум деревьев. Припев этой песенки, насколько Джон мог сейчас его вспомнить, звучал приблизительно так : “Вот такие они штучки, эти девчонки из Булони! ”  

Прайс, преодолев последние несколько ярдов, отделявшие его от Джона и Питера, стремительными шагами, почти бегом, представился ещё раз, на случай их плохой памяти, и узнав от Джона, что они хотели бы посмотреть на катхиавари сэра Артура, сначала поинтересовался у Джона, не изволили ли господа “случаем переменить свои планы. ” Планы на отъезд из поместья лорда Кортенея уже “нонешним вечером”. Задавая этот вопрос Джону, Прайс снова вытащил из планшета свой блокнот, и сразу же найдя в нём нужную страницу, занёс над ней карандаш, очевидно собираясь внести в свои записи нужные изменения. Джон ответил, что их планы не изменились, и приблизительно через час они с матушкой намерены покинуть Уайт-Хаус. А в оставшиеся три четверти часа его пребывания в Уайт-Хаусе Джон хотел бы посмотреть лошадей сэра Артура. Его катхиавари. Если это возможно. Прайс заверил Джона, что их экипаж будет подан вовремя, к лестнице восточной галереи, всё, как было условлено “нонешним полднем”, и все нужные распоряжения “на сей счёт” он уже отдал. “Ваш экипаж у меня под номером 1, сэр... ” – с важным видом сказал Прайс, снова убирая в планшет свой блокнот, в котором ничего не понадобилось исправлять, после чего сказал, что катхиавари сэра Артура сейчас приведут с пастбища, он “сей же момент” распорядится. И добавил, повертев головой по сторонам, что он сей же момент пошлёт за Полански, чтобы господа... получили в своё распоряжение лучшего специалиста, который самый лучший. Который смотрит за катхиавари сэра Артура, и всё такое.  

Ривс Прайс выглядел вполне респектабельно и производил впечатление вполне джентри, но только до тех пор, пока не открывал рот. Его манера говорить и его произношение, как бы он не пытался его изменить, конечно же ясно указывали на его происхождение. Конечно же он был из кокни. Из городских низов. Как и все, кто стремился подняться ступенью выше своего происхождения, по крайней мере выглядеть классом выше, ривс Прайс придавал большое значение своему внешнему виду, своей внешности и своей одежде, и времени на уход за своей наружностью он, судя по всему, не жалел. Самой заметной частью его лица, довольно невзрачного, с низким лбом, выпученными глазами неопределённого цвета и небольшим лоснящимся носом, напоминающим своей формой утиный клюв, были пышные каштановые усы, очевидно густо нафабренные восковой фаброй, переходящие в такие же пышно взбитые и густо нафабренные бакенбарды. И такое же сильное впечатление, и прежде всего, очевидно, на него самого, производила его импозантная причёска, с завитыми волосами, уложенными двумя волнами над его низким лбом кокни. Его небольшой подбородок был тщательно выбрит и надушен отвратительно пахнущим одеколоном. Приторно пахнущим геранью. И лесными клопами. Одет он тоже был очень аккуратно и вполне респектабельно. На нём был ливрейный терракотовый сюртук с красными кантами и с жёлто-красным бейджем, такой же, как на большей части слуг, служащих в большом доме, шёлковый галстук, не новый, но ещё вполне приличный, судя по всему, некоторое время назад сменивший своего хозяина, полосатый жилет и панталоны в тон сюртука, и модные узконосые ботинки, покрытые слоем пыли. Похоже, он сам себе очень нравился. Он важно надувал губы, с выражением почти сановной важности на лице, держа в руке карандаш, отставлял в сторону мизинец, становился в красивые позы и гарцевал, как лошадь, перебирая длинными ногами. Дефект которых, если бы он был лошадью, можно было бы назвать саблистостью. Повертев головой по сторонам и обнаружив, что послать за катхиавари и Полански ему абсолютно некого, так как никого, кроме флегматичного конюха, который стоял рядом с пьющей из поилки тяжеловозкой, собираясь отвести её в стойло, поблизости не было, Прайс, перекинув свой планшет за спину, стремительно пошёл, почти побежал, по широкому проходу конюшенного двора сам. Джон и Питер отправились вслед за ним.  

Конюшенный двор Уайт-Хауса был очень большим. Просто огромным. С двумя длинными конюшнями, однорядной и закрытой двухрядной, и с огромным каретным сараем под высокой крышей, которые, судя по всему, были рассчитаны не только на лошадей и экипажи хозяев Уайт-Хауса, но и на экипажи и лошадей прибывающих в Уайт-Хаус гостей. Вдоль восточной изгороди конюшенного двора был выстроен длинный навес, крытый гонтом, между столбами которого тянулись длинные поилки, что было обычным для хозяйства с большим количеством лошадей, и под которым сейчас было привязано около двух дюжин крупных упряжных лошадей, дремлющих или наблюдающих за тем, что происходило во дворе, широкий проход вдоль этого навеса, шириной с небольшую улицу, вёл к кузнице, которая находилась в самом углу двора, и к каретному сараю, в распахнутых воротах которого, а также на всём пространстве перед которым, достаточно обширном, величиной с небольшую площадь, были видны тесно составленные экипажи прибывших в Уайт-Хаус гостей. Среди всех этих экипажей, самых разных, лёгких и открытых, с лёгкими узкими колёсами и складным фордеком, или закрытых, огромных дорожных рыдванов на широких тяжёлых колёсах, с большими багажными рундуками на задках, роскошных и простых, новых и уже достаточно заезженных, Джон конечно же сразу же увидел хорошо знакомый ему экипаж, чёрный передок этого экипажа, с лежащими перед ним на подставках оглоблями в форме длинного креста, и Стэнфилда, который также был хорошо знаком Джону, так как был их кучером. Стэнфилд в большом чёрном цилиндре ходил вокруг их экипажа с кем-то из служителей Кортенеев, очевидно, с кузнецом, так как на нём был кожаный фартук, и что-то обсуждал с ним, переходя от одного колеса к другому и наклоняясь к ним.  

Между двумя длинными конюшнями, открытой, которая тянулась вдоль южной границы конюшенного двора, и над крышей которой возвышалась крыша каретного сарая, находящегося за ней, и закрытой, которая ограничивала конюшенный двор с севера, была довольно широкая площадка, по которой сейчас и рысил Прайс, вертя головой в поисках кого-нибудь из своих подчинённых, кому можно было бы дать поручение. Над половинками дверей денников открытой конюшни, которых было около полутора дюжин, возвышалось несколько лошадиных голов, и голова в самом первом деннике, крупная голова с широкой белой проточиной и светлой гривой, очень напоминала, и прежде всего своей мастью, красавицу тяжеловозку. Похоже это был её родственник. Он тоже был красавцем, тоже золотисто-рыжий, только чуть темнее, тоже со светлыми, цвета пшеничной соломы, ресницами, и с густой льняной гривой, но он не был таким утончённым и узкомордым. Нормальный тяжеловоз, действительно очень похожий на лейцестера. По крайней мере судя по его тяжёлой горбоносой голове, мощной шее и плечам, видными над нижней половинкой двери денника. Про него Джон мог бы сказать, что это тяжёлый лейцестер, с большей примесью крови шайра и меньшей фриза. Он спокойно смотрел на идущих мимо него Джона и Питера, как и полагалось тяжеловозу, и выдернув клок сена из рептуха, который висел на стене его денника, меланхолично его пережёвывал. Следующие два денника были пустыми, а над нижними половинками дверей следующих денников возвышались большие головы рыже-гнедых упряжных лошадей, похожих на ганноверанов. Прайс дорысил до последнего денника открытой конюшни, когда из-за её угла вдруг появились две так хорошо знакомые Джону широкие угольно-чёрные морды с маленькими мохнатыми ушками и длинными вороными чёлками, и похоже это были два дышловых их экипажа, Чингиз и Шерхан, которых вёл на поводу конюх Кортенеев. “Пол, ты их с пастбища? ” – крикнул ему запыхавшийся Прайс. “Да, сэр. ” – ответил конюх. “Это... которые... которых... уже запрягать? ” “Да, сэр. ” – ответил конюх. “Ну, хорошо. Эти… как их… катхиавари… на пастбище? ” “Вроде как нет, сэр… ” – ответил конюх. “Ты их там не видел? ” – спросил Прайс. “Нет, сэр... ” – ответил конюх. “А где же они? ” – спросил Прайс. “Они были как бы на пастбище, сэр… Но сейчас... их как бы уже и нет. Должно быть они уже в конюшне, сэр. ” – ответил конюх. “А Полански где? ” – спросил Прайс. “Я не знаю, сэр… ” – ответил конюх. Прайс, пробормотав что-то, побежал дальше, а конюх повёл по проходу двух хорошо знакомых Джону парней, красавцев лейцестеров с примесью крови Атиллы, которых Джон был рад видеть, совсем как своих родственников. Которых он был рад видеть. Они похоже тоже были рады его видеть.  

Прайс куда-то скрылся, а Джон с уныло бредущим рядом с ним Питером, который явно скучал среди лошадей, к которым он был равнодушен, и на лице которого ясно читалось самое тоскливое выражение, пошли дальше вглубь двора. Джона заинтересовало странное здание, которое было в самой западной части конюшенного двора, и Джон никак не мог понять, что же это такое. Это было довольно высокое деревянное строение, вытянутое в длину, с длинным рядом небольших окошек под самой крышей, с прямыми фасадными стенами и закруглёнными торцовыми, которое венчала высокая, как купол циркового шатра, многогранная остроконечная крыша с флюгером-корабликом, крытая потемневшим от времени гонтом. Джон заинтересовался этой крышей уже во время их с Питером дрейфования по парку, увидев её, и прежде всего блестевший на солнце флюгер в виде парусника, с противоположной стороны ограды. Странное строение, часть стен которого была решётчатой, со вставками из свежевыструганных деревянных решёток, оказалось манежем, в котором вероятно учились верховой езде поколения Кортенеев, но сейчас этот манеж был занят лошадьми прибывших гостей. Очевидно именно под остроконечной крышей этого манежа, или рядом со стенами этого манежа, похожего на огромную решётчатую беседку, устанавливали иерархию отношений два жеребца, злобное ржание которых услышал Джон, и которое даже смогло его разбудить. Недовольное ржание жеребцов, но уже не такое громкое, похожее скорее на бурчание, с презрительным фырканьем и низким хриплым рычанием, и сейчас было слышно за решётчатыми стенами манежа, так же как и игривое ржание кобыл. Лошади, прибывшие из разных графств, обменивались мнениями по разным вопросам и выясняли свои отношения.  

Неширокая площадка перед манежем, или проход, ведущий к южной изгороди конюшенного двора, оканчивался воротами на пастбище, которое находилось южнее хозяйственных служб Уайт-Хауса. Ещё один проход, идущий мимо манежа вдоль северной ограды, вёл, очевидно, к другим хозяйственным службам поместья, так как именно по нему быстрыми шагами, почти бегом, передвигались служители Уайт-Хауса с вёдрами и тачками, пустыми и наполненными, и именно в этом проходе сначала появились два служителя, несущие вёдра с водой, один из которых объяснил Джону предназначение странного строения с решётчатыми стенами и корабликом на крыше, а вслед за ними появился ещё один служитель, везущий тачку с вёдрами, над которыми ещё поднимался тёплый пар, пахнущий свекольным жмыхом, отрубями и ячменём. Все эти запахи были хорошо знакомы Джону. Джон отлично чувствовал себя среди запахов конюшенного двора, ему нравился запах лошадей, запах сена, запах запаренных кормов, совсем такой же, как на ферме Гринрилл-Корс, и даже запах дёгтя и навоза раздражал его гораздо меньше, чем запах некоторых духов. Запах лугового сена точно был лучше запаха даже самых изысканных духов или одеколона.  

Всё на конюшенном дворе Уайт-Хауса было продумано и устроено как нельзя лучше, и всё содержалось в отменном порядке. И прежде всего прекрасно ухоженные лошади, насколько Джон успел заметить. До сегодняшнего дня Джону ещё не приходилось видеть таких огромных конюшенных дворов... В поместье, хозяин которого не занимался разведением лошадей, таких огромных конюшенных дворов Джон точно не видел. Впрочем, также Джону раньше не приходилось видеть такого огромного штата слуг в частном поместье... Всё здесь было хорошо продумано и устроено с максимально возможным комфортом, как для живущих здесь лошадей, так и для работающих здесь конюхов, всё было устроено почти так же, как на ферме потомственных коннозаводчиков Уинтерхантеров – и такие же удобные поворотные кормушки на дверях денников, и почти такие же длинные поилки под навесами, всё было рассчитано на обслуживание большого количества лошадей одновременно, и, тем не менее... суета и нервозность на конюшенном дворе Уайт-Хауса всё же ощущались. При том, что обширные службы Уайт-Хауса и большой штат слуг были рассчитаны на приём большого количества гостей, а также, конечно, лошадей этих гостей, и при том, что только часть гостей прибыла в Уайт-Хаус на своих экипажах, а часть, но очевидно всё же меньшая, добирались из своих графств до Девона по железной дороге, а от железнодорожной станции до поместья добирались уже на наёмных экипажах, тем не менее всё же прибывших в Уайт-Хаус лошадей оказалось, судя по всему, слишком много. Даже для такого количества конюхов. Большая часть конюхов передвигалась по конюшенному двору, неся в руках вёдра или связки рептухов, толкая перед собой тачки с навозом или ведя на поводьях лошадей, приводя их с пастбища или выводя на пастбище, явно в ускоренном ритме. В ритме, который можно было бы назвать... ритмом фокстрота. Или лёгкой рыси. Как понял Джон, в посещении лошадьми пастбища, хозяйскими лошадьми или лошадьми гостей, существовала какая-то очерёдность. Приводя с пастбища одну пару, её заменяли другой. Очевидно пастбище поместья было недостаточно большим для такого табуна. Или в этой очерёдности был какой-то другой смысл.  

Выяснив то, что его интересовало, Джон решил вернуться к красавице толстушке. Чтобы наконец-то узнать, чья же кровь слилась в этой красавице. Хотя теперь Джон склонялся к тому, что она была... скорее всего всё же лейцестерширкой, тем не менее он до сих пор так и не смог окончательно определиться с её породой. Не то, чтобы его это очень огорчало… Но всё же. В конце концов он не был коннозаводчиком. И не был конюхом. Как однажды Майкл, взбираясь на осёдланного для него гунтера, ответил иронизирующему над ним, как обычно, Чарлзу : “То, что я разбираюсь в лошадях хуже, чем твой конюх, роняет меня в твоих глазах? ” Остроумные ответы Майкла и его высказывания, похожие на афоризмы, наверное стоило записывать. Чтобы не забыть. Пока Джон как будто отлично помнил все услышанные им от Майкла остроты... Которые Чарлз называл... “перлами яда от Майкла МакФаррена”... И которые Майкл иногда повторял по несколько раз... Но... возможно как-нибудь ему всё же нужно будет выкроить полчаса, или даже час времени на то, чтобы вспомнить все услышанные им от Майкла остроумные фразы и записать их в отдельный блокнот. Чтобы потом пользоваться “Сборником изречений Майкла МакФаррена”. Остроумную цитату “из Майкла МакФаррена” наверное можно было найти на все случаи жизни.  

Джон и Питер пошли обратно по проходу между конюшнями, по которому в нескольких ярдах перед ними шёл ещё один служитель Уайт-Хауса, высокий и худой, в кепке, в высоких сапогах и в ливрейной терракотовой куртке, который вёл на поводу двух лошадей, приведённых им с пастбища. Это были два гнедых хакнэ, подобранных по росту и в масть, и очевидно составляющих экипажную пару. Это была та редкая порода лошадей, к которой Джон был равнодушен. Слишком высокий шаг хакнэ, которого от них добивались специальным тренингом, и их неестественно высоко поставленные хвосты выглядели на взгляд Джона слишком манерно. Эти легкоупряжные лошадки выводились с целью производить впечатление на окружающих, и поэтому были больше похожи на игрушки, чем на лошадей. Служитель, ведший пару хакнэ, остановился перед входом в закрытую конюшню и крикнул конюху, который стоял с красавицей толстушкой всё там же, рядом с навесом : “Линч! Ты знаешь, где Джонсон? ” Линч, наклонившись, чистил копыта тяжеловозки щёткой. Не отрываясь от своего занятия, он ответил : “Нет, Вудс. ” “Его что ли послали куда? Где этот болтолом? ” – спросил конюх раздражённым голосом. Вопрос был явно риторическим, и Линч, продолжая заниматься своим делом и не глядя на рассерженного конюха, ничего ему не ответил. “С ног все сбились... ” – продолжил делиться своим возмущением конюх. – “А Полански где? Он куда провалился? ” Линч опять ничего не ответил. “Его Прайс ищет. ” – сказал конюх. – “Пёс знает куда все провалились. Линч, увидишь Полански, ты уж ему скажи. Что его Прайс ищет. ” “Непременно. ” – ответил Линч. Интонационно его “непременно” прозвучало скорее как : “Ещё чего. ” Вычистив копыта, он теперь занимался расчёсыванием фризов тяжеловозки. Красавица толстушка, уже напившись, стояла перед поилкой с кротким и задумчивым выражением на морде, благосклонно позволяя Линчу заниматься уходом за собой, чем Линч занимался очень энергично и похоже не без удовольствия. Этот парень был похоже на своём месте. Конюх, приведший с пастбища хакнэ, заводил их в распахнутые ворота большой конюшни, и Джон невольно залюбовался парой тёмно-гнедых красавцев, длинные гибкие шеи которых были подчёркнуты особым образом заплетёнными гривами, уложенными узелками, похожими на помпоны портьер, вдоль всей шеи. Несмотря на критический взгляд Джона, иногда слишком критический, хакнэ всё же были красавцами. Грациозными и элегантными.  

К тому времени, когда Джон и Питер, миновав последний денник открытой конюшни, подходили к Линчу, он уже закончил расчёсывать фризы толстушки и теперь вычищал щётку скребком. Он стоял, глядя на подходящих к нему Джона и Питера, поэтому оценить его необычный внешний вид можно было в полной мере. Выглядел Линч действительно более чем необычно. И его внешность, и его странный костюм уже успели произвести на Джона должное впечатление. При первом же взгляде на Линча Джон уже успел испытать ощущение лёгкого эстетического шока и от внешнего вида самого Линча, и от того, как он был одет. Не слишком высокий, всего лишь на пару дюймов выше Бриджет Уинтерхантер, ростом около 5 футов 9 дюймов, довольно щуплый, узкоплечий, с тонкой шеей, непропорционально большой головой, узкой и длинной, с длинным носом, свёрнутым набок, и довольно длинным узким подбородком, серым от отросшей щетины, с неровными белыми пятнами с одной стороны лица, похожими на следы от ожогов, и коротко стриженными пепельно-серыми волосами, уже с проседью, выглядел Линч... довольно неказисто. К тому же он был до невозможности косоглазым. Возможно он не видел того, что было прямо перед ним, настолько оба его глаза смотрели в разные стороны, поэтому он держал голову немного набок и смотрел искоса. Конечно, свою внешность Линч не выбирал, и он совсем не был виноват в том, что он родился уже готовой карикатурой на самого себя, как называли таких людей художники. Действительно, самым жестоким шаржем на Линча стал бы его максимально точный портрет. Фотографически точный. Но если внешность Линча нельзя было поставить ему в вину, то вряд ли то же самое можно было сказать о его костюме. Если только ношение куртки, в которую он был одет, не являлось каким-то видом епитимьи, наложенной на него за его грехи. У его довольно заношенной куртки из выцветшего чёрного сукна оба рукава были... как будто кем-то оторваны. Оба рукава были оторваны или отрезаны ножницами на одном уровне, на пару дюймов выше локтей. Таких курток Джону видеть ещё не приходилось. Если не говорить о бродягах, то... не приходилось. Конечно, можно было подумать, что эта форменная куртка была дорога Линчу как память о его прошлой... возможно военной службе, и поэтому он никак не мог с ней расстаться... Так же, как никак не мог расстаться со своей заношенной форменной курткой учитель фехтования Джона, капитан Джон Гилмор. Но так можно было бы подумать, если бы все остальные детали костюма Линча были менее странными. А они были под стать куртке. Его полосатая рубашка, застиранная уже до прозрачности, без воротничка, с расстёгнутыми на груди пуговицами, или просто с отсутствующими пуговицами, и с засученными выше локтей рукавами, больше напоминала нижнюю, серые штаны из грубой парусины были с большими кожаными заплатами на коленях, впрочем одинаковыми и довольно аккуратно нашитыми, а голенища его новых сапог из хорошей блестящей кожи похоже тоже были просто отрезаны ножом, чтобы сделать их короче. И отрезаны не слишком ровно. Похоже Линч был сам себе модельером и ему нравился его стиль одежды. Далёкий от общепринятых норм приличия XIX века. О том, что Линч был так странно одет не из-за его бедности, что было бы сложно предположить, учитывая место его служения, говорили некоторые детали, дополняющие его странный наряд. Это были украшения, которые совсем не выглядели дешёвыми, и которые смотрелись... странным диссонансом в сочетании с его почти нищенской одеждой. Закрытый медальон на его шее, резной, гравированный, и судя по всему, серебряный, от рассматривания которого Джон никак не мог удержаться, который крепился к довольно необычной цепочке, состоящей из плоских звеньев, или пластин, тоже покрытых гравировкой, которые соединялись друг с другом маленькими двойными звеньями, а также ещё несколько цепочек с разной формы звеньями и разной длины, украшенных брелоками, которые были видны в вороте его расстёгнутой рубахи. И большие плоские часы, которые крепились довольно оригинальным шатленом к поясу его штанов. Часы, похоже, тоже были серебряными и по всей видимости дорогими, с ярким украшением из цветной эмали, окружённым гравировкой, в центре круглой крышки. Похоже, необычный костюм Линча был просто его прихотью, и так как этот парень не боялся быть не похожим на остальных, Джон не мог не отнестись к нему с некоторой долей приязни. Как к одноклубнику. Как к члену того же Клуба Фрондёров, к которому относился он сам. Точнее, к которому относил его Ричард. Возраст Линча определить было сложно... но... скорее всего, несмотря на его необычно раннюю седину, ему было... около тридцати лет. Ну... или чуть больше тридцати. Наклонив голову набок, Линч сначала скользнул одним глазом по приближающемуся к нему Питеру, а потом перевёл взгляд на Джона. Один его голубой глаз с любопытством посмотрел на Джона, и получив нужную информацию, расслабленно отполз в сторону. Представившись, Линч, растягивая слова, как настоящий кокни, и почти не отделяя одно слово от другого, пробормотал, что для него будет большим удовольствием услужить молодым господам, после чего спросил, какую услугу он мог бы им оказать. Джон, не дождавшись ответа от Питера, ответил за них обоих, что никакой услуги им от него не требуется. И сказал, что Прайс отправился за Полански, который будет демонстрировать им лошадей лорда Кортенея. Выслушав Джона, Линч хрипло пробормотал, что в этом случае господам беспокоиться не о чем. “Полански... специалист высшего класса. ” – сказал Линч. – “Он разбирается в лошадях... почти как я. ” Похоже он иронизировал. Линч положил скребок в большой рундук, который стоял под навесом, закрыл его, и взяв толстушку за узду, повёл её в сторону открытой конюшни. Джон с погружённым в свои мысли Питером пошли с ними, составив своеобразный эскорт красавице толстушке, неспешно пересекающей наискосок залитый солнцем конюшенный двор.  

“А как зовут вашу красавицу, Линч? ” – спросил Джон. “Даная, сэр. ” – ответил Линч. Джон надеялся, что Линч назовёт её породу, что было обычным делом для конюха, говорящего о лошади, но Линч оказался не к месту немногословен. Они подошли к первому деннику, над нижней половинкой двери которого возвышалась большая голова золотисто-рыжего тяжеловоза, его широкая горбоносая морда с белой проточиной и большими ноздрями, которыми он шумно втянул воздух при их приближении, но никаких эмоций на этой морде при их появлении и при появлении красавицы толстушки, которая остановилась в паре ярдов от него, почему-то не отразилось. Выражение морды тяжеловоза, который смотрел на столпившуюся перед его денником компанию из-под опущенных ресниц, оставалось равнодушным и даже несколько сонным. Парень был непробиваемо спокоен. Линч снял с Данаи капор, расчесал её чёлку гребнем, и убрав гребень обратно в карман своей куртки, накинул на широкую спину Данаи лёгкую полотняную попону. Делал Линч всё очень быстро и ловко, не делая лишних движений. Застегнув верхние застёжки попоны, Линч наклонился, чтобы застегнуть попону под животом лошади, и в этот момент в противоположном конце двора появились два человека, которые быстрыми шагами шли от манежа к проходу между конюшнями, и одним из них был Прайс. Линч, застегнув одну застёжку под животом Данаи, занялся второй застёжкой, Питер смотрел куда-то вдаль, полностью погрузившись в свои размышления и очевидно находясь сейчас довольно далеко от конюшенного двора Уайт-Хауса, и Джон наконец-то решился задать вопрос, который продолжал его мучить. Чтобы наконец-то получить на него ответ. “А какой породы Даная? ” – спросил Джон Линча. “Лейцестерширка, сэр. ” – ответил Линч, распрямляясь. Ну что же, утешить себя Джон мог только остроумной фразой Майкла, которую он уже вспомнил. Мысленно повторив её ещё раз. “А вот и Полански... ” – сказал Линч, глянув в конец прохода. “Торопится… ” – добавил он не без ехидства в голосе. Бегущий рядом с Прайсом маленький человечек действительно производил довольно забавное впечатление. Рост Полански был скорее ростом подростка, чем взрослого мужчины, судя по всему, его рост был всего лишь около 5 футов, не очень высокий Прайс возвышался над ним почти на фут, поэтому на один шаг длинных ног Прайса коротышке Полански приходилось делать несколько маленьких шажков, и то, как он торопливо семенил, подпрыгивая, на своих коротких ножках, размахивая короткими ручками, выглядело действительно несколько комично. Линч, расправив тонкую сетчатую попону на спине и боках Данаи, одёрнул её с обеих сторон, и напутствовав толстушку словами : “Вперёд, Даная, отдыхай. ” хлопнул её по крупу, после чего красавица толстушка, встряхнув толстой шейкой, чтобы поправить причёску, неспешными шагами направилась в открытую перед ней дверь денника. Туалет прекрасной толстушки, происходящий прямо перед глазами её соседа по деннику, никак не изменил выражения его морды, которое оставалось всё таким же равнодушным и полусонным. “Непробиваемо спокойный парень. ” – сказал Джон. “Так точно, сэр. ” – ответил Линч, запирая дверь денника. “Олоферн. Тоже лейцестер. ” – ответил он Джону на не заданный им вопрос. – “Все наши лейцестеры от коннозаводчиков Арджентайнов, сэр. Конный завод Глостершира Арджентайнс-Стад-Фарм. ” “Олоферн... ” – повторил Джон за Линчем. Ему понравилось необычное имя тяжеловоза. Он ещё не встречал лошадей с таким именем. “Так вот почему он так спокоен... ” – сказал Джон. – “Потому что его соседку зовут Даная... а не Юдифь... ” “Так точно, сэр. ” – ответил Линч, задвигая ещё один засов в нижней части двери денника. Отличная шутка Джона, которая рассмешила его самого и чертовски ему понравилась, одна из самых удачных шуток, которые Джону удалось придумать за всю свою жизнь, возможно даже самая удачная, осталась неоценённой. На лице Питера было всё то же отсутствующее выражение, он смотрел куда-то в пространство невидящим взглядом, и, кажется, даже не слушал разговор Джона с Линчем, а Линч вряд ли настолько хорошо разбирался в античной истории, чтобы оценить смысл остроумной шутки Джона. Прайс и Полански были уже недалеко, в проходе между конюшнями, и Джону было слышно, как Прайс говорил рысящему рядом с ним Полански : “... в интересе как бы... по делам своего завода... или... как бы... просто посмотреть... не понятно... ” “Не чужие вам лейцестеры, сэр... ” – сказал Линч. – “Арджентайны покупают фризов в Нироленде, на заводе Ниро-Корс. Лучшие фризы Британии идут с вашего завода, сэр... ” Говоря это, Линч даже изобразил что-то похожее на улыбку, растянув в стороны бледные губы. Оказывается, в прекрасной толстушке текла кровь фризов Нироленда... Красавица Даная не появилась бы на свет, если бы не фриз, когда-то выращенный Уинтерхантерами в Ниро-Корсе, а затем купленный заводчиками Арджентайнами для своего завода и отправившийся в Глостершир. Джону было чертовски приятно это услышать. Оказывается, Даная и Олоферн были почти его родственниками. По крайней мере соотечественниками. Через своих предков. “... ими особливо изволил интересоваться... Покажешь их, значит, господам... всех троих... ” – продолжал наставлять рысящего рядом с ним Полански Прайс. “Да, сэр... ” – пропищал слегка запыхавшийся от резвого трота Полански. “Ну и, само собой, чистокровных верховых... Ксеркса... и этого... как его... хрен запомнишь... Карнеада... ” – продолжал свои наставления Прайс. Они находились уже в середине прохода, и Прайс наконец замедлил шаги, или уменьшил захват пространства, благодаря чему Полански тоже смог сбавить темп своего трота. – “У них сейчас, значит, будет моцион... ” “Да, сэр... ” – пискнул запыхавшийся Полански. “Хозяин, сэр Артур, как он мне сам сказал, в приватном разговоре, хочет показать, значит, Ксеркса и... Карнеада своим гостям... ” “А то как же, сэр... ” – пропищал Полански. “Сэр Артур сам, значит, хочет возглавить выезд на Ксерксе... а сэр Ральф, значит, на Карнеаде... Ну а потом, значит... сэр Артур, само собой, спешится, ну и... всё такое... ”  

Резво рысящий рядом с быстро идущим Прайсом Полански был уже достаточно близко, чтобы его можно было рассмотреть. Внешность Полански тоже была достаточно примечательной, как и внешность Линча, хотя они совсем не были похожи друг на друга. Кроме ненормального для взрослого мужчины роста, необычным во внешности Полански было то, что его круглое лицо с пухлыми щеками, небольшими голубыми глазками, маленьким вздёрнутым носом и очень маленьким, совсем детским ртом, казалось лицом ребёнка не старше пяти-шести лет, но только до сих пор, пока он не подходил к вам достаточно близко. Вблизи становилось видно, что его невысокий лоб уже прорезан глубокими морщинами, его светло-голубые глаза тоже окружены множеством морщин, а его пухлые щёки уже стали дряблыми, как у старика, и повисли. Он был похож на состарившегося раньше времени младенца. Одет в отличие от Линча он был абсолютно нормально, как и все остальные служители Уайт-Хауса, которых Джону пришлось увидеть в тот день. На нём был обычный райдинг, суконный сюртук с короткими полами для верховой езды, бриджи наездника с леями, с уплотнёнными вставками с внутренней стороны ног, высокие чёрные сапоги наездника и сдвинутый на затылок клетчатый берет, как вначале показалось Джону, из-под которого выбивались короткие пряди светло-русой чёлки, но потом оказалось, что это была кепка, которую Полански передвинул козырьком назад. Когда они с Прайсом уже подходили, в темпе спокойного трота, к Джону и Питеру, и им оставалось пройти последние несколько ярдов, Полански, спохватившись, снял кепку и надел её, как полагалось. Козырьком вперёд. Прайс, представив Полански Джону и Питеру, сказал, что раньше Полански был специалистом, и самым ценным, на конном заводе Арджентайнс-Стад-Фарм, а теперь работает здесь, в штате слуг лорда Кортенея, и что “по сему разу” именно Полански сможет показать господам всех лошадей лорда Кортенея, которых господа пожелают посмотреть, и рассказать о них как нельзя лучше. После этого Прайс спросил, располагают ли господа достаточным количеством времени для того, чтобы посмотреть не только поло-пони сэра Артура, но и других лошадей. В частности, купленную сэром Артуром два месяца назад пару чистокровных верховых, которые являются “прямыми потомками Хэрода”, а также прекрасных упряжных сэра Артура. Хакнэ, ганноверанов и лейцестерширцев сэра Артура. “Каждая лошадь из конюшен лорда Кортенея безупречных статей, ” – сказал Прайс важным голосом, – “в чём господа, если только соизволят изъявить в сём предмете свою заинтересованность, смогут убедиться самолично. ” Прайс очевидно старался подражать стилю построения фразы и фонетическому стилю произношения своего начальника, стюарда Уайт-Хауса сэра Эстерми, фонетическое произношение которого было идеальным. Произношение аристократа ноубэл. Почти безупречное. Более безупречное, чем у самих владельцев Уайт-Хауса. Но повторить, и то приблизительно, Прайсу удалось в лучшем случае только стиль построения фразы сэра Эстерми, и ещё, пожалуй, его интонации. И тем не менее несомненным достижением Прайса было то, что в своей длинной презентационной речи ему даже удалось, как показалось Джону, обойтись без слов “значит” и “всё такое”. Которые Ричард называл “словесным мусором”. И за которые Джону, если он иногда случайно их произносил, здорово доставалось от Ричарда.  

В то время, когда Прайс представлял Джону и Питеру Полански, после чего, встав в величественную позу одного из императоров или полководцев, изваянных в мраморе и поставленных на вечное стояние в одну из ниш галереи Уайт-Хауса, он начал произносить свою красивую речь, Джон увидел выходящих из-за угла большой конюшни близнецов Батлеров, Питера и Николаса, которые были, судя по их улыбающимся лицам, чем-то очень довольны. Следом за ними из-за угла конюшни один за другим появились сначала Джозеф Эгремонт, в костюме ослепительного василькового цвета, сверкая и переливаясь атласным блеском ткани своего камзола и вспыхивая разноцветными камнями своих перстней, а за ним и его друг, Джордж Маршалл.  

Эти парни были Джону уже хорошо знакомы. Все четверо. Во всяком случае, неплохо. Джону уже не раз приходилось встречаться с этими парнями на разных светских мероприятиях и на семейных торжествах. В разных сочетаниях. И в разных графствах. Все четверо были на несколько лет старше Джона. Самым старшим из них был Джордж Маршалл, которому в этом году должно было исполниться... уже 15 лет. Это был крепкий, не слишком высокий для своего возраста, но хорошо сложённый парень, спокойный и уверенный в себе. Увидев выходящего из-за угла конюшни Маршалла, Джон наконец-то понял, кого же ему некоторое время назад напомнил Мэтью Монтгомери. С которым он познакомился только сегодня. Действительно, у них было что-то общее. У Джорджа Маршалла и Мэтью Монтгомери. Но... скорее только в том, как они себя вели. В стиле их поведения. И ещё... в их уверенности. И... ещё в том, как они двигались. Оба эти парня, насколько Джон знал, или, что касается Мэтью Монтгомери, насколько Джон мог предположить, серьёзно занимались спортом, и, возможно, именно поэтому в пластике движения двух этих уверенных в себе парней, в их походках и даже в их жестах было что-то общее. И... возможно в их характерах тоже. На этом сходство заканчивалось. Джордж Маршалл, в отличие от Монтгомери, был скорее красивым парнем, по крайней мере “обещал им быть”, как сказал бы Ричард. У него были правильные черты лица, прямой нос, красивый абрис лица, уже мужской, с чётко очерченными скулами и подбородком, возможно... слишком большой рот, но... гармонично большой, для мужского лица и подбородка вполне нормальный, густые тёмные брови, почти сходящиеся на переносице, большие светло-карие глаза, смотрящие с вызовом, и коротко стриженные тёмно-русые волосы. Его причёска называлась “Римский император”. Как уверял Джона стригший его парикмахер, это была самая модная стрижка сезона в Лондоне. Насколько понял Джон, благодаря самому модному в этом сезоне актёру одного из театров Ковент-Гардена. Который очевидно играл роль как раз кого-то из римских императоров. В каком-то самом модном спектакле этого сезона. Джозеф Эгремонт, который был на год младше Маршалла, значит сейчас ему было около 14 лет, был напротив с длинными, до плеч, каштановыми волосами. Эгремонт был самым неприятным из всех четверых. Он был так избалован и так капризно-нервен, что было просто непонятно, чего от него ждать в следующую секунду. Иногда Джону казалось, что с Эгремонтом прямо сейчас может произойти истерический припадок. Пока, к счастью, обходилось. Джону не понравился Эгремонт с первой минуты знакомства с ним, и с тех пор мнение Джона о нём не изменилось. Глядя на Эгремонта сейчас, который вошёл на конюшенный двор, конечно же, спиной вперёд, как же иначе, потом пошёл боком, при этом выделывая ногами и руками витиеватые танцевальные движения, и, очевидно, сопровождая свой танец пением, судя по его рту, который то открывался, то закрывался, а теперь зигзагами подходил к Батлерам, как обычно, что-то из себя изображая, Джон понял, что Эгремонт тоже напоминает ему одного из парней. С которым он тоже познакомился только сегодня. Хотя внешне они тоже были мало похожи друг на друга. Скорее они были совсем не похожи. Сходство было только в том, что они оба вырядились в костюмы XVII или XVIII века, и оба сверкали, переливались и ослепляли вспышками своих камней, настоящих или поддельных. Эгремонт был на 5 лет старше Фрэнсиса и намного его выше, поэтому в маскарадном костюме, к тому же таком ослепительно ярком, в камзоле с нелепыми длинными полами, в коротких панталонах-кюлотах, в ярко-синих туфлях с вычурными пряжками и бантами, и в белых чулках, обтягивающих тощие ноги, смотрелся ещё более нелепо, чем Фрэнсис. На взгляд Джона. Кружев на нём было кажется ещё больше, чем на Фрэнсисе. А перевязь его шпаги была муаровой и оканчивалась золотыми кистями... Муаровая бирюзовая перевязь с золотой бахромой и золотыми кистями... И лиловый шёлковый жилет с серебряным раппортом в стиле рококо и с золотыми пуговицами, усыпанными бриллиантовой пылью... Джон просто не мог понять, как можно было вырядиться в такой костюм по собственной воле. И к тому же ходить в нём весь день, даже не переодевшись к обеду. Джон ещё мог понять тех парней, которые вырядились в костюмы средневековых рыцарей... или благородных разбойников... и не захотели переодеваться после костюмированного бала... Просто потому, что кроме удовольствия от нарушения правил светского этикета, абсолютно идиотских правил, на взгляд Джона, предписывающих постоянное переодевание, по несколько раз в день, в таких костюмах было действительно намного комфортнее, чем в тесном, как футляр, фраке, в котором было сложно даже поднять руку. И в узких панталонах, штанины которых прежде, чем сесть, нужно было каждый раз поддёргивать вверх. Что Джон постоянно забывал делать. Джон ещё мог представить себя... сделав над собой некоторое усилие... в костюме... например, крестоносца... Или... мореплавателя эпохи великих географических открытий... Или... например... в костюме средневекового барда... Даже в костюме индейского вождя. Если честно. Всё-таки... в костюме из кожи было что-то брутальное. По-настоящему мужское. Но представить себя в таком костюме, как у Эгремонта... Джону пришло в голову, что если бы перед ним был поставлен выбор... ношение такого костюма... или... например... смертная казнь... Он, наверное, выбрал бы смертную казнь. Вполне возможно. Джордж Маршалл, в отличие от своего приятеля, был одет нормально. И на первом бале, на котором он был в элегантном светлом фраке с белым галстуком, и теперь, переодевшись, в отличие от Эгремонта, к обеду. Уже в более темный фрак с белым жилетом и строгим тёмно-зелёном галстуком, скреплённым элегантной галстучной булавкой с одним маленьким камнем. Джону всегда нравилось, как был одет Маршалл. У него определённо был хороший вкус. На взгляд Джона. Близнецам Питеру и Николасу Батлерам, старшим братьям Томаса Батлера, которым было 13 лет, или 26 на двоих, тоже хватило ума не вырядиться, как придурки. Неразлучные братья Питер и Николас были в обычных для таких мероприятий темных фрачных сюртуках, светлых панталонах и полосатых жилетах, и в их костюмах, как обычно, наблюдался некоторый беспорядок. Как и в их причёсках, с торчащими в разные стороны прядями рыжих волос. Батлеры были известными драчунами и шалопаями, и давно заслужили репутацию возмутителей спокойствия. Им не нравилось скучать, и они всегда находили возможность чем-нибудь себя развлечь. Какой-нибудь шалостью. И теперь, отправившись от угла конюшни в сторону навеса, но не дойдя до него, остановившись в середине проезда и поджидая сначала следовавшего за ними Эгремонта, а потом и замыкающего процессию Джорджа Маршалла, который подошёл к весёлой компании своих друзей парой минут позже, Батлеры развлекали себя тем, что пытались изобразить не то лошадиное ржание, не то хрюканье борова. Подошедший к ним Эгремонт тоже изобразил что-то похожее на ржание кобылы, и у него это получилось даже очень неплохо. Вполне правдоподобно. У Эгремонта был высокий голос, поэтому его ржание было больше похоже на ржание кобылы. Подошедший к своим веселящимся приятелям Джордж Маршалл, как понял Джон, дал свою критическую оценку услышанному. С мрачным выражением лица высказав своё мнение о поведении своих приятелей или о их артистических способностях. Очевидно оценка Маршалла была слишком критической, потому что Эгремонт разозлился и высказал Маршаллу своё мнение уже о нём. “Ты нудный придурок... Ты всегда всё только портишь... Пошёл вон отсюда... Ты мне всё настроение испортил... Кабан хренов... Пошёл вон отсюда... Нудила хренов... Придурок... ” – не сдерживая своего возмущения, высказал своё мнение о Маршалле уже Эгремонт, если Джон правильно расслышал его слова. Эгремонт говорил довольно громко и его высокий капризный голос был хорошо слышен даже на большом расстоянии. – “Иди отсюда... Иди к своей Мэгги, урод... ” – продолжал возмущаться Эгремонт, – “Иди, ручку ей поцелуй... Ножку иди ей поцелуй... Копыто иди ей облобызай... Придурок... Кабан вонючий... Пошёл вон отсюда... ” Попрепиравшись ещё некоторое время, и повертев головами в разные стороны для ориентировки, приятели вальяжным прогулочным шагом отправились сначала к навесу, чтобы посмотреть на привязанных под ним лошадей, а потом, пройдя вдоль половины навеса, направились уже в сторону Джона и Питера, продолжая обмениваться колкостями на ходу, но все четверо уже улыбались, и даже обычно мрачный и нахмуренный Джордж Маршалл. Который вообще редко улыбался. Судя по раскрасневшимся лицам всех четверых, и по глупым улыбкам на этих лицах, особенно глупым на лицах близнецов Батлеров, все четверо были слегка пьяны. И в это же время, во время явления на конюшенном дворе новых действующих лиц, за которым Джон мог наблюдать, одновременно слушая стилистически выверенную речь Прайса, Джон мог наблюдать за другими событиями, которые происходили на конюшенном дворе. В то время, когда Прайс произносил свой длинный спич, а появившиеся на конюшенном дворе один за другим Батлеры, Эгремонт и Маршалл сначала ржали и хрюкали, а потом обменивались своими мнениями друг о друге и препирались, из большой конюшни начали выводить верховых лошадей.  

Первую лошадь вывел Линч, элегантного серого жеребца, неосёдланного, и привязав его слева от ворот, вернулся обратно в конюшню. Сразу же после этого другой конюх вывел из конюшни ещё одну верховую лошадь, серую в яблоках, более тяжёлую, чем жеребец, с очень красивым узором на боках, похожим на изморозь, и привязав её рядом с жеребцом, тоже ушёл обратно внутрь конюшни. После этого Линч вышел из конюшни, и посмотрев в конец прохода, на быстро идущего со стороны манежа конюха, крикнул : “Назарофф! ” Довольно сердитым голосом. Конюх со странной фамилией Назарофф, с длинными, до плеч, чёрными волосами, в наброшенной на плечи терракотовой ливрейной куртке и в высоких сапогах со шпорами, которые позвякивали бубенчиками при каждом его шаге, что-то ответил Линчу, но что именно он сказал, Джон не расслышал. Линч же, ничего не ответив конюху со странной фамилией Назарофф, молча вернулся в конюшню, чем-то явно рассерженный. Джон заметил, что на руках Линча были чёрные кожаные перчатки без пальцев. Джону пришло в голову, что... возможно... это было своего рода хобби Линча. Отрезание чего-нибудь ножом... И, вполне возможно, только чего-нибудь чёрного... Или... отрубание топором... Джону иногда нравилось придумывать черты характеров людям, которых он не знал, и рисовать в своём воображении обстоятельства их жизни. Конечно, интереснее всего было воображать обстоятельства их тайной жизни... Той жизни, которую они скрывали от всех... Что-нибудь леденящее кровь... Это была игра его воображения. Которое часто уносило его довольно далеко от действительности. У Джона действительно было пылкое воображение. Конечно, Линч не мог не вызвать к себе повышенный интерес Джона. Благодаря своей непохожести на всех остальных служителей Уайт-Хауса. Уже одно слово “непременно”, произнесённое Линчем... не могло не удивить Джона. В устах конюха слово “непременно” звучало... довольно необычно. Линч слишком отличался от всех остальных служителей Уайт-Хауса. Он был “чёрной овцой в стаде серых овец. ” Джон уже знал, как непросто быть чёрной овцой. Джон уже понимал, что для этого нужна определённая смелость. Даже дерзость. Линч казался Джону... дерзким. Живущим по своим собственным законам. Поэтому Джону конечно же было интересно наблюдать за Линчем. К тому же Джон, наблюдая за происходящими на конюшенном дворе событиями, смог убедиться в том, что Линч, несмотря на свою крайне непрезентабельную внешность и на свой более чем странный костюм, занимал на конюшенном дворе Уайт-Хауса далеко не последнюю ступень иерархической лестницы. И это тоже не могло не озадачить Джона. Насколько Джон успел заметить, Линчем никто не командовал. Напротив, именно Линч командовал другими конюхами, и они выполняли его распоряжения без лишних препирательств. Которые Линч мог отдать просто жестом руки, не произнеся ни слова. Недовольный взгляд Линча и его сердитый окрик подействовали на конюха Назарофф, как пинок, и оставшиеся ярды до ворот большой конюшни он преодолевал на гораздо более высокой скорости. Вдвое более высокой против прежней. Тем временем братья Батлеры, очень довольные всем происходящим, с одинаковыми улыбками на одинаковых лицах, рыжих от веснушек, и продолжающие препираться друг с другом Эгремонт и Маршалл, вертя головами по сторонам, уже направились в сторону Джона, Питера, и стоящих рядом с ними Прайса и Полански, Прайс и Полански ждали ответа на вопрос Прайса, и Джон, опять не дождавшись ответа от Питера, ответил за него и за себя, что им конечно будет интересно посмотреть на всех лошадей сэра Артура, включая упряжных. И конечно же на его верховых и поло-пони. Времени у них для этого достаточно. Ответив на вопрос Прайса, Джон обменялся улыбками ещё с одной парой хорошо знакомых ему парней. Конюх, который уже привёл с пастбища Шерхана и Чингиза, теперь вёл по проходу первую пару их экипажа, уносных Мустафу IV и Кара-Мурзу III, и проходя мимо Джона, они покосились на него с улыбками на лоснящихся чёрных мордах. Похоже, парни успели хорошо отдохнуть и отлично подкрепиться. Кроме всего прочего ещё и свежей майской травкой в качестве десерта. Морды у них были довольные. Прайс, извинившись перед Джоном и Питером за то, что вынужден ненадолго их покинуть, так как за всем здесь нужен “его пригляд”, сначала дорысил до Батлеров и Маршалла с Эгремонтом, чтобы задать им тот же вопрос, который он задавал Джону и Питеру, о цели их прихода на конюшенный двор, но, судя по всему, так и не получив от них никакого вразумительного ответа, отправился к каретному сараю вслед за цокающими копытами Мустафой IV и Кара-Мурзой III. Батлеры, Эгремонт и Маршалл, пересекающие двор неспешными шагами и не совсем по прямой, были уже недалеко, поэтому их голоса были хорошо слышны очевидно уже не только Джону, но и всем остальным тоже. Тем более что говорили все на повышенных тонах. “У нас нет никакой цели... ” – говорил Эгремонт высоким капризным голосом. – “Мы просто хорошо проводим время... ” “Точно. ” – согласились с ним Батлеры. Голос Эгремонта тоже напомнил Джону Фрэнсиса. Тот же высокий тембр и те же капризные интонации. Похоже у них действительно было много общего. Не только их нелепые костюмы. Которые шили, наверное, в одной мастерской. “Зачем нужно обязательно иметь какую-то цель? ” – капризным голосом вопрошал Эгремонт. – “Это... скучно. ” “Ни к чему. ” – подтвердил своё согласие с Эгремонтом один из Батлеров. “Цель нужна только... ” – решив принять участие в дискуссии, начал другой Батлер, но на этом и остановился. Очевидно не сумев придумать, кому же действительно нужна цель. “Дуракам. ” – пришёл ему на помощь его брат. “Точно. ” – согласился один Батлер с другим Батлером. Близнецы Питер и Николас Батлеры были похожи друг на друга, как две копии одного рисунка. Конечно, внешние отличия между ними всё же были, но... совсем небольшие. И на таком расстоянии эти отличия были не видны. Отличить одного Батлера от другого было непростой задачей даже для их гувернёра. Тем более это было непростой задачей для Джона. “Джозеф Эгремонт... ” – мрачным голосом обвинителя изрёк Маршалл. – “У тебя нет никакой цели в жизни... Ты полное ничтожество, Джозеф Эгремонт! Ты закончишь свою жизнь на виселице! ” Близнецы Батлеры, очень довольные пикировкой Маршалла и Эгремонта, которая была для них отличным развлечением, молча переглядывались, с довольными ухмылками на румяных веснушчатых лицах, или выражали своё отношение к происходящему восторженными междометьями. Или громким фырканьем. “Урод. ” – раздражённым голосом сказал Эгремонт. – “Ты сам полное ничтожество, Маршалл. Ты сам закончишь свою жизнь на виселице. Придурок. ” После этого Эгремонт, повернувшись к Маршаллу, произнёс что-то нечленораздельное и судя по всему, мало приличное, но что именно он сказал, Джону разобрать не удалось. “Ты видел висельника? ” – спросил Маршалл Эгремонта, никак не отреагировав на оскорбления Эгремонта в свой адрес. – “Как выглядит висельник... ” “Как Джордж Маршалл. ” – сказал Эгремонт. “Нет. ” – сказал Маршалл. – “Как Джозеф Эгремонт. Один в один. ” Один из братьев Батлеров сразу же начал изображать висельника, свернув голову набок, выпучив глаза и вывесив на сторону длинный язык, второй, чтобы не отстать от первого, начал делать то же самое, и в конце концов соревнование братьев Батлеров в том, у кого их них язык вывешивается ниже, или кому из них удаётся громче захрипеть, закончилось тем, что одного из них чуть не вырвало. Но, к счастью, в этот раз обошлось, и четверо друзей, умеющих проводить время нескучно и сумевших на этот раз избежать лишних пятен на своей репутации, наконец добрались до Джона и Питера. Один из Батлеров, красный, как варёный рак, откашливался, прижав ко рту платок, другой Батлер покатывался со смеху, глядя на залитое слезами красное лицо своего брата, который продолжал давиться кашлем, Маршалл мрачно усмехался, мусоля огрызок сигары, уже потухшей, а Эгремонт, остановившись перед Джоном в живописной позе, выставив вперёд один ярко-синий башмак с длинным носком, бантом и кованной серебряной пряжкой, поправив оборки своего жабо, муаровую перевязь своей шпаги, и положив пальцы с обгрызенными ногтями на её эфес, подвёл итог их разговора красивой фразой : “Иметь цель – это скучно. ” “Точно. ” – согласился с Эгремонтом Питер Батлер. Как будто Питер. Разница между братьями была уже видна, но Джон опять не мог вспомнить, кому из них какие отличия принадлежат. Насколько помнил Джон, черты лица Питера были как будто чуть грубее черт лица его младшего брата. Рисунок того же лица, сделанный тем же художником, но в более дурном настроении. Ещё у Питера и Николаса были разные зубы, у обоих торчащие не совсем туда, куда нужно, но у каждого по-своему, и разный узор веснушек. Ещё у них была небольшая разница в тембрах голосов. Голос Питера, насколько помнил Джон, был ниже голоса Николаса. И грубее. Каждый раз, когда Джону доводилось встретиться с Батлерами в очередной раз, Джон конечно же вспоминал, кому из братьев какие отличия принадлежат, но после расставания с Батлерами эта не нужная Джону информация сразу же вылетала у него из головы. Джона не слишком интересовали братья Батлеры. Точнее они его совсем не интересовали. Несмотря на то, что Джон как будто даже состоял с Батлерами в каком-то родстве... По линии Паркеров. Впрочем, родство было настолько дальним, что... могло не и считаться родством. На взгляд Джона, Батлеры были полными придурками. Разговаривать с ними было абсолютно не о чем. Они ничего не читали и ничем не интересовались, кроме узкого круга своих интересов, который отличался от круга интересов Джона. И ещё неутомимые братья Батлеры, где бы они ни находились, всегда искали возможность устроить какую-нибудь шалость. Или пакость. И часто такую возможность находили. Сделать Джона соучастником своих проделок они несколько раз уже пытались, но... У них ничего не получилось. У Джона не было никакого желания участвовать в дурацких затеях Батлеров. Фантазии и ума Питеру и Николасу Батлерам хватало только на то, чтобы придумать какую-нибудь абсолютно бессмысленную глупость. “Какую цель можно осуществить, придя на конюшенный двор Уайт-Хауса? ” – всё тем же мрачным голосом, голосом проповедника, предрекающего всем грешникам неизбежность расплаты за совершённые ими грехи, изрёк Маршалл, отчётливо произнося каждое слово своего вопроса и выдерживая после каждого слова долгую паузу. Вопрос прозвучал значительно. Почти философски. И задавая его, мрачный и нахмуренный Маршалл сначала долго рассматривал кончик своей сигары, уже потухшей, а потом, засунув огрызок сигары обратно в угол своего рта, всё с тем же мрачным выражением на лице стал смотреть почему-то на Джона, как будто ожидая ответа на свой вопрос именно от него. “Посмотреть на лошадей. На чистокровок сэра Артура. ” – ответил на вопрос Маршалла Николас Батлер, который наконец прокашлялся. Голос Питера Джон уже слышал, поэтому отличить одного Батлера от другого для Джона уже не составляло проблемы. “Нажраться навоза... ” – в своём обычном плебейском стиле сострил Питер Батлер. И с аппетитом зачавкал. “Провонять навозом. ” – передёрнув плечами и недовольно поморщившись, ответил на вопрос Маршалла Эгремонт. Маршалл продолжал смотреть на Джона, прищурив светло-карие глаза, и Джону нужно было что-нибудь ответить Маршаллу. Джону хотелось ответить каким-нибудь неожиданным парадоксом, в стиле того остроумного парадокса, который Джону однажды довелось услышать от самого Маршалла, но времени на то, чтобы придумать что-нибудь остроумное, Джону не хватило. Поэтому Джон ответил просто. И как будто не слишком глупо. “Я думаю, парни, вы слышали о паре чистокровных верховых, ” – сказал Джон, – “которых сэр Артур два месяца назад купил у суррейского коннозаводчика сэра Коньерса. Ксеркс и Карнеад. Я думаю посмотреть на них... ” “О! ” – восторженным восклицанием перебил Джона Эгремонт, не дослушав его. – “Точно! ” И продолжил, глядя на Маршалла восторженно выпученными глазами : “Пара чистокровок! Точно! Ты забыл? Предков этих... то есть не предков, а потомков... Ну... о них же даже в светских хрониках писали... Ты забыл? ” “Я ничего не забыл. ” – сказал Маршалл. – “Это ты ни хрена не помнишь. ” “И где они? ” – спросил Эгремонт, уставившись на Джона выпученными глазами, после чего завертел головой по сторонам и уставился на двух серых верховых, привязанных перед большой конюшней. “Они в конюшне. ” – сказал Джон. – “Их скоро выведут. У них сейчас должен быть моцион. ” “Класс... ” – сказал Эгремонт, продолжая вертеть головой. – “Так... где они? ” “В конюшне. ” – помог Джону один из Батлеров. “Это и будет нашей целью... ” – продолжая смотреть на Джона всё с тем же мрачным выражением на лице, медленно сказал Маршалл. – “Полюбоваться на парочку этих парнокопытных... членистоногих... ”  

Маршалл умел быть чертовски остроумным. Если честно, Джон даже немножечко завидовал Маршаллу... Иногда. На самом деле... если честно... Довольно часто. И тому, как Маршалл умел себя вести, в любой ситуации оставаясь абсолютно невозмутимым, и тому, как Маршалл был одет, всегда к месту и всегда с безукоризненным вкусом, и тому, как Маршалл умел блестяще шутить. Иногда Маршалл выходил за рамки приличия, некоторые его шуточки были не слишком высокого вкуса, довольно пошлыми, и Джон даже не мог пересказать эти шутки Маршалла Ричарду... Но в этот раз его шутка получилась просто великолепной. Джон даже не смог сдержать улыбки, услышав, как Маршалл назвал лошадей членистоногими. Это было чертовски остроумно. Джону такое даже в голову бы не пришло. Улыбка Джона в ответ на его шутку никак не изменила выражения лица Маршалла. Маршалл продолжал смотреть на Джона с прежним довольно мрачным выражением на лице, продолжая мусолить огрызок сигары, который он держал в углу рта. “Если обязательно... нужно иметь... какую-нибудь цель... ” – медленно произнёс Маршалл, с высоты своего роста пристально глядя Джону в глаза, и во взгляде его прищуренных светло-карих глаз, как показалось Джону, читался даже некоторый вызов, – “как указал нам... совершенно справедливо... сэр Джон... ” Эгремонт хихикнул.  

Заявление Маршалла прозвучало странно. На самом деле Джон ничего такого не говорил. Судя по всему, подогревшему свои эмоции виски Маршаллу хотелось позадираться. Или хотя бы устроить долгий принципиальный спор, чем Маршалл любил заниматься. Маршалл любил устраивать “сшибки”, как он это называл. Но обычно Маршал устраивал сшибки как раз с теми, кто был его старше. И нередко намного старше. Лет на пятьдесят. И нельзя сказать, чтобы Маршалл оказывался реально проигравшим в таких спорах. Почему Маршаллу в этот раз захотелось устроить сшибку именно с Джоном, Джону было не очень понятно. У них была слишком большая разница в возрасте. Маршалл был старше Джона более чем на 5 лет. На месте Маршалла Джон посчитал бы просто ниже своего достоинства связываться с такой мелюзгой. В то же время Джону конечно же не могло не льстить то, что Маршалл похоже относился к нему, как к достойному спарринг-партнёру. С которым имеет смысл устроить пикировку. Но у Джона не было никакого желания спорить с Маршаллом или мериться с ним. Чем бы то ни было. Они были просто в разных весовых категориях. У Джона не было никаких сомнений в том, что Маршалл с лёгкостью положит его на обе лопатки в споре на любую тему. И так же Джон отлично понимал, что Маршаллу не составит труда сделать из него посмешище. Если только он поставит перед собой такую цель. Джону совсем не хотелось становиться посмешищем перед придурками Батлерами и Эгремонтом. Джону нужно было сказать Маршаллу, что у него нет желания с ним спорить. Но сказать так, чтобы...  

“Джордж... или сэр Джордж, если угодно. ” – сказал Джон спокойно. Один из Батлеров хихикнул. В предвкушении веселья. Нескучной сшибки. “Я не буду вас опровергать, Джордж. Хотя тех слов, которые вы приписали мне, я не произносил. Возможно, их произнёс кто-то другой. У меня нет желания пикироваться с вами, Джордж. И нет желания с вами ссориться. У меня нет на это не только желания, но и времени тоже. ” – закончил Джон свой ответ, который он произнёс... несколько высокомерно. Почти как отповедь. Но в целом получилось... как будто неплохо. Всё-таки у Джона были блестящие учителя риторики. Главным, из которых был Ричард. Учитывая, что это был абсолютный экспромт, Джону было за что похвалить себя. Мысленно. И... вполне возможно... мысленно Джон мог поставить себе за свой ответ Маршаллу даже “Эй”. Один из Батлеров, слушая Джона, даже присвистнул. Что можно было расценить, как высокую оценку ответа Джона. Выждав несколько секунд и не дождавшись ответа от Маршалла, который смотрел на Джона с выражением некоторого недоумения на лице, Джон повернулся к Полански. “Мистер Полански, ” – сказал Джон, – “до времени моего отъезда остаётся всё меньше времени, поэтому... давайте займёмся тем, для чего мы с Питером сюда пришли. И давайте начнём с упряжных. Затем... посмотрим верховых, и закончим катхиавари. Если вы ничего не имеете против такой последовательности. ” Глядя на Джона маленькими и круглыми, как две пуговки, светло-голубыми глазами, улыбающийся неуверенной улыбкой Полански с готовностью закивал, соглашаясь с Джоном в том, что именно такой последовательности они и будут придерживаться. При этом выражение лица Полански было почему-то слегка напуганным. Как показалось Джону. Они вернулись к первому деннику открытой конюшни, к красавцу Олоферну, сонно взирающему на них из-под длинной льняной чёлки, которая занавесила половину его морды, и Полански принялся рассказывать Джону, Питеру, и оставшимся с ними Батлерам, Эгремонту и Маршаллу о упряжных лошадях сэра Артура, переходя от одного денника к другому. Полански действительно обладал максимально возможным объёмом информации о лошадях сэра Артура, у которого он теперь служил. И действительно был специалистом высокого класса, отлично, насколько мог судить Джон, разбираясь в статях и особенностях каждой породы. Так же Полански считал необходимым называть заводчиков каждой лошади, о каждом из которых, о заводе каждого из которых он мог что-нибудь рассказать. Рассказывая о Олоферне и Данае, Полански повторил то, что Джону сегодня уже говорил Линч. О том, что шайров коннозаводчики Арджентайны разводят сами, а фризов покупают на заводе Ниро-Корс. Говоря о заводе Ниро-Корс, Полански изобразил церемонный наклон головы в сторону Джона. И повторил то, что Джон сегодня уже имел удовольствие услышать от Линча. Что лучших фризов Великобритании разводят именно в Нироленде. Джону было приятно услышать это лишний раз.  

Тем временем дела на конюшенном дворе шли своим чередом. Во время пикировки Джона с Маршаллом, точнее начала пикировки, которая не имела продолжения, и, затем, всех последовавших за этим событий, Линч, Назарофф и Вудс занялись приготовлением двух серых верховых к моциону. Вообще-то этим занимались в основном Назарофф и Вудс, а Линч был скорее наблюдающим за этими приготовлениями. Сначала Назарофф и Вудс занялись массажем лошадей, пройдясь по их плечам и ногам массажными жгутами, а затем с помощью самых разных щёток занялись приведением в порядок их шкур и грив, которые и без того были в отличном состоянии. Лошади были очень ухоженные. Их великолепные серые шкуры, голубовато-серая в яблоках и дымчато-серая, блестели, как шёлковый бархат. Насколько Джон знал, такого блеска лошадиных шкур добивались с помощью добавок в корм льняного семени. Во всяком случае в Нироленде традиционной добавкой в лошадиный корм для лучшего состояния лошадиных шкур и грив было именно льняное семя. Затем Линч, Вудс и Назарофф вынесли из большой конюшни вальтрапы и сёдла, два нарядных стёганных вальтрапа и два седла, и сложили их на длинный рундук, стоящий вдоль стены конюшни. После этого Назарофф занялся ювелирной обработкой копыт серой кобылы, ставя её ноги на приступок, одну за другой, или зажимая их между своих колен и шлифуя рог копыт и барашки небольшим рашпилем, почти пилочкой для ногтей, Вудс продолжил слегка массировать дымчато-серого парня, лёгкими массажными движениями проходясь по всем его мышцам, а Линч, стоя рядом с ними и наблюдая за их работой, с довольно мрачным выражением на лице, что-то тихо бормотал, почти не открывая рта. Все трое о чём-то тихо переговаривались между собой, но расслышать Джону удавалось только некоторые слова. Конечно, Джон не мог не следить за тем, что происходило перед большой конюшней. Переходя вслед за Полански от одного денника к другому, и не слишком внимательно слушая его слишком подробный рассказ, Джон то и дело поворачивал голову в сторону стоящих перед большой конюшней Линча, Назарофф и Вудса. Полански тоже время от времени косился в сторону большой конюшни. Подходило время моциона, и Джону было непонятно, почему чистокровных верховых до сих пор не вывели. Джону уже не терпелось их увидеть. Тем временем Линч открыл крышку своих часов, которые заиграли какой-то бодрый марш, посмотрел на циферблат, защёлкнул крышку, и буркнув что-то Назарофф и Вудсу, быстрыми шагами направился к углу конюшни. После чего завернул за него и судя по всему ушёл со двора. Это было ещё менее понятно. Теперь, судя по всему, нужно было ждать возвращения Линча. Так как без его распоряжений, насколько понял Джон, или без распоряжений Прайса, которого также нигде не было видно, на конюшенном дворе Уайт-Хауса ничего не происходило. Вслед за Линчем к углу конюшни направился Маршалл, ни слова не сказав своим приятелям. Вопрос Эгремонта : “Ты куда? Джордж! ” который Эгремонт задал Маршаллу, глядя на его удаляющуюся спину, Маршалл проигнорировал. Батлеры тоже смотрели на удаляющуюся от них спину Маршалла, но, в отличие от Эгремонта, молча. Джон подумал, что Маршалл решил совсем уйти с конюшенного двора, Батлерам, судя по всему, в обе головы пришла та же мысль, так как глядя на удаляющегося от них Маршалла, Батлеры выглядели несколько опечаленными, настолько, насколько опечаленными могут выглядеть два никогда не унывающих шалопая, но, как оказалось, Маршалл никуда не собирался уходить. Он отправился к углу конюшни только для того, чтобы утопить в бочке с мокрым песком остаток своей потухшей сигары, после чего вернулся обратно к своим приятелям. Приятели, судя по всему, были рады его возвращению. Приунывшие было Батлеры снова повеселели, а Эгремонт прошипел змеиным шёпотом : “Придурок... ” После того, как Полански рассказал обо всех троих лейцестерах Кортенеев, один из которых отсутствовал, но, судя по всему, по уважительной причине, и обсудил их экстерьер, их безупречные стати, и их прекрасный нрав, а также поделился всей известной ему информацией о их коннозаводчиках, все вместе с Полански перешли к следующим денникам. Следующие денники открытой конюшни занимали каретные лошади Кортенеев. Великолепная пятёрка высоких одномастных ганноверанов, рыже-гнедых. Терракотовых, цвета ливрей служителей Уайт-Хауса. Обсудив их рабочие качества и их безупречные стати, для чего Полански даже не поленился открыть нижние половинки дверей некоторых денников, и обратив особое внимание господ на их масть, достаточно редкую для ганноверанов, и так мастерски, практически тон в тон, подобранную сэром Чендлером для экипажа лорда Кортенея, по его особому заказу, а после этого ещё и перечислив те породы лошадей, разведением которых, помимо ганноверанов, занимался сэр Чендлер, Полански приглашающим жестом коротенькой ручки предложил всем последовать дальше. Пропищав при этом : “Господа... ” Господа последовали вслед за Полански. Следующие денники открытой конюшни были гостиничными номерами. В них расположились каретные лошади гостей Кортенеев, первыми из которых были кливленды. Великолепная четвёрка кливлендских гнедых сэра Говарда, которых также недавно привели с пастбища, поэтому морды у них тоже были очень довольные. Следующие четыре денника занимали гнедые лейцестеры Данбаров. Довольно мохнатые. О лошадях гостей Кортенеев Полански было уже не так интересно рассказывать, хотя коннозаводчики кливлендов сэра Говарда и лейцестеров Данбаров тоже каким-то образом были известны Полански достаточно хорошо. Когда они дошли до последнего денника открытой конюшни, посмотрев всех расквартированных в ней упряжных лошадей, перед большой конюшней стояли или сидели уже четыре конюха, которые не занимались ничем, кроме ожидания. Прайса и Линча по-прежнему нигде не было видно, и Полански, покосившись в сторону конюхов, которые тихо переговаривались между собой, предложил Джону и господам, “ежели кто из молодых господ соблаговолит быть заинтересованным сим предметом, ” до верховых посмотреть ещё две каретные упряжки гостей Кортенеев. Которые, на взгляд Полански, стоило посмотреть. Великолепный пятерик лейцестерширцев Ла Полей и четвёрку ирландских упряжных Мортимеров. И после них посмотреть ещё пару хакнэ сэра Артура. Говоря о лейцестерах Ла Полей, Полански даже слегка закатил глазки от восторга. Очевидно полагая, что происхождение пятерых светло-серых лейцестеров Ла Полей было не совсем земным. Джон видел лейцестеров Ла Полей, их экипажи подъехали к съезду с тракта и повороту дороги в сторону Уайт-Хауса почти одновременно, потом так же, один за другим, их экипажи въехали в ворота поместья Кортенеев, и потом ещё долго ползли, слушая брань и переругивания кучеров, в череде других экипажей к восточной лестнице большого дома, поэтому восторг, отразившийся на лице Полански, был Джону вполне понятен. Выезд Ла Полей действительно производил впечатление на всех, кто его видел. Необычностью самой запряжки, с одной уносной перед четвериком, необычной мастью лейцестеров, слишком светлой для запряжки тяжёлой дорожной кареты, и конечно красотой и мощью самих лошадей, экстерьер которых был безупречен. А также богато украшенной сбруей, сверкающей множеством серебряных украшений, светлыми лаковыми хомутами с голубой обкладкой, и конечно роскошью самой кареты. С витиеватой формой больших боковых окон, окружённых резными наличниками, и с выгнутыми дверьми, на которых были выписаны гербы Ла Полей, окружённые гирляндами из лавровых листьев. Лейцестеры Ла Полей, действительно великолепные, даже чем-то напоминали самих Ла Полей. Особенно главарь всей банды, мощный уносной. Казалось, он смотрел на окружающих его не только лошадей, но и людей, с тем же выражением снобистского высокомерия на морде, с каким смотрел на всех сэр Джон де Ла Поль-старший. Полански считал просто необходимым последнюю четверть часа, оставшуюся до моциона верховых, потратить на то, чтобы полюбоваться на лейцестеров Ла Полей и ирландских упряжных Мортимеров. Для этого нужно было дойти до манежа, где они оказывается и находились. Джону пришло в голову, что возможно именно лейцестеры Ла Полей и разбудили его своим злобным ржанием. За что он конечно же мог быть им только благодарен. Очевидно именно эти чванливые парни своим высокомерным рыком выстраивали иерархию отношений с другими жеребцами, находящимися в манеже. Презрительным фырканьем выражая своё отношение к породе своих соседей и породе их родителей. Или к отсутствию титула у их коннозаводчика. Или к длине родословной и высоте генеалогического древа их хозяев. Джон сказал Полански, что он видел лейцестерширцев Ла Полей. И ирландских упряжных Мортимеров тоже. Поэтому ему идти в манеж незачем. Всех упряжных, которых стоило посмотреть, он уже видел. И пару хакнэ сэра Артура они с Питером сегодня уже тоже видели. Когда их заводили в конюшню. “А где чёрт возьми чистокровки? ” – капризным голосом спросил Эгремонт. – “Мы пришли сюда не для того, чтобы смотреть на упряжных. Мне это неинтересно. Тебе интересно? ” – спросил он Маршалла. “Мне да. ” – ответил Маршалл. Насколько Джон был способен понять Маршалла, понять которого иногда было довольно сложно, Маршалл ответил так скорее всего только для того, чтобы позлить Эгремонта. На самом деле Маршалл, насколько Джон мог проследить за его реакцией по его лицу, смотрел на лошадей, которых им демонстрировал Полански, без особого интереса, а подробные комментарии Полански о каждой лошади, о её статях и её коннозаводчике, казалось, вообще не слушал. Или слушал не слишком внимательно. “Так где они? ” – уже раздражённым голосом спросил Эгремонт. – “Сколько чёрт возьми мы должны их ещё ждать? Мне это надоело. ” Все молчали, глядя на рассерженное лицо Эгремонта, и Маршалл тоже, со скучающим выражением на лице глядя куда-то вдаль, и Джону, когда Эгремонт, переводя взгляд своих вытаращенных синих глаз с одного на другого, уставился уже на него, пришлось отвечать за всех. “Они в конюшне. ” – сказал Джон, стараясь не заразиться истерическими интонациями Эгремонта и говорить как можно более спокойно. – “Их скоро должны вывести. У них сейчас должен быть моцион. Это так, мистер Полански? ” “А почему мы, чёрт возьми, не можем посмотреть их прямо сейчас? ” – спросил Эгремонт, не дав Полански, который застыл с открытым ртом, ответить на вопрос Джона. “Почему же? Можно... пойти в конюшню прямо сейчас и посмотреть на всех лошадей сэра Артура. ” – сказал Джон. – “Не так ли, мистер Полански? ” Полански с готовностью закивал, глядя на Джона светло-голубыми пуговками глаз, и потом, повернувшись к Эгремонту, с несколько напуганным выражением лица торопливо кивнул ещё несколько раз, подтверждая таким образом правоту слов Джона. “Только смотреть скакуна в деннике не интересно. ” – продолжил Джон. – “Мне не интересно. ” “А мне... Мне надоело ждать. ” – сказал Эгремонт. Он с шумом втягивал воздух большими ноздрями длинного носа и с шумом его выдыхал. В нервическом нетерпении. “Вам не надоело? ” – обратился Эгремонт к близнецам. – “Мы теряем время. Пойдём... посмотрим на них... в конюшне. Питер? ” – повернулся Эгремонт к Питеру Батлеру, уставившись на него вытаращенными глазами, и очевидно ожидая его поддержки. “Можно... конечно... пойти в конюшню... “ – ответил Питер неуверенно, и покосился на Маршалла, который продолжал смотреть куда-то вдаль. На крону большого раскидистого дерева, растущего у изгороди конюшенного двора, в листве которого, перелетая с ветки на ветку, переговаривались невидимые птицы. “Джордж? ” – обратился Эгремонт к Маршаллу, – “Пойдём? ” Джон не видел, какой жест сделал Маршалл, ответив на вопрос Эгремонта. Возможно, покачал головой. “Почему? ” – раздражённым голосом спросил Эгремонт. – “Сколько, чёрт возьми, мы будем ещё ждать? Почему их... до сих пор не вывели? Мы теряем время. Тебе не надоело тут торчать? ” “Мне нет. ” – абсолютно спокойным голосом ответил Эгремонту Маршалл. – “Где ты хочешь торчать, Джозеф? Куда ты торопишься? ” Голос Маршалла был не просто спокойным. Он был ледяным. Как гранитная глыба, выступающая из засыпанной снегом земли. Джон в очередной раз не мог не восхититься способности Маршалла сохранять абсолютную невозмутимость. Он никак не реагировал на эмоциональную взвинченность своего друга, как будто не замечая её. Длинное лицо Эгремонта с красными пятнами румянца на щеках выражало почти ненависть, когда он смотрел на Маршалла сузившимися глазами, насупившись и выдвинув вперёд толстую нижнюю губу вместе с нижней челюстью. Во всяком случае разгневан он точно был не на шутку. Очевидно тем, что Маршалл не захотел поддержать его предложение. “Скакуна смотрят в движении. ” – продолжил Маршалл таким же спокойным голосом. – “Я останусь здесь. А ты можешь идти, куда хочешь. ” Маршалл и Эгремонт были настолько разными, что Джону было просто непонятно, каким образом на протяжении стольких лет им удавалось оставаться друзьями. А они, насколько Джону было известно, были друзьями с самого раннего детства. Возможно, так получилось потому, что земли Маршаллов и Эгремонтов граничили, они были ближайшими соседями, и других ровесников Джорджа Маршалла, ровесников одного сословия с ним, в непосредственной близости от поместья Маршаллов просто не было. Возможно, в какой-то степени и Ллойд Уитхем оказался ближайшим другом Джона по этой же причине... Просто потому, что в ближайших к Нордгэму поместьях других ровесников Джона... ровесников мужского рода... просто не было. Но... на самом деле Джон никогда особо не задумывался над тем, почему же они с Ллойдом Уитхемом были друзьями. Они просто были друзьями. С самого раннего детства. В эти минуты на конюшенном дворе появились новые действующие лица, ещё трое парней из числа гостей Кортенеев. Джон де Ла Поль-младший, Филипп Данбар и Рэндольф Кеннеди. Джон не был хорошо знаком ни с одним из них, хотя с Ла Полем-младшим, точнее уже средним, и с Филиппом Данбаром Джону уже приходилось встречаться на каких-то мероприятиях. Вроде выставок, концертов или благотворительных вечеров. В родственных отношениях, во всяком случае достаточно близких, ни с кем из них Джон как будто не состоял, поэтому на семейных торжествах, на которых обычно предоставлялась возможность познакомиться более близко, им встречаться не приходилось. У Джона была возможность увидеть появившихся на конюшенном дворе парней сразу же, как только они вышли из-за угла конюшни, у Маршалла и Батлеров тоже, но Эгремонт момента их появления на конюшенном дворе не увидел, так как стоял к большой конюшне спиной. “Джозеф... послушай... ” – примирительным голосом сказал Николас Батлер. – “По мне так... Джордж прав. Куда нам торопиться? Давай подождём. ” “Ждите. Можете торчать тут до ночи. А мне надоело тут торчать. Я пошёл. ” – сказал Эгремонт решительно и резко развернулся, чтобы идти в сторону открытых ворот большой конюшни. “Рассмотри как следует их уши. ” – сказал Маршалл, глядя в спину удаляющегося от них Эгремонта. – “Вернёшься, расскажешь. У кого какие уши. ” Сделав несколько довольно решительных шагов в направлении большой конюшни, и теперь уже увидев направляющихся в их сторону Данбара, Кеннеди и Джона де Ла Поля, Эгремонт всё же сделал ещё несколько шагов в том же направлении, но уже не таких решительных, после чего, замедлившись, стал сворачивать вбок, и сделав петлю, наконец вернулся обратно. Остановившись на том же самом месте, с которого полторы минуты назад он отправился в своё недолгое путешествие, Эгремонт, бросив сердитый взгляд на Маршалла и обиженно выдвинув вперёд нижнюю губу, пробурчал недовольным голосом : “Придурок... ” Слово “придурок” Эгремонт произносил каждый раз по-разному, с разной эмоциональной окраской и разной степенью раздражения, выражая с его помощью весь спектр своих эмоций. Спектр был не слишком разнообразен. “Ну-ну... ” – сказал Маршалл. – “Не будь таким флагеллантом, Джозеф. Ничего страшного не произошло. Ты всего лишь решил продемонстрировать... ” Эгремонт, бросив на Маршалла ещё более рассерженный взгляд, оборвал его длинным ругательством, которое он произнёс полушёпотом, похожим на шипение кобры, но Джону не удалось понять смысл сказанной Эгремонтом фразы. Джону не удалось дослушать до конца всё многоступенчатое построение Эгремонта, состоящее в основном из мало приличных или совсем нецензурных слов, потому что в этот момент Питер Фортескью отвлёк его каким-то вопросом. Часы фамильной часовни Кортенеев не были видны с того места, где находился Джон, их загораживали разросшиеся кроны деревьев конюшенного двора, и Джон попросил Питера Фортескью, у которого были карманные часы, сказать ему время. Времени оставалось совсем немного. Чтобы не рассердить и без того рассерженную на него матушку и выполнить данное её обещание, Джон должен был уйти с конюшенного двора через полчаса. Самое позднее... через три четверти часа. Учитывая, что опоздание на четверть часа ему всё же разрешалось... и учитывая, что времени на то, чтобы добраться до лестницы восточной галереи быстрым шагом... нужно было... тоже приблизительно около четверти часа... В этом случае получалось, что у него не оставалось времени на то, чтобы попрощаться с некоторыми из гостей Кортенеев, не попрощаться с которыми он всё же не мог. С Лоурэнсом Соулсбери он точно должен был попрощаться. Джон уже начал обдумывать мысль, не пойти ли им с Питером в конюшню, чтобы посмотреть на чистокровных верховых в их денниках, как им всем предлагал сделать Эгремонт... Посмотреть на пару потомков Хэрода, о которых все говорили и о покупке которых писали даже в газетах, всё же стоило. И так же они с Питером могли посмотреть на катхиавари сэра Артура прямо в их денниках. Для того, чтобы Питер смог рассмотреть закрученные уши индийских поло-пони, их совсем не обязательно было выводить из конюшни. Или... он мог... Возможно, ему стоило спросить Полански, от каких обстоятельств зависит время начала моциона верховых. Или от кого это зависит. Или... ему стоило распорядиться... сказать Полански... чтобы... из конюшни вывели катхиавари сэра Артура. Если время начала моциона верховых затягивалось. Что-то уже точно нужно было делать, потому что времени до его отъезда из Уайт-Хауса оставалось слишком мало. Какой-то из этих вариантов он должен был выбрать. Но... у Джона никак не получалось выбрать какой-нибудь из этих вариантов. Джон никак не мог решить, что же ему делать дальше. На него вдруг нашло состояние отупения. Его мозг просто отказывался работать. Такие состояния отупения, во время которых он как будто терял способность думать и ему было сложно принять какое-нибудь решение, во всяком случае достаточно осмысленное решение, с ним иногда случались. Однажды Ричард, говоря с Чарлзом о будущем Джона, назвал способности Джона “экстраординарными. ” “Джон – улыбка кого-то из наших дальних предков, бриттских бардов, посланная нам через века. ” – сказал тогда Ричард. – “Его способности экстраординарны. ” “Ты не преувеличиваешь? ” – спросил Чарлз. “Ничуть. ” – ответил Ричард. “В его возрасте у меня не было и десятой доли его способностей. Возможно... нет и сейчас. Если его способности будут развиваться... ” В моменты, когда у Джона не получалось справиться со слишком сложным заданием, полученным им от Ричарда, или в такие моменты, как сейчас, когда на него вдруг находило состояние полного отупения и его мозг отказывался работать вообще, Джон вспоминал эти слова Ричарда. Хотелось соответствовать высокой оценке, данной ему Ричардом. Которая иногда казалась Джону всё-таки преувеличенной. А иногда совсем нет. Иногда Джону воспоминание об этой высокой оценке, данной Ричардом его способностям, придавало сил для того, чтобы справиться с тем, с чем справиться у него не получалось. Иногда нет. Сегодня у Джона ничего не получилось. Его состояние отупения не прошло. Хотелось верить, что виной тому была всего лишь его усталость. Всего лишь то, что нынешней ночью он был лишён возможности нормально выспаться. И в этот момент, когда Джон мучился невозможностью думать и невозможностью решить, какое же из распоряжений ему отдать Полански, который ждал его распоряжений, из-за угла большой конюшни появился быстро идущий Линч, который держал в руках что-то похожее на большую продолговатую шкатулку, удлинённый ящик из светлого дерева с плоской крышкой, а следом за Линчем из-за угла конюшни вышли ещё четыре парня из числа гостей Кортенеев. Первой парой, появившейся из-за угла конюшни сразу же вслед за Линчем, были Мэтью Монтгомери и Джон Уард, а следом за ними шла вторая пара, Люк Хауэрд и Энтони Риверс. Которые приходились друг другу, кажется, кузенами. Если Джон ничего не перепутал. Линч, стремительно завернув за угол, направился к четырём конюхам, которые встали ему навстречу, и все пятеро, обмениваясь на ходу короткими фразами, которые были, судя по всему, вопросами, которые задавали Линчу конюхи, и его ответами на их вопросы, сразу же вошли в большую конюшню. Как только Джон увидел стремительно вывернувшего из-за угла конюшни Линча, его сразу же покинуло то состояние полусна, в котором он находился. Джону сразу стало понятно, что с появлением Линча всё наконец-то сдвинется с мёртвой точки и что-то наконец-то начнёт происходить. И он оказался прав.  

Следующие 25 минут вместили в себя множество событий, быстро сменяющих друг друга, следующих одно за другим в ритме резвого трота, происходящих как перед глазами Джона, так и вокруг него, и некоторые из этих событий сумели настолько заворожить Джона, введя его в состояние... похожее на транс, что когда по прошествии всех этих событий Джон посмотрел на часы Питера Фортескью, он просто не мог поверить, что в действительности прошло всего лишь... немногим более 25 минут. Джону показалось, что времени пошло намного больше. Джон де Ла Поль, Филипп Данбар и Рэндольф Кеннеди тем временем уже добрались до открытой конюшни, и ещё не успев обменяться приветствиями со всеми, кто расположился у её денников, сразу же спросили о чистокровных верховых. В отличие от Батлеров, Эгремонта и Маршалла, которые забрели на конюшенный двор случайно, не имея никакой определённой цели, эти парни пришли на конюшенный двор вполне целенаправленно. О чём говорило и время их прихода, совпавшее с временем начала моциона верховых. О котором всем заинтересованным в этой информации гостям Кортенеев было известно. И, конечно, время появления на конюшенном дворе следующих четырёх парней, Монтгомери, Уарда, Хауэрда и Риверса также говорило о том, что эти парни пришли сюда совсем не случайно. Так получилось, что ко времени начала моциона верховых на конюшенном дворе Уайт-Хауса, случайно или не случайно, оказались почти все взрослые парни из числа гостей Кортенеев. В возрасте от девяти с половиной до шестнадцати лет почти все. За исключением нескольких человек. Похоже, пренебречь обществом прелестных юных леди, представительниц лучших фамилий Великобритании, наследниц лучших состояний, и, вполне возможно, своих будущих невест, ради того, чтобы полюбоваться на породистых лошадей, предпочло... большинство юных джентльменов. Что наглядно демонстрировало сложившуюся уже в ранней юности систему приоритетов джентльменов из аристократических семейств, родившихся на берегах Туманного Альбиона. Далёкую от романтизма. Увы.  

Пришедшие последними Монтгомери, Уард с перевязанной платком рукой, Хауэрд и Риверс ещё не успели добраться до расположившейся у открытой конюшни компании, пришедшие за несколько минут до них Кеннеди, Данбар и Ла Поль, три молодых холёных джентльмена в отлично сидящих фраках и в белых жилетах, благоухающие одним виски и разными одеколонами, или духами, ещё не успели обменяться с теми, кто оказался на конюшенном дворе раньше них, приветствиями, вопросами, ответами и взаимными любезностями разной степени ехидства и провокативности, когда в тёмном проёме распахнутых ворот большой конюшни появилась первая узкая гнедая морда с узкой белой проточиной. Все голоса сразу смолкли и все взоры обратились в сторону большой конюшни. Первого чистокровного верхового вывел на двор Вудс, и сразу же вслед за ними из темноты прямоугольного проёма ворот появилась вторая гнедая морда, такая же сухая и элегантная, только не с белой проточиной, а с белой звёздочкой на лбу. Второго красавца вёл под уздцы уже Линч, и когда парней вывели из темноты конюшни на свет, они немного потанцевали, перебирая сухими тонкими ногами, вертя хвостами и косясь на зрителей, уставившихся на них в почтительном молчании. Или в восторженном оцепенении. Парни были безусловно хороши. Джон не слишком хорошо разбирался в чистокровных верховых, скорее даже не разбирался в них совсем, но даже ему было понятно, что оба эти красавца были безупречны. Эстетически они были безупречны. С узкими элегантными мордами, с идеально прямыми профилями, профилями настоящих чистокровных аристократов, с тонкими и чуткими ушами, с дивной красоты глазами, пылающими, как горящие угли, с тонкими нервными ноздрями, и с удивительно тонкими шкурами, почти безворсовыми, которые лоснились, как шоколадный шёлк... Как следовало из комментариев Полански, первый красавец, которого вёл Вудс, был Карнеадом, а второй, которого вёл Линч, был Ксерксом. “Хороши... сэр? ” – почему-то с вопросительной интонацией сказал Полански, и почему-то обращаясь именно к Джону. Хотя Джон был самым младшим из всей компании парней, собравшихся на конюшенном дворе. “Безупречны. ” – сказал Джон. – “Их экстерьер безупречен. ” “Потомки Хэрода, сэр... ” – сказал Полански. И почему-то опять Джону. Глядя на Джона с самым восторженным выражением в младенчески голубых глазах. “Сразу видно. ” – сказал Джон. Джон даже не слишком расстроился. Конечно, ему следовало подумать, прежде чем отвечать... Но что же делать. Так получилось. Это была не первая глупость, сказанная им сегодня. И возможно даже не последняя. Одной глупостью больше, одной меньше – какая разница? Джон слишком устал, чтобы расстраиваться. По поводу каждой сказанной или сделанной им глупости. Линч повёл Ксеркса под уздцы по проходу в сторону манежа, внимательно глядя на его морду, Вудс повёл Карнеада вслед за ними, и все наблюдающие за этим великолепным зрелищем уже могли поделиться друг с другом своими впечатлениями о увиденном. Полански стал рассказывать Джону, Питеру, и стоящим рядом с ними родословную Ксеркса и Карнеада, и все, кто был заинтересован в этой информации, тоже стали прислушиваться к тому, что говорил Полански. Полански назвал имена четырёх самых именитых предков Ксеркса и Карнеада, внесённых не только в анналы племенной книги Дженерал Стадбук, но и в списки чемпионов скачек, и даже рассказал о рекордах, установленных ими на дорожках ипподромов. В цифрах. У Полански была отличная память. Он действительно был специалистом высокого класса. Самым титулованным из предков Ксеркса и Карнеада, как понял Джон, был отец Ксеркса, которого звали Кассий II. Он был чемпионом в гладких скачках. Несколько лет подряд. И рекордсменом. А маму Ксеркса звали Шеба. Это Джон запомнил. Имена запоминались лучше, чем скорость в минутах и секундах, установленная предками Ксеркса и Карнеада на длинных, средних и коротких дистанциях. Джон попытался запомнить хотя бы самый впечатляющий рекорд Кассия II, установленный им на короткой дистанции в ¼ мили, его коронной дистанции... И Джон его запомнил. Но ненадолго. Через какое-то время все цифры, услышанные им от Полански, перемешались. Цифр было слишком много. Джону удалось запомнить только то, что эта рекордная скорость составляла... почти... 43 миль в час. 43 мили без нескольких ярдов. Если Джон правильно понял Полански. Эта скорость потрясала воображение, как мог бы сказать Питер Фортескью. Если бы эта информация хотя бы в какой-нибудь степени была ему интересна. Рэндольф Кеннеди и Джон де Ла Поль были очевидно лучше информированы, чем Джон, и они стали спрашивать Полански о том, закончились ли к сегодняшнему дню проблемы у Ксеркса. Здоров ли он уже совершенно, или всё ещё нет. Полански не смог ответить ничего определённого “касательно такого сугубо спорадического предмета, как самочувствие Ксеркса нонешним днём” Кеннеди и Ла Полю, а Джон теперь понял, почему Линч, идя рядом с Ксерксом, прижимал ладонь к его левому боку. Ведя Ксеркса, Линч одной рукой держал его за уздечку, а вторую руку прижимал к его боку. Правая рука у него при этом была так странно вывернута, что Джон просто не мог понять, как у него это получается. При этом Линч внимательно смотрел на морду Ксеркса и даже как будто что-то ему говорил. А Ксеркс, косясь на Линча, как будто внимательно его слушал. Дойдя до конца прохода в довольно быстром темпе, в темпе фокстрота, Линч развернул Ксеркса, затем проверил его пульс, одну руку прижав к его нижней челюсти, а вторую снова положив на его бок, и простояв так с полминуты, потом... как будто что-то сказал Ксерксу, и... оставив его у манежа, быстро отбежал от него ярдов на десять обратно по проходу. После чего вдруг сел прямо на землю. “Он сел на землю. ” – громко сказал Джон де Ла Поль, как будто его окружали слепые и он должен был им рассказывать, что сейчас происходит. “Чучело огородное. ” – добавил Ла Поль и презрительно хмыкнул. – “Цирк... ” Кто-то поддержал его, хихикнув, но... кажется только один. Таким же придурком, как Джон да Ла Поль, оказался только один из парней. Джон покосился на стоящих вокруг него парней и на Полански, и смог убедиться в том, что все остальные, включая Полански, смотрели в конец прохода с серьёзными лицами, понимая, что Линч вовсе не намерен устраивать для них цирковое представление. “Что он делает... ” – спросил кто-то тихо, полушёпотом. Как будто Эгремонт. Линч, сидя на земле со скрещенными ногами, сделал какой-то непонятный жест... резкий взмах... поднятой вверх рукой, и... ещё что-то сказал, как будто отдал команду Ксерксу, и Ксеркс, послушный команде Линча пошёл к нему, а Линч... напряжённо, как сжавшаяся пружина... вжав голову в плечи и вцепившись растопыренными пальцами обеих рук в свои колени, смотрел на идущего к нему Ксеркса... “Кто? ” – спросил Маршалл Ла Поля. Голосом, который не обещал приятной беседы. “Что “кто”? ” – спросил Ла Поль недовольным голосом. “Кто чучело огородное? ” – спросил Маршалл. Его голос, в котором была слышна с трудом сдерживаемая ярость, так поразил Джона, что Джон невольно обернулся. Увидев взгляд Маршалла, направленный им на Джона де Ла Поля, Джон понял, что... Меньше всего ему хотелось бы однажды оказаться в числе врагов Маршалла. Во взгляде сузившихся светло-карих глаз Маршалла, вдруг ставших жёлтыми, и во всём выражении его лица, с криво приподнявшейся верхней губой, обнажившей его ровные белые зубы, и сморщенным носом, совсем как у рычащей собаки, было что-то... звериное. Волчье. На Ла Поля очевидно тоже произвёл сильное впечатление направленный на него взгляд Маршалла и тон его голоса, поэтому Ла Поль счёл за более благоразумное не ввязываться в пикировку с Маршаллом. Которая... не обещала ему ничего хорошего. У Маршалла была репутация отчаянного парня, некоторые хорошо знающие Маршалла парни даже называли его... за глаза, конечно... Мэд Маршалл... Бешеный Маршалл... и Ла Поль явно просто испугался. Повернувшись к Кеннеди и Данбару, Ла Поль заговорил с ними на какую-то совсем другую тему, не ответив Маршаллу на его вопрос. “Сэр... большой мальчик... Джон де Ла Поль-младший... обмочил панталончики... ” – сказал Маршалл негромко, но достаточно отчётливо, чтобы стоящие рядом с ним его услышали. Его голос выражал явное презрение. Замерев, все ждали продолжения пикировки, но его не последовало. Джон де Ла Поль, которого отделяли от Маршалла только Эгремонт и Батлеры, не мог не слышать оскорбляющих его слов Маршалла, но он сделал вид, что он их не услышал. Он как ни в чём не бывало продолжил разговаривать с Кеннеди и Данбаром, и только по его прыгающему злобному голосу было понятно, что... Маршалл его здорово разозлил. Джону чертовски понравилась пикировка Маршалла и Ла Поля... Джону чертовски понравилась фраза Маршалла... конечно, вызывающе хамская... и чертовски понравилось то, как небрежно... и... даже лениво... Маршалл её произнёс... Джону раньше не приходилось встречаться с Маршаллом и Ла Полем одновременно, поэтому Джон ничего не знал о отношении Маршалла к Джону де Ла Полю-младшему. Конечно, Джона не могло не обрадовать то, что Маршаллу похоже так же не нравился Джон де Ла Поль-младший, как он не нравился Джону. А он Джону не нравился. Крупный полноватый блондин, с сонным выражением светло-голубых глаз под рыжеватыми бровями, вялыми жестами больших пухлых рук, с толстыми и короткими, как обрубки, некрасивыми пальцами, перетянутыми массивными золотыми перстнями, весь какой-то вялый и полусонный, Джон де Ла Поль-младший был очень похож на своего отца, Джона де Ла Поля-старшего. Который Джону тоже не нравился. И похож не только внешне. Он был так же высокомерен и напыщен, как и его отец, и тоже смотрел на всех сверху вниз. Во всяком случае пытался. К тому же всё, что говорил Джон де Ла Поль-младший, во всяком случае всё, что Джону удалось от него сегодня услышать, было каким-то высокопарным бредом. Разной степени бессмысленности. Джон де Ла Поль-младший был просто глуп. На критический взгляд Джона. Джону чертовски понравилась пикировка Маршалла с Ла Полем ещё и потому, что Ла Поль был намного крупнее Маршалла и почти на голову его выше, поэтому Джон конечно же был восхищён ещё и смелостью Маршалла... Конечно Джону хотелось научиться так же, как Маршалл, не бояться бросать вызов парню, который намного крупнее тебя и к тому же старше... Больше, чем на год... Конечно, Джону хотелось быть похожим на Маршалла и в этом тоже... Но... на самом деле в тот момент Джон был не слишком озабочен отношением Маршалла к Ла Полю, или Ла Поля к Маршаллу, или его собственным отношением к ним обоим, и его внимание вовсе не было всецело поглощено пикировкой, происходящей за его спиной. Или вызовом Маршалла Ла Полю, который Ла Поль трусливо проигнорировал. Обо всём этом у Джона будет возможность подумать потом, когда он будет вспоминать события этого дня. А в тот момент, когда пикировка между Маршаллом и Ла Полем происходила за его спиной, Джона гораздо больше занимало то, что происходило у него перед глазами... Конечно же Джон не отрываясь смотрел на Линча и Ксеркса.... И... был просто заворожён этим зрелищем. Джону раньше не приходилось видеть такого завораживающего взаимодействия человека и лошади... Ксеркс был так послушен Линчу, как хорошо выдрессированная охотничья собака, внимательно смотрящая на своего хозяина и ожидающая его распоряжений... А то, что делал Линч... Джону было даже сложно подобрать слово к тому, что происходило на его глазах... Линч с таким напряжением... вцепившись скрюченными пальцами в свои колени... смотрел на идущего к нему Ксеркса... Хотя Линч находился от Джона достаточно далеко, на расстоянии более десяти денников, его максимальное напряжение... его максимальная алертность... чувствовались даже на таком большом расстоянии. Джон не мог понять, зачем Линч сел на землю... и почему он так напряжён, глядя на идущего к нему Ксеркса... Линч пытался что-то понять, глядя на Ксеркса, у которого, как оказалось, были какие-то проблемы? И, как понял Джон по ответам Полански Кеннеди и Ла Полю, проблемы достаточно серьёзные. Или... Линч пытался что-то внушить Ксерксу? Однажды Джон слышал, как кто-то из Уинтерхантеров, и... кажется... это был глава семейства Дэвид Уинтерхантер, который уже покинул этот мир, рассказывал о том, что хорошо чувствующие лошадей люди умеют их заговаривать. Или умели раньше. А теперь разучились. У этих людей была способность... если Джон правильно понял старого Дэвида Уинтерхантера... или дар... каким-то образом внушить лошади то, что ей нужно было внушить... И... кажется... такие люди назывались... волхвами. Если Джон ничего не перепутал. Джон понятия не имел, кто такие волхвы, как происходит заговаривание лошадей, или волхование, и от чего лошадей заговаривают. Джон никогда не видел, как это делается. И не встречал ни одного человека, который говорил бы о том, что он умеет заговаривать лошадей. Линч заговаривал Ксеркса? Линч был в состоянии такого напряжения... такой алертности... глядя на подходящего к нему Ксеркса, что из него, казалось, сыпались искры... Фигура сидящего на земле Линча действительно была окружена мерцающим золотым свечением, а над его головой, обведённой золотым нимбом, действительно вспыхивали и гасли золотые искры, которые вычерчивали разнообразные траектории над его головой... Но это был всего лишь эффект освещающих Линча косых лучей уже низкого солнца, а у каждой искры было очевидно по несколько пар крыльев и ног. И возможно глаз тоже. Мух, шмелей, и больших чёрных жуков, басовито гудящих в полёте, на конюшенном дворе было достаточно. Когда Ксеркс подошёл к Линчу, Линч встал. Только что, секунду назад, Линч сидел на земле со скрещёнными ногами, положив руки на колени, и... вот он уже стоял. Джон не мог понять, как у Линча могло это получиться... Линч встал, как картонная марионетка, которую кто-то... невидимый... резко поднял с земли, вздёрнув вверх верёвочки, которыми соединялись её отдельные части... Джон не мог понять, как можно было так стремительно подняться с земли, не оттолкнувшись при этом от неё руками... Джон решил, что он очевидно просто уснул на пару секунд. Другого объяснения ему в голову не пришло. Линч и Ксеркс, снова занятые беседой, интересной им обоим, пошли обратно... Линч что-то озабоченно говорил Ксерксу, придерживая его за узду, а Ксеркс внимательно его слушал. Джону раньше не приходилось видеть таких отношений между конюхом и лошадью... Между человеком и лошадью. Отношений, как казалось, абсолютного взаимопонимания, отношения на равных. Возможно, Джону просто не приходилось раньше встречать таких умных лошадей... Линч с Ксерксом подошли к воротам большой конюшни, рядом с которыми, как оказалось, уже стоял Назарофф, который держал в руках продолговатый деревянный ящик, или шкатулку, которую несколько минут назад на конюшенный двор принёс Линч. Джон так внимательно, во все глаза, смотрел на Линча и Ксеркса, что появление Назарофф с шкатулкой в руках перед воротами конюшни Джон просмотрел. Назарофф держал шкатулку в обеих руках, как приз, который он собирался вручить подходящему к нему Линчу. Выражение его лица было именно таким, торжественным и важным. Осознающим всю важность момента. Линч отдал повод Ксеркса Вудсу, открыл замок шкатулки, откинул крышку, и... Прежде, чем Линч загородил собой открытую шкатулку, Джон успел увидеть, что в шкатулке было множество отделений, или ячеек, разделённых перегородками. И в каждой ячейке что-то лежало. Большинство ячеек было занято... чем-то... похожим на небольшие свёртки... пакеты из коричневой бумаги... Другие отделения был заняты свёртками, завёрнутыми как будто в ткань... в белый холст... Ещё Джон успел рассмотреть что-то стеклянное... блестящее... похожее на пузырьки... И ещё Джон успел рассмотреть, что к некоторым из этих таинственных коричневых свёртков и пакетов были приклеены большие белые этикетки, на которых было что-то написано, а к некоторым были привязаны длинные бирки из белёного картона. И... ещё в этой шкатулке было одно продолговатое отделение с чем-то металлическим и блестящим. Уже без бирок. Что было во всех этих таинственных свёртках, коробочках и пузырьках, Джон не понял. И что делал Линч с содержимым этой шкатулки, Джону было уже не видно. Джон видел только спину Линча в выцветшем чёрном сукне его заношенной куртки, его затылок с торчащими вверх жёсткими прядями пепельных волос и его энергично двигающиеся красные локти. “Лекарство... ” – услышал Джон за своей спиной писклявый голос Полански, который очевидно отвечал на заданный ему кем-то вопрос. Вопрос судя по всему задал Полански Маршалл. Теперь Джону стало понятно, что Линч брал из разных пакетов, свёртков и коробочек разные компоненты лекарства, и ссыпал их... или складывал... во что-то, стоящее в одном из отделений коробки. И невидимое Джону. А также невидимое и всем остальным, находящимся за спиной Линча. Потом Линч добавил к этой смеси часть жидкости из двух коричневых пузырьков, горлышки которых он предварительно подносил к своему носу, после чего начал энергично перетирать получившуюся смесь. Перемешивать. Очень энергично. Делал Линч всё очень быстро, его руки просто летали над нутром раскрытого ящика с лекарствами... Очевидно, времени на то, что ему нужно было сделать, оставалось совсем мало, и Линч очень торопился. Закрывая одну коробку, или пакет, или пузырёк, одной рукой, другой рукой он уже брал следующий пакет, или пузырёк, и едва взглянув на его этикетку, открывал его одной рукой или ставил обратно. Судя по абсолютной уверенности Линча в том, что он делал, он занимался давно и хорошо знакомым ему делом. Привычным ему ремеслом. Энергично перемешивая лекарство в чём-то, похожем на... десертную креманку, или большую пиалу, Линч обернулся к Ксерксу, который стоял неподалёку от него, и что-то негромко пробурчал. Он как будто объяснял Ксерксу, что именно он сейчас делает. И для чего. Насколько Джону удалось увидеть то, что делал Линч... а что-нибудь увидеть Джону удавалось только тогда, когда Линч отклонялся в сторону или поворачивался к Ксерксу, все остальные действия Линча Джону приходилось угадывать... Линч, насыпав в эту достаточно вместительную пиалу из разных пакетов и свёртков разное количество их содержимого, из некоторых пакетов по полной ложке, а из других совсем по крошечной щепотке, кроме жидкости из двух пузырьков добавил в эту смесь ещё одну ложку чего-то белого и густого, как крем, из банки с широким горлом. К той смеси, которую Линч перетирал, он принюхивался, и даже как будто лизнул пару раз. Попробовал на вкус. Потом Линч выдернул из ячейки с пузырьками ещё три пузырька, и мельком взглянув на их этикетки, один откупорил, а два поставил обратно. Выплеснув в пиалу большую часть содержимого этого пузырька, горлышко которого он тоже прежде поднёс к своему носу, как будто не доверяя его этикетке, Линч очень энергично всё перемешал, а потом... помедлив и как будто не совсем уверенно... снова взял один из тех пузырьков, который он отставил, и добавил в пиалу часть жидкости уже из него. Продолжая перетирать лекарство, которое он готовил судя по всему именно для Ксеркса, Линч время от времени оглядывался на стоящего в двух ярдах от него гнедого красавца, косящего на него внимательным тёмно-карим глазом, как будто ища в выражение морды Ксеркса подсказку для себя. Выражение лица Линча при этом было очень напряжённым, с нахмуренными бровями и прочерченным резкими морщинами напряжённо сморщенным лбом, и такие же лица были у стоящих рядом с ним конюхов. Самый молодой из конюхов, совсем ещё мальчишка, смотрел на Линча с открытым ртом и с выражением явного ужаса на лице. “Этот... как его... ” – спросил Питер Батлер, адресуя свой вопрос очевидно Полански. “Линч, сэр. ” – подсказал Полански. “Линч. Он как бы лечит? Это он, что ли, должен вылечить? Он что, коновал? ” “Лечение Ксеркса поручено лордом Кортенеем именно Линчу? ” – задал вопрос Питера Батлера Полански Маршалл. Именно так, как Питер Батлер должен был его задать. “Да, сэр. ” – ответил Полански. – “Именно так, сэр. ” И стал объяснять, что “мистер Линч имел возможность приобрести много практического опыта в самых разных занятиях, близких к разным метафизическим наукам, ” о чём лорду Кортенею стало известно, и поэтому “лорд Кортеней соблаговолил поручить лечение Ксеркса именно мистеру Линчу. ” Поняв главное, Джон слушал Полански уже не очень внимательно, поэтому обиды и зависти в голосе Полански, которые в его голосе похоже всё же были, Джон не услышал. Обиды и зависть Полански были Джону мало интересны. Джон был всецело поглощён тем, что происходило перед воротами большой конюшни, в семи ярдах от него... Линч, закончив перемешивать лекарство, которое склеилось в один довольно большой шарик, белый с разноцветными вкраплениями, быстро разделил его ложкой пополам, после чего, быстро скатав из одного большого шарика уже два небольших, лизнул один из этих шариков и вставил его в трубку. Конюхи окружили Ксеркса, держа его за ремни уздечки, и через несколько секунд некоторой суеты, некоторых усилий и самых разных восклицаний, столпившиеся вдоль денников открытой конюшни зрители могли видеть уже только... благодаря отскочившим в разные стороны конюхам... мотающего головой и топчущегося на месте Ксеркса и внимательно смотрящего на него Линча с пустой трубкой в руке. После этого Линч, посмотрев на свои часы и что-то негромко пробурчав, как будто отдав распоряжения другим конюхам, потому что своё бурчание он закончил словами : “быстро, время... ” достал из кармана своей куртки кожаную подушечку, и надев её на руку, стал массировать Ксеркса, лёгкими движениями проходясь по его мышцам, шкатулка и трубка были унесены внутрь конюшни, Вудс, привязав Карнеада к коновязи, также занялся его массажем и приведением в порядок его гривы и хвоста, а Назарофф ещё с одним конюхом покрыли вальтрапами двух серых верховых, привязанных у ворот конюшни, и стали их седлать. Всё делалось в очень быстром темпе, и все конюхи, занятые привычным им делом, работали очень слаженно и умело. На такую работу было приятно смотреть. Но всё внимание Джона, и, очевидно, большей части других зрителей, было приковано к тому, что делал Линч. От наблюдения за тем, как Линч быстро и легко промассировал кожаной подушечкой плечи и ноги Ксеркса, потом быстро прошёлся гребнем по его гриве и хвосту, при этом продолжая что-то негромко бормотать, почти не открывая рта, к чему Ксеркс внимательно прислушивался, а потом занялся седловкой Ксеркса, невозможно было оторвать глаз. И не только потому, что Ксеркс был удивительным красавцем... И не только потому, что под ловкими руками Линча всё как-то сразу же получалось именно так, как должно было получаться, и все пряжки, казалось, застёгивались сами собой... В движениях рук Линча было что-то завораживающее. То, что делал Линч, действительно было больше похоже на магический обряд, чем на обычную подготовку лошади к моциону. Наблюдая за Линчем, Джон наконец смог ответить самому себе на вопрос, почему из всех работающих на конюшенном дворе Уайт-Хауса именно Линч так приковывает к себе его внимание. Всё-таки... странная внешность Линча и его необычный костюм не были главной причиной того, почему всё внимание Джона приковывал к себе именно Линч. Линч был лучшим. И он это знал. Поэтому в поведении Линча, во всех его движениях, и даже в его голосе, довольно неприятном, хриплом, как будто пересыпанным песком, и глухом, была та привлекающая внимание независимость, даже дерзость, которую не позволяли себе другие работники конюшенного двора. У Линча был дар, которого не было у других. Он умел делать то, на что другие были не способны. Поэтому то, как он выглядел, уже не имело значения. Его странная куртка, которая действительно напоминала куртку огородного пугала, или куртку бродяги, не мешала ему быть лучшим в своём деле. И не помешала лорду Кортенею поручить заботу о такой дорогой лошади, как Ксеркс, именно Линчу. И даже лечение Ксеркса поручить именно Линчу. Джон пытался понять, почему же Линч был так странно одет, и... смутная догадка, которая была ответом на этот вопрос, как будто даже промелькнула в его голове, но... В тот день она от Джона ускользнула. Поймать её не удалось. Разгадка этой загадки промелькнула в сонной голове Джона слишком быстро, как прошмыгнувшая в свою норку мышь, и ухватить её за хвост, чтобы вытащить и рассмотреть, у Джона в тот день не получилось. Просто потому, что... в тот день это было для Джона ещё слишком сложной задачей. Со многими неизвестными. Сформулировать разгадку этой загадки Джон сможет только несколькими годами позже. Всё-таки... разбираться в психологии взрослых людей... и... даже своих сверстников, если честно... в девять с половиной лет у Джона ещё плохо получалось. Даже несмотря на все его экстраординарные способности. Психологом в девять с половиной лет Джон был ещё никаким. Если честно. Пока у Джона хорошо получалось только... во всяком случае как будто неплохо... подмечать все особенности встреченных им людей, особенности их внешности и особенности характеров, их сходство или различие с кем-нибудь или с чем-нибудь, и запоминать всё, что он увидел. Или услышал. Ричард говорил, что память Джона феноменальна. И зрительная, и слуховая. И чтобы подтвердить высокую оценку Ричарда его памяти, Джон старался запомнить всё, что он видит, как можно более подробно. Чтобы потом у него была возможность рассказать Ричарду обо всём, что он видел. Во всех малейших деталях. Нюансах, как говорят художники. Закончив седловку Ксеркса, покрыв его роскошным красным вальтрапом с вышитыми гербами Кортенеев по углам... и новым блестящим седлом, которое вынесли Линчу из конюшни... роскошным блестящим седлом... с удлинённым ленчиком, настоящим конкурным седлом... несбыточной мечтой Джона... Линч поднёс к морде Ксеркса открытую ладонь с поднятыми вверх пальцами и... ещё что-то сказал ему... что Джон не расслышал... и нетерпеливо перетаптывающийся с ноги на ногу Ксеркс, которому очевидно уже не терпелось сорваться в галоп, сразу перестал перетаптываться и замер. После этого Линч снова проверил пульс Ксеркса, с полминуты подержав руку под его нижней челюстью, и судя по всему был вполне доволен результатом. Улыбнувшись, или только растянув в улыбке бледные губы, Линч что-то негромко пробурчал Ксерксу, как будто что-то ободряющее, и похлопал его по холке. Джон смотрел на Ксеркса во все глаза, но он не видел никаких признаков того, что Ксеркс не здоров или испытывает какие-то проблемы... Насколько Джон знал, больная лошадь должна быть... вялой. Ксеркс, напротив, казался более энергичным и нетерпеливым, чем Карнеад... И по тому, как Ксеркс выглядел, он тоже... казалось... ничем не отличался от Карнеада... И тем не менее по напряжённому лицу Линча в тот момент, когда он прослушивал пульс Ксеркса, было понятно, что проблемы у Ксеркса судя по всему действительно серьёзные. Джон не задал Полански тот вопрос, который он хотел ему задать, но его задал Полански Кеннеди. Кеннеди так же, как и Джону, и очевидно так же, как и всем остальным заинтересованным зрителям, хотелось узнать, в чём именно заключается проблема Ксеркса. И как долго эта проблема будет его беспокоить. Излечима ли его болезнь. И снова Полански не смог ответить на вопрос о здоровье Ксеркса ничего определённого. Маршалл и Эгремонт с Батлерами сначала долго занимались обсуждением лекарства для Ксеркса, высказывая свои предположения о том, из чего оно могло состоять, потом решили поделиться друг с другом всеми своими познаниями о способах лечения лошадей от разных болезней, в основном от глистов, потом занялись обсуждением конкурных сёдел... которых, как понял Джон, не было ни у кого из них... что Джона несколько утешило... и сбруи, действительно великолепной, богато украшенной, с блестящими серебряными украшениями на нагрудниках и налобных ремнях уздечек, а Данбар и Ла Поль стали задавать Полански интересующие их вопросы уже совсем не о здоровье Ксеркса, на которые Полански опять не смог... или не захотел... ответить ничего конкретного. Джона де Ла Поля и Филиппа Данбара интересовало, собирается ли сэр Артур оставлять Ксеркса и Карнеада себе, собирается ли он выставлять кого-нибудь из них на скачках, или же сэр Артур купил Ксеркса и Карнеада с целью их последующей перепродажи. И почему для лечения такого дорогого высокопородного жеребца не был приглашён настоящий специалист. Этот вопрос задал Ла Поль. А Джон, не слишком внимательно слушая все эти обсуждения, происходящие вокруг него, просто не мог оторвать глаз от двух гнедых красавцев, которые, уже покрытые роскошными алыми вальтрапами с золотыми гербами Кортенеев, вышитыми на их углах, и великолепными конкурными сёдлами, нервно перебирали ногами, фыркали и в нетерпении мотали мордами, изгибая длинные лоснящиеся шеи... Не залюбоваться этими парням было невозможно... Тонкость их почти безворсовых шкур давала в полной мере насладиться зрелищем всех механизмов, благодаря которым эти великолепные скакуны могли развить ту скорость, которая была недостижима для скакунов всех остальных пород. И благодаря которым они могли брать барьеры с той резвостью, на которую были не способны стиплеры других пород. Их лоснящиеся, как будто смазанные жиром тонкие шкуры не скрывали, а только подчёркивали ещё больше рельеф их бугрящихся мускулов... идеально вылепленные суставы их безупречно красивых ног... и их сухожилия... натянутые, как струны кельтской арфы... или как приводные ремни механизмов... Даже извивы их сосудов, вьющихся тонкими ручейками по их ногам и плечам, их тонкие шкуры не могли скрыть...  

Когда Джон смотрел на чистокровных верховых, а Джону предоставлялась возможность рассмотреть экстерьер вписанных в Дженерал Стадбук аристократов уже не в первый раз, Джон всегда удивлялся тому, какие же у них маленькие копыта... и какие тонкие у них пастерны... Пастернами коннозаводчики называли надкопытные суставы, которые все кроме коннозаводчиков называли бабками. Пастерны чистокровных верховых были такими тонкими, к тому же косыми, что их ноги казались... хрупкими. Предки Джона, поколение за поколением, а теперь и сам Джон, ездили верхом на гунтерах, помесных с фризами. Это стало уже традицией, и за многие века существования этой традиции никто из предков Джона нарушить её не захотел. Экстерьер этой эксклюзивной помеси, этих абсолютно эксклюзивных ниролендских гунтеров, которые за пределы Нироленда намеренно не продавались, за все века своего существования почти не менялся. Коннозаводчики Нироленда могли только или усиливать стать этих гунтеров, приливая к ним кровь фризов, если их заказчикам требовались более мощные лошади, для военных походов или для охоты, или, напротив, если появлялся спрос на более лёгких и сухих гунтеров, коннозаводчики скрещивали эту помесь уже с ахалтекинцами. Или массагетами, как в далёком XIII веке, уже почти шесть столетий назад, называл привезённых им в Нироленд ахал-теков предок Джона. Что у коннозаводчиков Нироленда тоже уже стало традицией. И у партнёров Уинтерхантеров, владельцев завода Эдриан-Хорсес, тоже. Этому далёкому предку Джона, точнее младшему брату далёкого предка Джона, рыцарю Ордена госпитальеров, повезло не только возвратиться из очередного Крестового похода самому, но ещё и привезти с собой небольшой табун лошадей, переправив их на корабле через Английский канал. Вместе с ним до Нироленда добралось около дюжины мощных вороных фризов, настоящих рыцарских лошадей, и несколько массагетов и массагетянок, прекрасных тонконогих кобылиц, одна из которых была изабелловой. Белой с голубыми глазами. И все последующие поколения предков Джона ездили по своему графству на потомках этих лошадей, переправившихся через Английский канал почти шесть веков назад. Лёгким и гибким массагетам фризы добавляли своей массивности, ноги этой помеси были более ширококостными, чем у чистокровных верховых, и их пастерны были более крепкими. И, как казалось Джону, всё же не настолько наклонными. Такие гунтеры, с более толстой и мохнатой шкурой, которая даже блестела по-другому, не шёлковым блеском, а более густым, бархатистым, с более крепкими ногами и более массивными копытами, и с мохнатыми пастернами, с густыми фризами над копытами, лучше подходили для холмистых ландшафтов Нироленда. Холмы и овраги Ниро-Дейлса, каменистые русла когда-то полноводных, а теперь обмелевших рек, окрестности выработанных каменных карьеров, бревенчатые мосты, жёсткая стерня скошенных полей, колючие кусты бесконечных изгородей, огораживающих пастбища, чертополох и острые камни, выступающие из земли, больше подходили для гунтеров, помесных с фризами, чем для тонконогих и тонкокожих чистокровных верховых. К тому же зимы в Нироленде... хотя и не так часто, но всё же иногда были достаточно холодными. По-настоящему зимними. С глубоким снегом и суровым Нордом, пронизывающим до костей. Экстерьер чистокровных верховых был конечно же эстетически безупречен, но... Джону всё же больше нравился экстерьер ниролендских гунтеров, к которым он привык. И к которым привыкли поколения его предков. Это были надёжные парни. Выращенные не для ипподромных дорожек. И... кроме этих великолепных скакунов и стиплеров, экстерьер которых в сравнении с экстерьером чистокровных верховых мог показаться... возможно... даже несколько грубоватым, но почему-то нравился Джону гораздо больше, в классе сухих скакунов, к которому, помимо чистокровных верховых, относились также арабы, англо-арабы, берберийцы... и все остальные парни, у которых были такие же тонкие ноги и такие же тонкие безворсовые шкуры, и которые были способны на такую же резвость на коротких дистанциях, на скорость почти 43 мили в час, без нескольких ярдов или без нескольких дюймов, были парни, которым чистокровные верховые... всё же проигрывали. На взгляд Джона. Проигрывали эстетически. Несмотря на всю безупречность своего экстерьера. В классе сухих скакунов на первое место Джон поставил бы массагетов. Или ахалтекинцев. Вообще-то их на первое место поставил прадед Джона, художник Филипп Эммануэль. Но Джон был согласен со своим прадедом. Прадед Джона Филипп Эммануэль оставил своим потомкам прекрасные записки, собранные его женой в несколько тетрадей, читая которые Джон мог соглашаться или не соглашаться с мнением своего прадеда. Пока по большинству вопросов Джон был согласен со своим прадедом Филиппом Эммануэлем. Как и с его сыном Ричардом. Фрондёрство мрачного нигилиста и ниспровергателя авторитетов Джона на его прадеда Филиппа Эммануэля и его деда Ричарда не распространялось. И Филипп Эммануэль, и Ричард были для Джона абсолютными авторитетами, ниспровергать которые Джону даже в голову никогда не приходило. Даже если бы пришло. Ничего не получилось бы. Джон так же, как его прадед Филипп Эммануэль, испытал эстетический шок, впервые увидев массагетов. В записках Филиппа Эммануэля было написано именно так. “Я испытал эстетический шок, впервые увидев двух массагетянок, прибывших в Гринрилл-Корс из Андрианаполиса... ” Джон увидел массагетов впервые тоже в Гринрилл-Корсе, и тоже двух. Массагета и массагетянку. Их привезли в Гринрилл-Корс владельцы завода Эдриан-Хорсес. Для скрещивания. Более красивых лошадей Джон не видел никогда. Массагетянка была изабелловой, кремовой с белой гривой и голубыми глазами, а массагет был буланым. И он тоже был удивительным красавцем... Его песочная шкура отливала золотом, и его длинная гибкая шея, изгибаясь, как шея змеи, лоснилась золотым блеском, как золотая парча... Таких длинных и гибких шей, как у массагетов, Джон не видел больше ни у одной породы лошадей. И такой высокой и гордой постановки шеи, как у массагетов, тоже не было больше ни у одной породы лошадей. Главным отличительным признаком, который отличал массагетов от всех остальных пород, был именно их высокий и гордый постав шеи, лебединый, как говорили коннозаводчики, и линия самой шеи, капризно выгнутая, с дивным лебединым изгибом в верхней её части, перед самым затылком. И таких шкур, как будто облитых золотом... или обсыпанных серебряной пылью... тоже ни у кого, кроме массагетов, не было... И таких огромных выразительных глаз тоже... И таких изумительно красивых ног, грациозных, и как будто даже ещё более сухих, чем у чистокровных верховых, Джон тоже не видел больше ни у одной породы лошадей. А чтобы описать бег массагетов по зелёным лугам Гренемага... Который был больше похож на полёт двух птиц, чем на бег лошадей... “Они не бежали, они летели над землёй, не имея веса. С длинными капризно выгнутыми шеями и спинами гибкими, как у пантер... Их тонкие шкуры блестели и переливались, как муар... Чёрный атлас и золотая парча... Это был не бег лошадей, это был бег пантер... И отсутствие грив на их длинных гибких шеях добавляло им сходства с пантерами... ” Джону даже ничего не нужно было придумывать. Все нужные слова, которые Джону не удавалось найти, чтобы выразить свои впечатления от увиденного им бега двух массагетов, Джон мог найти в записках своего прадеда Филиппа Эммануэля. Который описывал бег двух массагетянок, вороной и золотисто-рыжей, по тому же лугу, на котором бегом двух массагетов, массагета и массагетянки, любовались Джон, Ллойд и Ричард более чем полвека спустя. Массагеты, или ахалтекинцы, действительно были более красивыми, чем чистокровные верховые. Их экстерьер был... наверное... более изысканным. И даже... более аристократическим. На взгляд Джона. И их головы, с высокими выпуклыми лбами и заметно выступающими надбровными дугами, и с совсем лёгкими горбинками тонких аристократических носов, с дивной красоты профилями, своей лепкой, или своей формой, больше, чем головы лошадей других пород, напоминали форму головы человека. Только очень красивого человека. Идеально красивого. И их морды, узкие и изящные, особенно изящные в своей нижней части, с дивной красоты глазами, взгляд которых был необыкновенно выразительным, умным и внимательным, действительно было сложно назвать мордами. Их хотелось назвать лицами. Вообще-то о том, что головы массагетов, или ахалтекинцев, своей лепкой были больше похожи на человеческие головы, чем головы лошадей других пород, и о том, что их интеллигентные лица сложно назвать мордами, сказал Ричард. Но Джон был согласен со своим дедом. И в этом тоже. И... хотя на взгляд Джона самыми красивыми из всех лошадей были всё-таки массагеты, или ахалтекинцы, как и на взгляд его прадеда Филиппа Эммануэля, а также и его деда Ричарда, это совсем не отменяло того, что чистокровные верховые были несомненными красавцами. И любоваться этими красавцами было несомненным удовольствием. Чем все собравшиеся на конюшенном дворе Уайт-Хауса гости Кортенеев и занимались. Количество гостей Кортенеев, собравшихся на конюшенном дворе полюбоваться на двух потомков Хэрода, к этому времени возросло до 14 человек, благодаря присоединившемуся к своим друзьям Джону Блейку. Момента появления которого на конюшенном дворе Джон не заметил, но голос, который Джон услышал в нескольких ярдах позади себя, был голосом Джона Блейка, и обернувшись, Джон увидел, что рядом с Монтгомери и Уардом действительно стоял именно он. А за ними, на некотором отдалении от них, выстроилось ещё несколько человек, которые составили второй ряд амфитеатра, возвышающийся над первым. Присоединившимися к зрителям, окружившим арену конюшенного двора, были... огромный рыжебородый кузнец Кортенеев, шириной в двух человек, в Хауэрда и Риверса точно, упёрший огромные кулачищи в бока и вперивший мрачный взгляд на нетерпеливо гарцующих Ксеркса и Карнеада, ещё четверо служителей Уайт-Хауса, молодой конюх Пол Сокольски, и, возможно, помощник кузнеца, тоже совсем молодой парень в мокрой рубашке с засученными до локтей рукавами, ещё два лакея из большого дома, в ливрейных терракотовых жилетах с жёлто-красными бейджами, прилизанных, чинных и молчаливых, зачем-то пришедших на конюшенный двор, и... Харви Армстронг, их второй кучер, который смотрел на Ксеркса и Карнеада из-под полей низко надвинутого до бровей цилиндра тоже почему-то довольно мрачно, выдвинув вперёд мощную нижнюю челюсть и нахмурив мохнатые брови. Закончив седловку Ксеркса, ещё раз, и ещё раз проверив и поправив подпругу и ремни нагрудника, Линч перекинулся парой фраз с другими конюхами, после чего повернул перекошенную набок голову к углу большой конюшни. В ту же сторону повернулись головы других конюхов, и Джон с Полански тоже посмотрели на угол большой конюшни, из-за которого появлялись все пришедшие на конюшенный двор. Но у угла большой конюшни новых действующих лиц не появилось. Лошади были готовы, а наездников до сих пор не было. И похоже Линчу и другим конюхам было непонятно, почему же их до сих пор нет. Как понял Джон, торжественный выезд Ксеркса и Карнеада на их ежедневный моцион, который сегодня конечно же должен был стать прежде всего демонстрацией роскошного приобретения сэра Артура его гостям, должен был стартовать от конюшенного двора, и всадником одного из этих красавцев собирался стать сам сэр Артур. О том, что сэр Артур собирался сам прогарцевать на Ксерксе по аллеям парка, Джон слышал от нескольких гостей Уайт-Хауса, от сэра Говарда и сэра Беркли, приятелей Лоурэнса, и от ривса Прайса некоторое время назад. Судя по всему, какие-то обстоятельства задерживали сэра Артура и других наездников, если никто из них до сих пор не явился на конюшенный двор. “Эй, Дэн, Джексон, ” – прохрипел Линч, обращаясь к самому молодому конюху, румяному подростку, ещё безусому, который был на подхвате у старших конюхов, выполняя их поручения, но теперь уже не занимался ничем, кроме топтания на месте и наблюдения за тем, что делали другие конюхи, топчущиеся на месте осёдланные лошади и столпившиеся на конюшенном дворе гости. “Дэн, давай, разыщи Прайса. Скажи, что лошади готовы. Разузнай там, что да как. ” Получивший поручение расторопный Джексон, не медля ни секунды, сразу же резвой иноходью побежал с конюшенного двора и скрылся за углом большой конюшни, а Линч повернулся к Назарофф. “Ну, давай, Назарофф. ” – буркнул он. – “Коли нет никого. Время есть. ” Просиявший неожиданно детской улыбкой Назарофф, который очевидно наконец-то дождался того, чего он никак не мог дождаться, бросив свою куртку на рундук, сразу же рванулся к Линчу, который держал Ксеркса за узду, но Линч остановил его порыв, указав на рундук. “Перчатки только мне подай. ” – мрачно просипел он. Назарофф вернулся к рундуку за перчатками Линча, после чего, быстро подойдя к Линчу, отдал ему перчатки, и взяв у него повод Ксеркса, в одно мгновение очутился уже в седле. Очутиться в седле с такой скоростью без всякой посторонней помощи мог только настоящий профессионал. Линч несомненно знал, какому всаднику можно поручить такую роскошную лошадь. И Назарофф похоже тоже был уверен в том, что они с Ксерксом стоят друг друга... Похоже Назарофф не сомневался в том, что он достойный всадник для такого жеребца, как Ксеркс... Он не мог сдержать горделивой улыбки, гарцуя на Ксерксе... Сверкая чёрными миндалевидными глазами, сверкание которых выражало абсолютный восторг, и блестя ровными белыми зубами, которые казались особенно белыми в окружении густых чёрных усов и коротко подстриженной чёрной бородки... Несмотря на некоторую грубость черт его смуглого, цвета жёлтой меди, лица, грубость лепки или необработанность, как говорили о таких лицах художники, Назарофф был пожалуй даже красив, но красотой экзотической, привлекающей к себе внимание именно своей необычностью. Моделью для художника он точно был бы отличной. Джон уже научился оценивать людей по тем оценочным критериям, по которым их оценивали его прадед и дед. Назарофф был похож на цыгана, и с такой же уверенностью держался в седле, как будто составляя с лошадью одно целое. Выслушивая распоряжения Линча, он объехал вокруг него, с лёгкостью подчиняя себе Ксеркса только с помощью шенкелей, после чего поскакал вперёд, а Линч пошёл за ними, на ходу надевая свои чёрные перчатки с отрезанными пальцами. Одно из распоряжений Линча, которые Джон расслышал, было таким : “Без шпор. И не слишком. ” Глядя вслед быстро идущему к манежу Линчу, Джон наконец сумел выйти из состояния транса и вернуться к действительности, в которой ему нужно было срочно узнать, сколько времени оставалось до его отъезда из Уайт-Хауса. Если оно вообще оставалось. В тот момент Джон не был уверен в том, что у него ещё оставалось хотя бы какое-нибудь время. Посмотрев на часы Питера Фортескью, Джон был удивлён тем, что со времени, когда он смотрел на этот циферблат последний раз, прошло всего лишь... 26 минут. Два раза по 13. Джон был уверен в том, что времени прошло намного больше. Оказывается, он мог оставаться на конюшенном дворе ещё... целую четверть или даже треть часа. Назарофф, доехав до манежа, завертел Ксеркса по кругу, и на довольно большой скорости, и это было завораживающим зрелищем, почти цирковым номером. Вокруг Джона даже раздались восторженные восклицания зрителей, оценивших умение Назарофф управлять лошадью. “Это... пируэт.... ” – сказал кто-то, кто разбирался в этом лучше, чем Джон. Как будто Кеннеди. Он даже промямлил что-то вроде того, что... он тоже уже умеет делать пируэт на своём Эдвансе... но это было явным враньём. О том, что это было враньём, можно было понять даже по его голосу. Линч, дойдя до поперечного прохода перед манежем, внимательно наблюдал за Ксерксом, которого Назарофф сначала поворачивал по кругу, делая, как выяснилось, пируэт, потом довольно быстрой рысью пару раз прогнал его из одного конца поперечного прохода в другой, и... наконец... направил его по длинному и широкому проходу между двумя конюшнями, где, явно наслаждаясь вниманием такого количества зрителей, развернул Ксеркса, не доехав нескольких ярдов до входа в большую конюшню... и развернул очень красиво... после чего резвой рысью поскакал обратно. Линч, наблюдая за Ксерксом, вертелся по кругу, присев на корточки, потом встав на одно колено, и в какой-то момент как будто даже встал на четвереньки и таким образом, передвигаясь на четырёх конечностях, переместился с середины прохода, уступая место скачущему на него Ксерксу. Но на этот раз никому, даже Ла Полю, не пришло в голову осмеять странное поведение Линча. Даже Ла Полю хватило ума понять, что необычное поведение Линча не имеет никакого отношения к клоунаде. В тот момент, когда Назарофф поскакал на Ксерксе обратно к манежу, конюх, который стоял в проходе к воротам и время от времени поворачивал голову в сторону этих ворот, крикнул : “Едут! ” и побежал открывать ворота. Но почти сразу же вернулся обратно, так и не открыв ворот, и закричал ещё громче сиплым пропитым голосом : “Линч! Приехали! Линч! Господа приехали! ” И замахал руками, как сигнальщик, хотя Линч не смотрел в его сторону. Линч в это время сидел на корточках, упёршись одной рукой в землю, и перекосив голову набок, наблюдал за Ксерксом, которого Назарофф вертел по кругу на перекрестии двух проходов на ещё более высокой скорости, чем он делал это раньше. Из-за спины сидевшего на корточках Линча была видна изогнутая набок шея и голова Ксеркса, сидящий в седле Назарофф, с длинными, до плеч, чёрными волосами, в пёстром шейном платке, в блестящей синей рубашке с распахнутым воротом и в широком кожаном ремне с кованными металлическими накладками, который сидел в седле несколько откинувшись назад, одной рукой натягивая поводья, которыми он заворачивал голову Ксеркса, а другой упираясь в седло, и летящий по кругу чёрный хвост Ксеркса, который летел почти горизонтально земле. “Здорово... да? ” – спросил Эгремонт. – “Класс... ” “Да. ” – мрачно ответил ему Маршалл. – “Цирк. ” “Завидуешь? ” – спросил Эгремонт. “Угадал. ” – ответил Маршалл. Эгремонт радостно хихикнул. Его радость поддержал Николас Батлер, громко фыркнув. Или радостно хрюкнув. Конюх, сообщивший всем о прибытии господ, быстрыми шагами шёл по проходу к манежу, чтобы сообщить об этом Линчу, но Линч, услышав или не услышав его предупреждение, уже встал и направился к Ксерксу и Назарофф. Назарофф, повинуясь приказу Линча, или его жесту, которым Линч показал Назарофф направление, спрыгнул с седла, и как же, чёрт возьми, красиво он это сделал... Джон первый раз видел всадника, который с такой лёгкостью взлетал в седло, как будто не имея веса, как взлетающая птица, так красиво и естественно, как будто без всякого напряжения, откинувшись назад и расправив плечи, сидел в седле, и так красиво его покидал. И так умело управлял лошадью. Внутренне вздохнув, Джон подумал о том, скольким же вещам, которые у него ещё совсем не получались, ему ещё предстояло научиться... Конечно, времени для этого у него впереди было как будто достаточно... Но и того, чему ему непременно нужно было научиться, тоже было очень много. Назарофф, спрыгнув с седла, потрепал Ксеркса по холке, и, как показалось Джону, поцеловал его в шею, на мгновение прижавшись к его шее лицом, а Линч, подходя к ним и на ходу снимая перчатки, сначала отгоняющим жестом руки отогнал Назарофф от Ксеркса, а потом, подойдя к Ксерксу, одну руку положил на его подгрудок, в выемку за локтем, а вторую прижал к его шее, и так простоял с минуту, наклонив голову и прислушиваясь к тому, что было слышно ему одному. После этого Линч кивнул головой и что-то сказал обоим парням, стоящим рядом с ним, или только одному из них, а потом, наклонившись к морде Ксеркса, как показалось Джону, поцеловал его в нос, между ноздрями. Похоже, Линч был доволен состоянием Ксеркса, так как, идя рядом с Назарофф, который вёл Ксеркса на поводу, он как будто даже улыбался, на ходу надевая свои обтрёпанные перчатки без пальцев, отряхивая свои пыльные штаны и что-то говоря Назарофф. Возможно, Линч смог убедиться в том, что лекарство, которое он дал Ксерксу около трети часа назад, было подобрано правильно. Глядя на Линча, Джон попытался представить себя на его месте... Джон задумался над тем, хотелось бы ему быть ответственным за лечение такого жеребца, как Ксеркс... Который стоил целое состояние. “С хороший особняк в Ноттингеме... с приличным участком земли, садом и всеми службами... ” – как сказал сэр Ричард Беркли, когда во время костюмированного бала они с Лоурэнсом и сэром Говардом обсуждали покупку лордом Кортенеем двух потомков Хэрода. После чего, скептически хмыкнув, сэр Беркли добавил : “Бумажки стоят дорого. ” С некоторой иронией в голосе. Или, скорее, завистью. “Да... ” – поддержал сэра Беркли сэр Джон Говард, – “в Англии документы... с перечислением предков... ценятся дороже статей самой лошади. ” Сколько же в действительности стоили Ксеркс и Карнеад, Джон так и не понял, так как от самого сэра Артура ничего о сумме, в которую ему обошлись Ксеркс и Карнеад, Джон не слышал, а все остальные называли абсолютно разные цифры. Но в любом случае они стоили слишком дорого. И в особенности Ксеркс. Джон понял, что ему совсем не хотелось бы оказаться на месте Линча... Джон понял, что ему совсем не хотелось бы оказаться ответственным за лечение не только такого дорогого жеребца, как Ксеркс, но и... самой обычной фермерской лошадки с конной ярмарки в Оксмедоузе. Даже если попытаться представить себе, что... он бы умел лечить лошадей... На самом деле Джон просто не мог представить себе, как можно лечить лошадей... или собак... которые ничего не могут рассказать. Вообще любую бессловесную тварь. Даже их старый семейный доктор Джон Лори говорил, что лечить животных гораздо сложнее, чем лечить людей. И что он “никаким боком” не завидует ветеринарам. Нет, Джону совсем не хотелось бы оказаться ответственным за лечение... кого бы то ни было. Он бы просто побоялся взять на себя такую ответственность. Если честно. Что говорило о том, что... он до сих пор так и не стал взрослым. Увы. Он продолжал оставаться сопляком. Даже в таком солидном возрасте. Почти 10 лет. Ричард неоднократно говорил Джону о том, что взрослым можно назвать только того, кто не боится брать на себя ответственность. Если Джон боялся брать на себя ответственность... значит... Он до сих пор так и не повзрослел. Увы. Жестокая правда. Как говорил в таких случаях Майкл. И Чарлз тоже. Джона нельзя было назвать ответственным даже за его собственного спрингера... За лечение Лайти и за его кормление отвечал не он... Джон обычно отлынивал даже от того, чтобы расчесать Лайти после прогулки... и вынуть репьи из его очёсов... Ричард в своих воспитательных рацеях неоднократно называл Джона безответственным. И... это было жестокой правдой. Увы. Тем временем Линч и Назарофф с Ксерксом уже подходили к воротам большой конюшни, и в этот момент из-за её угла наконец показались четверо наездников в райдингах, бриджах и в охотничьих шлемах, рядом с ними шёл ривс Прайс, и... несколькими минутами позже них на конюшенный двор прибежит ещё запыхавшийся юный Джексон с раскрасневшимся лицом. Сэра Артура среди всадников не было. Прайс шёл рядом с секретарём сэра Артура, сэром Ральфом ФитцХью, и с одним из кузенов сэра Артура, или леди Вивьен, сэром Бонвиллом, и так как оба эти джентльмена были на несколько дюймов ниже Прайса, Прайс слегка горбился, очевидно чтобы не оскорблять сэра ФитцХью и сэра Бонвилла несколькими лишними дюймами своего роста. Выражение лица Прайса при этом было самое угодливое. Лакейское. ФитцХью и Бонвилл были в отличных чёрных замшевых шлемах с лаковыми ремешками, в одинаковых красных райдингах с чёрными бархатными отворотами, в белых бриджах и в высоких чёрных сапогах со шпорами, третий всадник, в клетчатом зелёном райдинге и в чёрном охотничьем шлеме, с кавалерийскими рыжими усами на красном лице, имени которого Джон не мог вспомнить, кажется, тоже был чьим-то кузеном или... двоюродным дядей, сэра Артура или леди Вивьен, и похоже он был несколько пьян, впрочем, на ногах он держался вполне твёрдо, а четвёртого всадника Джон до этого кажется вообще не видел. Это был совсем ещё мальчишка, мальчишка в сравнении с остальными всадниками, невысокий худой тинэйджер с едва начавшими пробиваться усами, в таком же чёрном замшевом шлеме, который был ему явно велик, и в тёмно-голубом райдинге с чёрными отворотами, который похоже тоже был не его райдингом, так как тоже был ему несколько великоват. Возможно, это был кто-то из прислуги, кто-то из огромного штата подчинённых сэра Эстерми. Его румяное лицо выражало абсолютное счастье, он улыбался, показывая ряд неровных зубов, налезающих друг на друга, стараясь выглядеть солидным и взрослым, переставал улыбаться, но его рот снова неудержимо расползался в широкую улыбку, снова демонстрируя всем неровный ряд зубов. Лицо секретаря сэра Артура, сэра ФитцХью, которому Прайс что-то говорил, с умильной улыбкой на лице, угодливо изогнув спину в его сторону, было напротив довольно мрачным. Чем-то он был недоволен. ФитцХью был довольно неприятным типом. Он был хорошо сложён, хотя и невысок, его сложение было почти идеальным, с хорошо развитыми плечами, узкой талией, пожалуй даже слишком узкой, и длинными стройными ногами, но его лицо производило на Джона отталкивающее впечатление. “Линч! ” – крикнул Прайс неожиданно тонким голосом. Очевидно горло Прайса сдавил спазм восторга, его голос пропал от осознания той высокой чести приватного общения с сэром Бонвиллом и сэром ФитцХью, которой он, Прайс, родившийся в городских трущобах, был удостоен. Линч и без того направлялся к всадникам, не дожидаясь призыва Прайса, и остановившись рядом с ними, Линч, в отличие от Прайса, не собирался гнуть спину, как лакей. Линч стоял абсолютно прямо, а его закинутая назад и перекошенная набок голова создавала впечатление даже некоторого фрондирования. Недостаточной почтительности к господам. ФитцХью начал что-то негромко говорить Линчу, перебегая глазами с лица Линча за его спину, на лошадей, на конюхов, на столпившихся зрителей, и снова на лошадей, и его тонкие, как пёрышки, чёрные усики ездили из стороны в сторону над его небольшим энергично двигающимся красным ртом. У ФитцХью был довольно странный цвет лица для англичанина, жёлто-смуглый, слишком тёмный для англичанина, у него был тонкий острый нос, блестящие чёрные волосы, прочерченные идеально ровной линией пробора, и небольшая бородка, по типу испанской. Бородка ФитцХью, насколько Джону удалось её рассмотреть во время его знакомства с ним, была на удивление тщательно выстрижена, с идеально ровными линиями границ. К тому же довольно необычной формы. Со сложной линией выстриженности на самом подбородке. Самой неприятной частью лица ФитцХью были его глаза, узкие тёмные глаза, окружённые тёмными кругами, которые, коротко взглянув на собеседника, как будто кольнув его, сразу же устремлялись в пространство, перебегая с одного предмета на другой, поэтому выражение глаз ФитцХью Джону уловить не удалось. Возможно они просто ничего не выражали. Из того, что ФитцХью говорил Линчу, Джон смог расслышать только отдельные слова. Скорее даже угадать, чем расслышать. “Сэр Артур, ” “выражает обеспокоенность, ” “распорядился, ” “Ксеркс, ” “моцион, ” и так далее. Вокруг Джона было слишком много разговоров, говорили все, и громче всех Эгремонт. Его высокий капризный голос перекрывал голоса всех остальных. Потом ФитцХью и Бонвилл задали Линчу несколько вопросов, и ответом Линча на большинство заданных ему вопросов, насколько Джон мог расслышать его хрипловатое бурчание, было слово “Нет. ” Потом Линч, уже громче и отчётливее, сказал : “Это моя ответственность, и я.... ” и даже произнёс что-то похожее на “... сэр Артур вправе освободить меня от этой ответственности... ” и лица слушающих Линча ФитцХью и Прайса выражали при этом явное недовольство его ответами. Чем-то им не нравилось то, что говорил им Линч. Или то, как он это говорил. Выслушав ответы Линча, четверо всадников, из которых самое недовольное выражение лица было у ФитцХью, не мешкая, направились к лошадям, и у Джона отлегло от сердца, когда он увидел, что к Ксерксу вместе с Линчем направляется Бонвилл, а не ФитцХью. Почему-то Джону совсем не хотелось, чтобы всадником Ксеркса был ФитцХью. Джон ничего не знал о сэре Бонвилле, Джон даже не помнил, кому именно он приходится кузеном, в момент своего знакомства с сэром Бонвиллом Джон перекинулся с ним не более чем парой дежурных фраз, но всё же к Бонвиллу, в отличие от ФитцХью, Джон испытывал скорее симпатию, чем неприязнь. И две дочки сэра Бонвилла, Федерика и Флоранс, близняшки лет шести, которые были на костюмированном бале в костюмах эльфов, с прозрачными крылышками стрекоз за спиной, были очень милы. Джону понравились их забавные круглые мордашки с румяными щеками и ярко-голубыми глазами, мало отличимые одна от другой. И их смешливость. Пухловатое белое лицо сэра Бонвилла, особенно белое в сравнении с жёлтым лицом ФитцХью, с аккуратно подстриженными короткими баками, светлыми усами и пухлым бритым подбородком, выражало полную умиротворённость. И пожалуй доброжелательность. И... пожалуй... умение получать удовольствие от жизни. Помочь в определении того, что же именно выражало лицо сэра Бонвилла, Джону помог сэр Кеннеди-старший, отец Рэндольфа и Джонатана, который за обедом несколько раз назвал сэра Бонвилла “наш милый эпикуреец, мой дорогой кузен Эдвин. ” Сейчас выражение лица сэра Бонвилла было несколько сонным, возможно благодаря слишком обильному обеду, но, как и прежде, доброжелательным. Такой всадник имел право иметь под седлом такого роскошного жеребца, как Ксеркс. На взгляд Джона. Бонвилл был так же хорошо сложён, с достаточно широкими для своего роста плечами и стройными ногами, он был достаточно строен, и только ширина его талии, которая была значительно шире талии ФитцХью, выдавала в нём последователя философии Эпикура. Джон с таким пристрастием оценивал внешний вид сэра ФитцХью и сэра Бонвилла потому, что... Джону не хотелось, чтобы экстерьер двух этих всадников... слишком резко диссонировал с экстерьером таких красавцев, как Ксеркс и Карнеад. Слишком резкого диссонанса в экстерьере двух джентльменов в красных райдингах и белых бриджах... и двух гнедых аристократов без райдингов и бридж... как будто не было. Подойдя к лошадям, сэр Бонвилл, кстати, единственный из всех четырёх всадников, поприветствовал столпившихся у открытой конюшни парней, с улыбкой помахав всем рукой и крикнув : “Так вот вы все где, оказывается, парни! ” Бонвилл даже игриво пошевелил пальцами в белой лайковой перчатке, продолжая улыбаться, и этот жест можно было расшифровать, как : “Я на вашей стороне, проказники... ” Потом Бонвилл обратился уже только к Джону де Ла Полю : “Джон, твоё семейство обеспокоено твоим долгим отсутствием... ” Бонвиллы и Ла Поли были, кажется, соседями, и наверное поэтому тон сэра Бонвилла был несколько отеческим. Наверное... сэр Бонвилл знал всех отпрысков Ла Полей со времени их младенчества. После того, как длина путлищ, ремней, держащих стремена, была изменена под рост Бонвилла, который был намного, дюйма на четыре, ниже Назарофф и сэра Артура, Бонвилл с помощью Линча легко забрался в седло Ксеркса, и вполне комфортно в нём устроился. Судя по всему, он был неплохим наездником, умеющим получать удовольствие и от верховой езды тоже. Линч, решив перестегнуть пряжки ещё раз, чтобы более точно подогнать длину путлищ под длину ног Бонвилла, с озабоченным выражением лица продолжал что-то говорить Бонвиллу, и, как понял Джон, Линч ещё раз напомнил сэру Бонвиллу о том, что Ксеркс всё ещё недостаточно здоров для нагрузки, которую можно дать здоровой чистокровной верховой. Линч просил сэра Бонвилла быть осторожнее. Джон слышал, как Линч несколько раз повторил : “... по возможности, сэр... ” и снова сказал то, что он уже говорил Назарофф : “По возможности без шпор, сэр. ” Сэр Бонвилл, слушая Линча, утвердительно кивал, соглашаясь. Ксеркс, похоже, был не согласен с тем, что он всё ещё недостаточно здоров. Ксерксу очевидно захотелось продолжить тот танец, который он танцевал с Назарофф, и после того, как сэр Бонвилл вполне прочно утвердился в седле, вставив ноги в стремена, Ксеркс начал переставлять свои аккуратные маленькие копыта сначала в одну сторону, делая маленький полукруг, потом в другую, изогнув свою длинную лоснящуюся шею набок и опустив вниз голову. Это действительно было похоже на танец, которому Ксеркс аккомпанировал фырканьем. Карнеаду по примеру своего родственника, который был у него перед глазами, тоже захотелось забыть о правилах этикета и быть непослушным, и он тоже стал мотать головой, вырывая поводья из рук ФитцХью, который находился уже в седле, и тоже начал танцевать своеобразный танец, переступая маленькими чёрными копытами, парой маленьких чёрных передних копыт и парой золотистых задних, с белыми гетрами над ними, делая сначала несколько шагов вперёд, потом назад, и снова вперёд, из-за чего ФитцХью, раскачиваясь в седле, похоже, чувствовал себя некомфортно, и к выражению мрачного недовольства на его лице добавилось выражение беспокойства и... как будто даже некоторого испуга. Выращенным для скачек парням не терпелось выбраться из пыльного конюшенного двора на простор и устроить гонки друг с другом. Парни не подозревали, что сегодня им предстоит скорее демонстрационная прогулка по аллеям парка, чем скачки наперегонки с ветром и друг с другом в окрестностях Уайт-Хауса. Во всяком случае для Ксеркса, как понял Джон, большие нагрузки сегодня были всё ещё под запретом. Под запретом Линча. Но Ксеркс похоже был не согласен с тем, что ему, рождённому для бега, нужны какие-нибудь ограничения. Он продолжал гарцевать, нетерпеливо переступая копытами в ритмическом танце, норовя встать на дыбы, садился на задние ноги и приподнимал передние, вертелся по кругу, лоснясь шоколадным шёлком шкуры, вертел головой, грациозно изгибая шею, и косился блестящими карими глазами в сторону взирающих на него восторженных зрителей, сверкая тонкими полумесяцами белков... “Горячие каштаны глаз в сверкании розоватых полумесяцев белков... ” как подсказывал Джону его прадед в одном из своих стихотворений о лошадях. Парень был чертовски хорош... Карнеад был ничуть не хуже, по своим статям он был равен Ксерксу, но у Ксеркса была более интеллигентная морда, или лицо, более тонкое и аристократичное, и более выразительный взгляд. Конечно, этот взгляд должен был остаться в памяти Джона, дополнив его коллекцию запомнившихся ему взглядов лошадей... И не только взгляд. Весь рисунок безупречных статей этого роскошного жеребца, все линии этого великолепного шоколадного тела, плавно изогнутые или прямые, с острыми углами, идеально выверенные, идеально пропорциональные, отточенные веками селекции, память Джона, конечно же, должна будет непременно сохранить. И кого-то Джону напоминал рисунок этой безупречно красивой головы, безупречно вылепленной, с идеально прямым профилем чистокровного аристократа и большим карим глазом, искоса смотрящим на него...  

Ну конечно же в линиях безупречно красивой головы Ксеркса, его профиля чистокровного аристократа и большого карего глаза... с приподнятым кверху уголком... Джон увидел некоторое сходство... с сэром Лоурэнсом Соулсбери. И в линиях не менее красивой головы его кузена Карнеада также. И это мысленное сравнение по мнению Джона вовсе даже не было оскорбительным для сэра Лоурэнса Льюиса Алма Хитклиффа Соулсбери. Идеально красивые головы и Ксеркса, и Карнеада, и их узкие элегантные морды напоминали Джону сэра Лоурэнса Соулсбери именно своим аристократизмом и безупречностью каждой своей черты. И особенно ясно это сходство прочитывалось в совершенных линиях головы Ксеркса. И даже в выражении морды Ксеркса, в его взгляде, как казалось Джону, было что-то общее с сэром Лоурэнсом Соулсбери... У них даже цвет глаз был абсолютно одинаковым. У Ксеркса и сэра Лоурэнса Соулсбери. Что же общего было в выражении лиц двух этих безупречно красивых аристократов, длинные списки предков которых были внесены в анналы племенных книг... Пусть разных, но одинаково ценимых на Туманном Альбионе. Наверное... в выражении лиц двух этих потомственных аристократов, царственно спокойном, читалось всё же... горделивое осознание своей безукоризненности. Осознание безукоризненности своего экстерьера. И безупречной чистоты своей крови. И некоторая снисходительность. Ко всем прочим, далёким от совершенства. Вряд ли Джону в тот день удалось чётко сформулировать, что же общего было в выражении лиц двух этих чистокровных аристократов, но то, что несомненное сходство в чертах и даже в выражении лиц двух этих безукоризненных красавцев было, Джон не мог не заметить. Карнеад продолжал нетерпеливо гарцевать, раскачивая сидящего в его седле ФитцХью, который был этим похоже очень недоволен, и даже... как заметил Джон... пару раз уже приподнимал руку, в которой он держал хлыст, но всё же, сумев овладеть собой, так и не воспользовался им, серые лошади, которых звали Фрина и Дарт, были уже тоже под всадниками, только вели себя более прилично, чем Ксеркс и Карнеад, более по-английски, обе створки ворот конюшенного двора были распахнуты настежь, и когда Линч отошёл от Ксеркса, сказав сэру Бонвиллу всё, что он должен был ему сказать, кавалькада всадников, возглавляемая Ксерксом, и, несколькими дюймами поодаль, Карнеадом, наконец-то торжественно выехала со двора. И красавцами в этой кавалькаде были не только Ксеркс и Карнеад. Серые верховые тоже были отменно хороши. Дымчато-серый Дарт, с интересом посмотревший на Джона долгим взглядом золотисто-карих глаз, был несомненным красавцем. Не слишком высокий в сравнении с Ксерксом и Карнеадом, ростом 16 ладоней без одной четверти, на пол-ладони ниже Ксеркса, но с чуть более широкими суставами ног и с более крепкими пастернами, Дарт выглядел надёжной выносливой лошадкой, и его экстерьер, очень близкий к экстерьеру чистокровного верхового, Джону понравился, но особенно Дарт был хорош своей мастью. У его бархатистой шкуры был очень красивый цвет, тёплый дымчато-серый, с более тёмными ногами, гривой и хвостом, серо-вороными. Джону очень нравились масти с плавным переходом одного цвета в другой. Светлого в тёмный. Такие красивые дымчатые масти встречались достаточно редко. Седло Дарта, которого Полански назвал коверт-хэком, занял сэр Мерк. Его имя напомнил Джону конюх Джонсон, который помогал сэру Мерку забраться в седло. И также помог ему очистить его бриджи от прилипшего к ним сена. Джон задумался над тем, откуда же на бриджах сэра Мерка взялось сено, и... найти ответ на этот вопрос... у Джона не получилось. А в седле красавицы Фрины, единственной леди из всех верховых, оказался сэр Эстерми, если Джон правильно расслышал Вудса, обратившегося к нему именно так. Похоже, это был какой-то родственник стюарда Уайт-Хауса. Кажется... это был его племянник, который уже работал в штате Уайт-Хауса. Чьим-то помощником. Полански назвал Фрину сначала гунтером, потом коверт-хэком, помесным с ирландской упряжной. Джон назвал бы и Дарта, и Фрину гунтерами. Фрину средним гунтером, а Дарта лёгким гунтером. Или просто гунтером. Джон просто не знал, чем экстерьер коверт-хэка, который был такой же помесной лошадью, отличается от экстерьера гунтера. Джону уже приходилось слышать, что в некоторых графствах, в основном в южных, а также в Оксфордшире и в Лондоне, помесных лошадей для верховой езды с некоторых пор стали называть хэками. Парковыми хэками для прогулок и коверт-хэками для охоты. И только самых тяжёлых помесных верховых лошадей для охоты продолжали называть гунтерами. Джон не привык к такому сложному делению. В графствах севернее Лондона, во всяком случае в Мидлендсе и Йоркшире точно, и в Нироленде, конечно, тоже, и в Нортамберленде, кажется, тоже, всех помесных лошадей для охоты и верховой езды до сих пор называли просто гунтерами или просто верховыми, деля их только на классы. На три класса, лёгкий, средний и тяжёлый, в зависимости от их мощности и способности нести на себе лёгкого или тяжёлого всадника. Или на больших и маленьких гунтеров – в зависимости от их роста. У разных коннозаводчиков была разная система классификации помесных лошадей. Экстерьер Дарта ничем, на взгляд Джона, не отличался от экстерьера лёгкого или среднего гунтера, а экстерьер Фрины был экстерьером среднего гунтера. Фрина тоже была очень хороша... Сэр Артур умел выбирать себе отменных лошадей. Масть Фрины была ещё более красивой, чем масть Дарта, её мохнатая, как плюш, тёмно-серая шкура отливала сизым, или голубым, и была покрыта очень красивым узором, похожим на изморозь. Или на кружева. Грива и хвост Фрины были более светлыми, пепельно-русыми, цвета светлого пепла с золотистым отливом, у её тяжёлой головы был слегка выпуклый профиль, профиль ирландской упряжной, ростом она была на четверть ладони ниже Дарта, но её ноги, пясти и копыта были ещё более массивными, чем у Дарта. Это была хорошо тренированная и отлично выкормленная лошадь, с крепкой хорошо омускуленной спиной, хорошо омускуленными плечами и длинными мощными бёдрами, рассчитанная на тяжёлого всадника. Пожалуй... Фрина была даже несколько тяжеловата для верховой лошади. Она была толстушкой. Но толстушкой очаровательной. Задумавшись над тем, чьей же лошадью была эта очаровательная толстушка, Джон решил, что... скорее всего... Фрина была лошадью леди Вивьен. Джон даже попытался представить себе леди Вивьен в седле Фрины, и... картинка, возникшая перед его мысленным взором... была вполне гармоничной. Толстушка Фрина вполне годилась быть верховой лошадью для такой тяжёлой всадницы, как леди Вивьен. Если бы Джон был немного циничнее, или немного старше, он вполне мог бы заняться сравнением экстерьера Фрины с экстерьером её хозяйки... Но Джону было всего лишь 9 с половиной лет. Время быть циничным для него ещё не наступило. Оно наступит позже. Толстушка Фрина была кокеткой, и шествуя неспешным вальяжным шагом к воротам конюшенного двора мимо вытянувшихся амфитеатром зрителей, она одарила каждого из гостей Кортенеев, уставившихся на неё, игривым взглядом небольших тёмных глаз из-под ровно подстриженной светлой чёлки, кокетливо наклонив набок большую голову и улыбаясь завлекательной улыбкой. Завлекательной и многообещающей, как сказал однажды Майкл МакФаррен о улыбке одной кобылы. Почему-то именно над этой шуткой Майкла Чарлз смеялся особенно долго. Хотя Джон... если честно... так и не понял, чем же именно эта фраза Майкла так рассмешила его отца. Проводив взглядом худую спину юного Эстерми в голубом райдинге, крутой бок толстушки Фрины в узорах белой изморози, и её роскошный, вальяжно покачивающийся хвост, пышный и длинный, Джон вернулся к действительности и услышал окончание разговора, начало которого он прослушал. “Ты можешь сам спросить его об этом. ” – сказал Маршалл Эгремонту. “Я так и сделаю... ” – сопя со свистом, сказал Эгремонт очень недовольным голосом, – “Все эти... ” Не договорив, Эгремонт решительными шагами направился к Люку Хауэрду и Энтони Риверсу, которые, занятые разговором друг с другом, уже повернули в сторону калитки, собираясь уходить, но увидев решительного идущего к ним Эгремонта, остановились. Ла Поль, Кеннеди и Данбар, которые тоже уже собирались покинуть конюшенный двор, увидев Эгремонта, с решительным выражением лица направившегося к Хауэрду и Риверсу, тоже остановились. Очевидно не желая пропустить что-нибудь интересное. Тем временем Полански объяснял Питеру Фортескью, который неожиданно заинтересовался породой Фрины и Дарта, что Фрина и Дарт – помесные породы, помеси чистокровных верховых с более тяжёлыми упряжными породами, выведены специально для охоты и поэтому называются коверт-хэками. И что для охоты сэру Артуру нужны именно две лошади, так как на одной из них он доезжает до места сбора охотников, обычно на Фрине, а потом пересаживается уже на Дарта. Который доставляется к месту охоты заранее. Джон подумал о том, что... леди Вивьен возможно вообще не занималась верховой ездой. Впрочем, подруга её детства и её юности Агнэсс, которой, в отличие от леди Вивьен, ничего не мешало быть наездницей, тоже не любила ездить верхом. И не ездила. Уже достаточно давно. Эгремонт, подойдя к Хауэрду, начал что-то возмущённо выговаривать ему, подчёркивая своё возмущение энергичной жестикуляцией, но он говорил очень тихо, на некоторых словах понижая голос до полушёпота, и из-за шума вокруг Джону удавалось расслышать только отдельные слова. Из которых невозможно было понять, в чём же именно Эгремонт обвиняет Люка Хауэрда. Хауэрд слушал Эгремонта с абсолютно невозмутимым выражением лица. Глядя на них, Джон вспомнил о том, что... Эгремонты, кажется, также состояли в какой-то родственной связи с Хауэрдами. И... с Риверсами, кажется, тоже. В сложных и запутанных родственных связях древних аристократических кланов, чьи отпрыски были удостоены чести быть приглашёнными Кортенеями на их роскошное семейное торжество, действительно было сложно разобраться. Даже им самим. Лоурэнс скорее всего был прав в том, что если не все, то большинство прибывших в Уайт-Хаус семейств были в той или иной степени родственны друг другу. Не исключая и семью Джона. Все древние аристократические кланы этого маленького островка, как выразился Лоурэнс, просто не могли не слиться своей кровью друг с другом в каком-нибудь из веков. Не переплестись друг с другом корнями и ветвями своих генеалогических деревьев. Или, как говорила по этому поводу тётя Джона Эллейн Элис, все мы на этом острове являемся потомками Джона Гонта. Эгремонт, закончив перечень своих претензий к Хауэрду эффектным жестом и встав в картинную позу, наконец замолчал, Полански тоже, и Джон услышал, как Хауэрд, который во время обличительного спича Эгремонта обменялся взглядами со своим кузеном Риверсом, стоящим рядом с ним, сказал Эгремонту : “Джозеф, я вообще не понимаю, о чём ты говоришь... ” “Значит, ты этого не говорил? ” – спросил Эгремонт. “Нет... ” – сказал Хауэрд. – “Тебя ввели в заблуждение. ” “Можешь поклясться? ” – спросил Эгремонт. “Чем хочешь. ” – ответил Хауэрд. “Питер! Батлер! Николас! ” – позвал Эгремонт Батлеров, Питер и Николас Батлеры подошли к Эгремонту и Хауэрду, и все четверо о чём-то горячо заспорили, но... Джону уже не дано было услышать очередное выяснение их отношений, потому что... Раздался так хорошо знакомый Джону мощный бас Уолта Стэнфилда, хрипловатый и раскатистый, громкий окрик предостережения, такой привычный слуху Джона : “По-о-о-о-берегись! Па-а-а-а-шли-и-и-и-и-и-и-и... Пошли, пошли, пошли, пошли! ” после чего все, кто стоял в проезде к воротам, посторонились, освобождая проезд, и... Все повернули головы в сторону выезжающей с конюшенного двора кареты. И Джон тоже. Сначала появилась первая пара красавцев, Кара-Мурза III и Мустафа IV... потом Чингиз и Шерхан... с длинными вороными чёлками и длинными волнистыми гривами, отливающими синевой... Их морды были наполовину закрыты новенькими шорами из лаковой чёрной кожи, с ослепительно сверкающими буквами “Н”, окружёнными гирляндами из дубовых веток в центре каждой шоры, и таким же ослепительным золотым блеском под лучами вечернего солнца сверкали тонкие полуовалы окантовки шор и более широкие канты на чёрных лаковых хомутах... Сверкающие золотом буквы “Н”, окружённые подковами из дубовых веток, были также на налобных ремнях уздечек всех четырёх красавцев, на кожаных медальонах, украшающих их угольно-чёрные лбы... Их мохнатые чёрные шкуры лоснились, широкие чёрные копыта блестели, как будто покрытые лаком, и... Все четыре парня были чертовски хороши. Безукоризненны. На взгляд Джона. И не только на его взгляд. Иначе просто не могло быть. Конечно же, лейцестерширцы, составляющие их каретную четвёрку, были лучшими лейцестерширцами, или лейцестерами, как говорили коннозаводчики, выращенными на заводе Ниро-Корс. Конечно же, чести носить на своих лбах золотые буквы “Н”, окружённые гирляндами из дубовых веток, знаки отличия графства Нироленд, и такие же знаки отличия на своём упряжном оголовье и на хомутах, удостаивались только самые лучшие вороные лейцестеры завода Ниро-Корс. Самые-самые-самые, как могла бы сказать о них Элоиза Кортеней. Лучшие из лучших. Самые мощные и самые эстетически безупречные. С самыми красивыми мордами, с самыми роскошными гривами и хвостами, длинными и волнистыми, и с густыми шелковистыми фризами, закрывающими половину копыт, на мощных мохнатых ногах. Джон уже привык к тому, что где бы не появлялся их четверик, увидевшие его обычно останавливались и провожали их экипаж взглядами. Обычно восторженными. Удивлёнными как минимум. И парни похоже знали о том, какое впечатление они производят на окружающих... Не зря же, как мог видеть теперь Джон, наблюдая за своим четвериком со стороны, на их угольно-чёрных мордах, на всех четырёх, и даже на морде Мустафы IV, обычно сурового, как и полагалось главарю банды, были такие довольные улыбки... Сразу же взявшие чёткий ритм, заданный Мустафой IV, мерно цокая большими чёрными копытами и мелодично позвякивая сцеплениями упряжи и медальонами на хомутах, четверо красавцев, глядя только вперёд и не отвлекаясь на столпившихся зрителей, но повернув в их сторону заострённые мохнатые уши, неспешной рысью покидали конюшенный двор... и Джон... который всегда почему-то очень ревниво отслеживал реакцию смотрящих на их каретную запряжку... мог выдохнуть. Или вдохнуть. Сначала вдохнуть, потом выдохнуть. Всё-таки... доля тщеславия в нём была. Если честно. Как бы не ругал его за это Ричард... Конечно же, Джону был хорошо слышен восторженный лепет Полански, который на примере экстерьера их лейцестерширцев, который он назвал эталонным, пытался объяснить Питеру Фортескью, с какими параметрами подходят к оценке экстерьера каретных лошадей, но... кроме бормотания Полански ревнивый слух Джона смог уловить и восхищённое цоканье языком кого-то из парней... и восторженные комментарии других зрителей, наблюдающих за выездом их экипажа... “Ух ты! Ты глянь... Вот это да... Вот так красавцы... ” – не сдерживая своего восхищения, воскликнул молодой лакей, обращаясь к лакею более старшего возраста, который стоял рядом с ним. “Да-а-а... Хороши лошадки... ” – ответил ему старший лакей солидным голосом, оглаживая свои бакенбарды. “Это чьи ж такие? ” – спросил молодой лакей. “Вроде как... графьёв Кэннетов дормез... ” – ответил ему помощник кузнеца. “Да. Это экипаж графов Нироленд... ” – ответил им молодой конюх Пол Сокольски. “Ай, хороши... Ишь ты... Красавцы... ” “Так Нироленд... это ж завод Ниро-Корс... ихний... значит... ” – сказал подмастерье. “А то... ” – сказал Пол Сокольски. “А малец-то ихний... графёночек Кэннетов... здеся... ” – стрельнув в сторону Джона хитрым голубым глазом, негромко сказал молодой лакей. “И чё? ” – спросил подмастерье. “Да так... Лишнего чтобы чего не сболтнуть... ” “А чё лишнее? ” – спросил подмастерье. “Да так... ” Джон мог выдохнуть. Четвёрка их лейцестеров, которая была, конечно же, четвёркой №1 графства Нироленд, лучшей каретной четвёркой графства Нироленд, производила на всех именно то впечатление, которого Джон ждал. И даже выражение лица Маршалла, за которым Джон старался незаметно проследить, было именно таким, какое Джону хотелось увидеть на его лице... Похоже, неплохо разбирающийся в лошадях Маршалл любовался четвёркой их лейцестеров... Уф-ф-ф-ф... Джон мог выдохнуть. Тщеславие тщеславного мальчишки Джона было вполне удовлетворено. Следом за Чингизом и Шерханом появилась следующая пара парней, сосредоточенно смотрящая на их загривки, сидящие на козлах Армстронг и Стэнфилд, с одним длинным кнутом на двоих, с одинаково сдвинутыми к переносице мохнатыми бровями и одинаково квадратными подбородками, вполне чисто выбритыми, с одинаково важным выражением на лицах, выражением осознания всей ответственности момента, и... эта пара была уже не так эстетически безупречна, как две предыдущие пары вороных красавцев в сверкающей упряжи. Но, благодаря стараниям леди Агнэсс, которая озаботилась внешним видом их кучеров как раз незадолго до их поездки в Девон, и Армстронг, и Стэнфилд, выглядели вполне респектабельно. На головах обоих кучеров красовались высокие чёрные цилиндры, абсолютно новые, купленные в Хоганфорде, на обоих были одинаковые серые пальто, тоже новые, с начищенными медными пуговицами и с золотыми бейджами на чёрных лацканах, и их светло-серые перчатки, тоже одинаковые и тоже совсем новые, были... настолько чистыми, каких Джону у кучеров раньше видеть просто не приходилось. Благодаря стараниям леди Агнэсс Армстронг и Стэнфилд не слишком диссонировали с запряжкой, которой они управляли. Карета их тоже не смотрелась диссонансом в сравнении с впряжёнными в неё красавцами лейцестерами. Конечно, она была уже далеко не новой... И леди Агнэсс периодически, по несколько раз в год, заводила разговор о том, что им давно пора строить новую дорожную карету... Но Ричард был не согласен с тем, что им нужно менять их всё ещё достаточно крепкую дорожную карету, сделанную лучшим экипажным мастером Нироленда Робертом Генри Доджсоном, настоящим художником каретостроения, последним, как считал Ричард, художником каретостроения, на карету, сделанную ремесленником. После смерти Роберта Доджсона, о которой Ричард очень сожалел, и сожалел уже... около... четверти века, Ричард разрешал менять в их экипаже только то, что требовало замены, не изменяя самого корпуса кареты, который Ричард считал эстетически безупречным. Поэтому корпус кареты только подновляли, а заменяли в их экипаже периодически только оси, рессоры, на рессоры более совершенной конструкции, а также колёса, которые теперь были обиты более толстыми и мягкими шинами, что делало езду по неровным дорогам намного более комфортной. И, конечно, также заменяли другие детали, пришедшие в негодность. Ещё Ричард разрешил своей невестке, ей в утешение, в его отсутствие заказать новую внутреннюю отделку кареты, сделав её на свой вкус. О чём позже пожалел. Но уже тогда, когда изменить что-либо было невозможно. Теперь внутренность их кареты была вишнёвой, стены были обтянуты блестящим тёмно-вишнёвым дамаском с крупным матовым раппортом, медальонами с орнаментальным рисунком стилизованных гранатовых деревьев, подушки были из вишнёвого сукна, с треугольниками золотой парчи на углах и с золотыми кистями, сиденья тоже были вишнёвыми, а занавески были кремовыми. И из золотистого диаспера. С золотыми шнурами. И, конечно, гвозди, держащие обивку, тоже поблёскивали золотыми звёздочками. Когда вернувшийся из экспедиции Ричард увидел новую обивку его любимой кареты, он произнёс несколько слов, значения которых никто из окружающих его не понял, так как произнесены они были на языке, которого никто кроме Ричарда не знал. Так обычно происходило тогда, когда Ричард не мог сдержать своих эмоций, но при этом не хотел, чтобы окружающим был понятен уровень его разочарования. Но даже без перевода сказанных Ричардом слов уровень его разочарования вполне ясно читался в выражении его лица, в его нахмуренных бровях и грозно сверкающих глазах. Вкусы Ричарда и вкусы Агнэсс всё же несколько разнились. Некоторое время после этого Ричард, забираясь в карету и со сдержанным вздохом обозревая её блестящие вишнёвые стены с целой россыпью золотых звёзд и целым садом гранатовых деревьев, на перепутанных ветках которых были и созревшие плоды и цветы одновременно, говорил Джону, что в карете с такой обивкой он начинает чувствовать себя чем-то вроде шоколадной конфеты в бонбоньерке. Или флакона дамских духов. Или баночки с розовым кремом для лица. Ричард спрашивал у Джона, не появилась ли уже на его голове золотая кисточка или фарфоровая розочка, и при этом с абсолютно серьёзным выражением лица похлопывал себя ладонью по голове с целью обнаружить на своей макушке появление чего-нибудь подобного. Чем ужасно смешил Джона. Вкус Джона был всё же ближе к вкусу Ричарда, чем к вкусу матушки, и Джон также, как и Ричард, считал их карету, последнее произведение лучшего каретника Нироленда Роберта Генри Доджсона, эстетически безупречной. Именно такой, какой должна быть дорожная карета. Её обводы и каждая её деталь были именно такими, какими они должны были быть. Когда во время своих путешествий по другим графствам Великобритании и по Европе Джон рассматривал рыдваны, встречающиеся им на пути, просто потому, что в дороге сложно было найти себе какое-нибудь другое занятие, кроме смотрения в окно, Джону всегда казалось, что... со всеми этими экипажами что-то не так. Их карета нравилась Джону гораздо больше. Возможно просто потому, что Джон уже слишком привык к карете, в которой он ездил со времени своего младенчества... Джон видел, с каким восторженным блеском в глазах сегодня утром все рассматривали новую дорожную карету Ла Полей, огромный дорожный рыдван цвета красного дерева, высокий и пузатый, украшенный множеством блестящих украшений, резьбой и позолотой, с огромными задними колёсами, с фонарями в завитушках, и, конечно, с красным бархатным пологом на козлах, как же без него, с ещё одной парой золотых гербов, с золотыми шнурами и кистями, но Джон не разделял всеобщего восхищения этим произведением лучших каретных мастеров Саффолка. Карета Ла Полей своей показной роскошью действительно напоминала бонбоньерку. Только снаружи, а не внутри. Конечно, в сравнении с роскошной новой каретой Ла Полей, сверкающей слоями свежего лака на круглых боках, украшенной аж четырьмя гербами Ла Полей, двумя выписанными и двумя вышитыми, сверкающей позолоченной резьбой и множеством металлических украшений, их старушка, покрытая матовым лаком и не украшенная ничем, что можно было бы назвать просто украшением, снаружи, напоминала бедную родственницу... Но у этой бедной родственницы был хороший вкус. Она была элегантной бедной родственницей, в отличие от кареты Ла Полей. И её вкус был безупречен. Нет. Всё же более элегантной и эстетически безупречной дорожной кареты, чем последнее творение каретного мастера Роберта Генри Доджсона, Джону видеть не приходилось. Джон был в этом абсолютно уверен. И вряд ли кто-нибудь смог бы убедить его в обратном. Это была истина апостериори. И априори тоже. И... тем не менее... тщеславному мальчишке Джону почему-то было очень важно, чтобы все, кто вместе с ним наблюдал за выездом их экипажа с конюшенного двора... и не только Джордж Маршалл, но... и Хауэрд, и Риверс, и... даже Ла Поль, Кеннеди и Данбар, которые, не успев уйти с конюшенного двора, вернулись обратно после предупреждающего окрика Стэнфилда... а также и все конюхи Уайт-Хауса... и даже рыжебородый кузнец Кортенеев и его помощник... поставили высокую оценку не только четвёрке их лейцестеров, которые были бесспорно великолепны, но и их карете... Несколько минут проезда их экипажа по конюшенному двору Уайт-Хауса стали для Джона моментом истины. Джон вдруг понял, насколько же он, оказывается, тщеславен... Это открытие стало для Джона, конечно же, довольно неприятным открытием, но... Поделать с этим Джон ничего не мог. Это просто... было так. Это печальное открытие ясно дало понять Джону, что процесс формирования в его характере черт характера настоящего джентльмена продвигается довольно медленно. И не слишком успешно. Наблюдающие за покидающим конюшенный двор экипажем провожали его глазами, негромко переговариваясь друг с другом, и, очевидно, обмениваясь друг с другом своими впечатлениями не только о четвёрке лошадей, но и о самой карете...  

Продолжение следует...  

____________  

Sorry. Продолжение будет позже. I hope. Maybe весной. Двадцать шестого числа. Э. Ю.  

26. 1. 2020  

Sorry. Maybe зимой. Двадцать шестого числа. Э. Ю.  

26. 5. 2020  

Sorry. Я не знаю, когда у меня получится написать продолжение фрагментов бесконечности... Когда я напишу следующий фрагмент текста, я его выложу. Сначала напишу, потом напечатаю. Потом выложу. Но не раньше. Двадцать шестого числа. Месяц и год не знаю. Век тоже. Sorry. Э. Ю.  

26. 3. 2021  

____________  

* Ругательства (....*/............* ) в тексте “Да. Или нет. ” не расшифровываются. Цензура автора текста.