Шарф с макраме

Возможности человека очень ограничены, но если надо – организм мобилизуется, совершая непредсказуемое.  

Был у меня один приятель – свободный художник в буквальном смысле, ибо рисовал. Что не характерно для нашего времени – рисовал он кистью в руке, акрилом и прочей акварелью по плоскости доски, а не как это модно – пульверизатором, вставленным между пальцами ноги по иглам дикобраза. До того как освободить себя от части социальных несварений, тот художник, назову его Евсеем, чтобы он себя не опознал, случись ему прочитать это воспоминание, учился на слесаря чего-то забытого и трудился юнгой сборочного цеха, а потом стал поднимать своё образование, впадая временами в питейно-таблеточную депрессию.  

И одним вечером так ему жизнь с дождливым троллейбусом не показалась прекрасной, что он решил – хватит. Решение-то обыкновенное, но Евсей был человеком вежливым, уже почти интеллегентным эстетом. Поэтому своей тушкой он решил общество не обременять. Мать его жила отдельно в городке вне града, а он снимал комнату. И зачем же собой заванивать почти приличный жилой дом?  

Евсей собрал себе мешочек колёс, среди которых были всякие усыпители и ускорители обмена в нейросетях черепной коробки, и прочие зеленые и синие таблеточки включая, кажется, даже по случаю просроченную виагру, и отправился в уже тогда существовавшую недостройку. Или стройку, но медленную, долгостройку, «заброшку» будущего поколения. Легко преодолев щитовой забор из дырок и сваленных блоков, политых малой нуждой, Евсей поднялся до последнего этажа, распахнутого перекрытиями по- шевчуковски на все четыре ветра – до вставки рам в коробке дело ещё не дошло, где и организовал себе три поджопных картона с мешком застывшего цемента подушкой. Открыл термос с заготовленным берёзовым чайком байховой крепости и в наступающих сумерках заглотил подряд три-четыре горсти всяких химий, запив их тёмной влагой.  

Почувствовав тяжесть в желудке, Евсей прилёг на мешкоцементную подушку, покрытую собственным джемпером и готовя внутри себя речь перед дядей Петей. Было прохладно, поэтому Евсею не дремалось. Колёса в желудке громко знакомились друг с другом, а некоторые даже затевали перепалки на предмет того, кому где сидеть. Вскорости часть таблеток вылезла и села на голом полу центрового холла лестничной клетки играть в дурака. Кто выиграет кон – тому достанется голова Евсея в качестве трофейной пепельницы. По ходу подпрыгивания полупрозрачных дураков к потолку Евсей понял, что ему плохо, а у дяди Пети, должно быть, неприёмный вечер. Поэтому Евсей, чтобы не загаживать собой окрестность ложа, пополз на четвереньках выпрастываться в угол к будущему панорамному окну, мимо азартных таблов, не уместившихся в желудке.  

Тошнило Евсея зло и он, сумев встать на ноги, опёрся о будущее панорамное окно. Тут ему стукнулась в голову идея, что стоит вломиться к дяде Пете влёт. Пересиливая сгибающие боли в полостях тела, Евсей перевалился через стену и, с надеждой на рандевю, полетел спиной вниз вдоль стены. Падение оказалось кратким, его даже вытошнить не успело, как что-то врезалось Евсею сзади в бок и, распоров оставшуюся одежду, подвесило его над далёкой землёй темнеющего двора стройки головой вниз, боком к следующему открытому холлу, куда переметнулись и компания таблов, играющих уже во что-то сложное, цирковое.  

Подвешенное за жопу ремня штанов тело Евсея выплёскивало из себя остатки желудочного сока, улетающего вдоль стены. Окрестность Евсей видел плохо – мешал фонтанирующий желудочный сок, заливающий глаза, боль в отбитой полужопе, в распоротой ноге и туман в прочей части окружающего сгущающегося вечера. В итоге одного из приступов кривляний его конвульсии вырвали полосу из штанов и Евсей полетел дальше. Причём по положению изгиба тела теперь он падал головой вниз, что неминуемо должно было представить его душу перед дядей Петей, хоть и в помятом виде.  

Что с ним случилось в воздухе на этом этапе тернистого пути на тот свет Евсей не понял, но следующий хрясь опять пришёлся по спине. Сволочи-строители снабдили несколько этажей холла художественными козырьками, которые неаэродинамичное тело Евсея и считало. Это он потом узнал, разглядывая место своего вдохновляющего прегрешения. Если бы у него хватило сил отолкнуться от стартового козырька, то может до земли он бы и долетел без приключений, представ перед первоапостолом. Но сил не хватило по причине недоверта колёс. Как можно на расстоянии двух метров перевернуться от положения «головой вниз» до формы падения «головой прямо» это вы кошку спросите. Как бы то ни было, но спина болела, хоть и притушенно действием частично переваренных колёс, а встреча с бородатым дяденькой опять откладывалась. При последнем соударении Евсея ещё крепко приложило проклятым козырьком по затылку, что было неожиданно и обидно.  

Мало соображая что делает, Евсей дотянулся недобитыми руками до края окна и перевалил себя внутрь коробки дома. А может быть как раз соображая, по вставке мозга на место. Сильно ли разобьешься, падая с третьего-четвертого этажа? И так-то и больно, и ломанно, ещё и валяться на запущенной стройке, подыхая от потери крови с торчащей анатомией? Нет, Евсей, как уже сказано, был эстетом и вежливым человеком.  

Поэтому он пополз обратно на лестницу вверх в надежде повторить попытку. Но по пути голова вырубилась, то ли от боли, то ли химия, наконец, сработала. Сколько он провалялся в отрубе Евсей не знал, но очнулся он от того, что его невежливо тащили вниз по лестнице за ноги. Вокруг было светло, из чего Евсей сделал вывод, что или уже рай или день. Ангелы, тащившие его самоубитое тело в ад, зачем-то сняли с него джинсы, оставив кроссовки. Сказать, что влекомому в ад Евсею было плохо, это не сказать ничего – болело всё, особенно отбиваемая теперь ещё и о ступеньки спина.  

На стоны волочимого пожёванные ангелы обернулись, оказавшись двумя синяками. Между ними состоялся обмен мнениями: жив ли волочимый или им уже кажется? Синячи подёргали Евсея за ноги, что бы проверить, что будет, вызвав очередной стон. Тут Евсею пришло в ушибленную голову поговорить и предложить доставить его к термосу, в котором, может быть, ещё остался чай – сушняк был жуткий. Синяки к компромиссам были не расположены и довлекли тело до пролома в заборе, около которого его, безштанного, и оставили. Евсей, брошенний на бок перед выломом щитового забора на улицу, воспринимал окружающее смутно.  

Поняв, что «что-то пошло не так», Евсей решился выйти к людям. Выйти, по отбитости, не получилось, но выползти на асфальт, преимущественно, на руках, удалось. Стояла ранняя весна, день, как потом оказалось по медицинской справке, воскресный. По пути в народ Евсею встретилась талая лужа, в которой он омыл свой заблёванный лик и откуда попил. Талая вода, говорят, оздоровляет и очищает организм, придавая ему энергетику, записанную в структуре дистиллированной структуры. Куда Евсей направлялся он, по его рассказу не соображал, потому что мало чего соображал вообще. Какие-то шумы по пути к людям встречались, но – на краю бокового зрения. Что традиционно и разумно.  

Говорят, мол у нас народ российский ничего кругом не замечает, падшему руки не подаст, а вот в Европах... Мимо ползущего к людям от стройки Евсея шла обыкновенная, некрасивая сколько не пей, уже не первой свежести бабёнка, от остановки к микрорайону. Евсей был можно представить какой: с кровавыми подтёками, раздетый до трусов, ошкуренный на выпуклых локтях головы, побитый подлыми козырьками по всем частям. Единственное, чего не было привычного для лежащих – от неудачливого самоубойцы не несло перегаром. Женщина прошла было мимо, потом вернулась и нагнулась к отдыхающему у будущего газона мужику.  

– Эй! Что с вами? – спросила женщина или что-то в этом роде.  

– Упал. – не нашёл ничего более вразумительного как рассказать правду и ничего кроме правды мой эстетствующий знакомый.  

– Ничего себе «упал»... – протянула женщина, от которой Евсей на тот исторический момент видел только сапоги и – те не до верха. – Может вам какая помощь нужна? – спросила остановившася, неведомо сколько минут погодя. – Вы с балкона, что ли, падали?  

Евсей перевернулся на относительно недобитую сторону тела и посмотрел на спрашивающую с земли. Неприлично ведь говорить в землю, когда к тебе в затылок обращаются. На фоне размытых голубым облаков виднелась малюсенькая голова великанши, прямо после подола далёкой юбки. Потом женщина присела, что вызвало бурю в голове Евсея. Когда над вами ломается небо, выгибаясь великанскими коленями в сеточку это – не для недавно переживших разнообразные столкновения. Над Евсеем склонилось лицо, поведшее взглядом по его рванной рубашке.  

И тут у Евсея встал. Он не мог объяснить причины этой запоздалой судороги, случившейся в тот момент, когда его жопой обнаружилась потеря не только штанов, но прилагающихся к ним трусов. Потом он пристал к знакомому медику морга, и тот объяснил, что встаёт, бывает, у висельников. Евсея не вешало, а било камнями. Сначала крепко – козырьками, а потом синяки – попавшимися ступеньками, токмо дабы освободить свой космодром от залётных инопланетян.  

Великанша не смутилась, хоть и несколько изменилась лицом. Евсей был не в том состоянии, чтобы отмечать тонкости этих изменений, тело бы хоть как-то контролировать окрестность выключая, с выражениями лиц великанов. Попытка понять, что происходит с недобитым организмом кончилась очередным отрубом.  

Очнулся Евсей завозимым в приёмный покой больницы. Далнейше были всякие халаты, процедуры, недельное лежание пластом. К нему приезжала даже мама, сухо поглядела на непутёвого сына и оставляла простоквашу, которую в потравленный таблами организм всё равно заливать было нельзя.  

Через недельку приведения тела Евсея в порядок к нему пришла посетительница – та женщина, которая его нашла и вызвала к нему бригаду скорой помощи. Она принесла болезному котлеты, фрукты. И себя, уже с именем не великанского обличия, а среднего роста, служащей одной из многочисленных контор бумажного назначения. Евсей был даме этой и благодарен и, с другой стороны, смущён. Потому что, рассказывал он уже мне, пришедшему до неё менту он наплёл про «шёл по улице, дышал воздухом, хулиганы напали, по голове ударили, ничего не помню, очнулся пьяным в дупель, без штанов». Скажи правду и ничего кроме правды и лечить будут дешевле и лишняя маята о спасении души и лишних вопросов добавит. Таблы где, болезный, брал? Мент про это спрашивал, показывая издали бумажки, где было ему написано, сколько чего вымыли и в каких пропорциях, но Евсей был твёрд и на голубом глазу плёл про хулиганов. На голубом глазу Евсею было удобно ибо глаза его были того прекрасного оттенка, который у Иванов должен быть, но не у каждого. И в целом этот художник-эстет был детинушка белокурый и ширококостный, которая кость его от переломов, должно быть, и спасла. Но хандра-кручина... Оперативник не стал упорствовать, обещав заглянуть позже и продолжить общение на эту и на другие темы.  

– Поправляешься, упавший? – полутвердительно спросила сердобольная женщина не первой молодости Евсея, задумчиво посмотрев на одеяло, покрывающее героя в район ниже пояса. – Такой молодой и так не повезло. – Она поправила одеяло и не стала задерживаться, пристроив гостинцы на тумбочке и обещав навещать.  

Проводив глазами посетительницу, помахавшую от двери ручкой, Евсей понял, что худшее – впереди. Причём в любом смысле. Женщина эта собой его не привлекала. Мент с вопросами привлекал Евсея ещё меньше, но про его вопросы можно было думать и лепить горбатого. А телу то, особенно – некоторым огранам тела, не прикажешь. И что делать? По перетёркам мой приятель выяснил несколько способов обмана тела, но мент пристал к нему как смола. Кровь Евсея хранила в себе отпечаток многого того, что так просто в аптеке не купишь и единоразовым приёмом в беспамятстве этот мембранный коктейль объяснить было невозможно. После недолгого залечивания отшибов тела, Евсея определили на освидетельствование в наркологию того типа, куда даже родственных посетителей пускают по большим церковным праздникам.  

Подробностями этого пребывания в учреждении закрытого типа Евсей со мной не делился, так что на эту тему я ничего рассказать не могу.  

Вышел оттуда будущий художник со смутным диагнозом, намекающим на отравление мозга неведомым, приведшим к помутению сознания. Евсей уже успел к тому времени отдать гражданский долг Родине, так что никаких радостей этот диагноз не влёк кроме некоторых невозможностей. На курсе он восстановился благодаря какому-то троюродному там. В районе потолка. Но со спасительницей этот родственник помочь не мог – тут надо было самому. Вера в сиреневые таблетки спасла героя в первый раз после больниц.  

Явившись с цветами, встречен был он, кормлен мясом и обласкан совершенно бесстыдно, что и позволило зажмуриться, вспомнить жопу на асфальте, отдаться во власть химии и физически отработать. Хоть и не выказав положенной страсти. Женщина та сердобольная, ожидала явно большего и продолжительного от такого белокурого детинушки найденного на дороге в прямом смысле. Евсей же чувствовал себя обманщиком да ещё и обязанным, что было противно его эстетствующей природе восприятия. Не так чтобы до второй попытки бросания с высокого здания, но и жениться на виагре? При молодом то организме... Немного упрощало жизнь без встреч то, что из города Евсей уехал, отдавшись искусству, и пересев на стипендию, обретаясь у матери и прирабатывая в мастерских тоже в области. В городе маршрут был отработан: вокзал – художка – кафе – художка – вокзал. Денег мало, надо бодать искусство лепки и краски. Спасительница предложила переехать к ней, надеясь на частое. Евсей, чувствуя себя тварью дрожащей, отказался, сославшись на необходимую помощь старушке-матери.  

Тянулась такая канитель более полугода после попытки-с-отлёжкой. А потом к старушке-матери Евсея приехала сестра и двоюродная племянница, в которую идиот втюрился по настоящему. Идиот не потому что нельзя, а вследствии того, что он ей был нужен, как догу удочка. Попытки были отвергнуты, Евсей был послан несколько раз, плоть бунтовала, потраченная нервная система осматривала высотки, отмечая выступы. Евсей смирил плоть, запнув себя в творческий отпуск рисовать Белое море в лучах соловецкого солнца. Вернулся он рерихнувшимся в прессованные блоки гиперборейцев и спокойным в себе до самозабвения.  

Терзания на фоне гиперборецев он сублимировал и переносил в разных комбинациях на плоскости в красках, выставляясь и торгуя копиями. Первой покупательницей у него часто бывала та, спасительница от загрёба за непотребный вид. Видел её. Некрасивая, да. Он пытался ей дарить свои картины, так она не брала. Только покупала. Связала ему шарф от ветров. Женщина...