Заметки Уходящего

Валерий Радомский (Уходящий)  

ЗАМЕТКИ УХОДЯЩЕГО (2016 г. – 2017 г. )  

Стр. 1 – 28.  

Я давно уже не ломаю ветку, чтобы сорвать яблоко. Если не дотянулся – значит, не моё, а молодым и глупым – ведь не понимал, что высота, на которой яблочко зависло и манит, это есть стимул – расти, не в последнюю очередь, духовно.  

Так уж случилось: прожил я немало, а всего два года, проведённые в Группе Советских войск в Германии «впихнули» в меня столько всего, как мне кажется, умного и полезного, что с тех пор минули 45 лет, да я так всего и не рассказал. Сам думаю: почему? Наверное, потому, что тело моё все это время жило и всяко получало даже удовольствие, а вот душа (если грубо) страдала…  

Нет, я не был очарован германскими землями – скорее, остаюсь до сих пор впечатленным от увиденного.  

К примеру, сама земля – сплошной песок. И вот на этом песке, представьте себе, растёт и колосится пшеница (?!). Но как такое может быть, задаюсь я как-то вопросом, подхожу к краю поля, всматриваюсь и вижу – сероватый слой в два сантиметра поверх песка; в этом слое, предположительно навоза и ещё чего-то, формируется «завязь», а от неё корень – вниз, стебель – вверх. …Тогда я впервые умозаключил, что украинские чернозёмы – это и благо, и наказание наше. Потому как память и воображение выдали тут же картины бескрайних, но как-попало вспаханных полей Донетчины, Винничины, Хмельниччины, где жил и бывал до службы – сравнил их с малюсенькими, но чуть ли не под метлу выметенными полями немцев, поляков (проезжал и видел из «теплушки»), – точно: наказание!  

…Ещё бабушка Наталка мне говорила, что хочет умереть, работая на земле, потому что земля ждёт… Чего ждёт – не запомнил, а, может, она ничего на этот счёт и не говорила, как тут – сам все понял: ждёт должного отношения к себе и понимания: хлебушек-то из земли!  

…Бог мою бабушку услышал – умерла на огороде, сажая картошку: выкопала ямку, ещё успела бросить в неё клубень да так, сидя на корточках, и отошла в вечность.  

45 лет я не хожу по газонам и не мусорю, если даже нет рядом урны или мусорного бака – рассовав по карманам «лишнее», несу его домой. …Разве – глупо это!? Помню: дал себе слово, что найду всё же спичку или сигаретный окурок за территорией воинской части. … Не нашёл. За два года! Ни на обочине дорог, ни в лесу, ни, тем более, в городе, когда заступал в наряд патрульным ВАИ.  

И вообще, немецкий городишко, в котором дислоцировался танковый полк им. Сухэ-Батора «Революционная Монголия», не преставал удивлять меня до последнего дня срочной службы. Казалось, в нем всё было подчинено умиротворённому покою. Оттого я нигде и ни в чём не видел суеты. С утра немцы уезжали на работу, в основном, велосипедами и мотороллерами, так же тихо возвращались по домам, а после 16-00 городишко, будто засыпал – даже кошек нигде не было видно. На самом же деле немцы, семьями, отдыхали поле рабочего дня в «гаштетах» (небольшой ресторан по-нашему) и только здесь можно было услышать их голоса и музыку. После 22-00 город действительно засыпал. Кругом – ни души, ни единого звука.  

До икоты впечатлил …ювелирный магазин. Никакой охраны и сигнализации, на двери – с пятикопеечную монету хромированный замочек (1972 г., ГДР). Когда я высветли фонарём прилавок внутри магазина, долго после этого тряс в недоумении головой, так как золотые ювелирные украшения отсвечивали на расстоянии вытянутой руки, а стёклышко в окне – не больше 2 мм. толщиной…  

…Окончание учебного подразделения совпало по времени с моим днём рождения. Уже девятнадцатилетним и в звании ефрейтора, наводчика орудия Т-62М, я решил организовать себе праздник – пойти в баню. От воинской обязанности меня на день освободили, заранее, оттого и мысль эта, о бане, посетила меня сразу же после подъёма. О, если бы я только знал тогда, чего мне будет стоить постоять под напором горячей воды столько, сколько душа пожелает?!  

…Одна рота зашла помыться – стою, другая рота – стою, третья рота – хорош: пора заканчивать водные процедуры. И – на обед!  

Надел я на себя чистенькое бельишко, впрыгнул в штаны, гимнастёрку накинул поверх плеч, в портяночки, свежие, завернул одну ножку, другую, мац-мац под табуретом, а сапог нет. Я к дежурному – тот отвечает: «Жди! Какие останутся, значит – это твои». Логично, но обидно, горько и досадно. А главное – так весь день и просидел в бане. Пришёл в роту, точно приплыл в чёботах на два или три размера больше моего, ещё и на полы угодил (мыть, значит) за то, что шлялся не известно где. Старшина из Мариуполя (тогда г. Жданов) руками лишь развёл – нет лишних сапог; варежку, мол, не разевай!  

А буквально на следующий день – утренний кросс, полоса препятствий, и моя новая-старая «кирзуха» меня окончательно доконала. Более того, приказ по роте: ночью убываем в расположение «линейных» частей. И не верь после этого, что беда одна не приходит? Она, падла, в «учебке» за мной так и вовсе гонялась повсюду. Факт!  

Началось все с парадной формы. Ну, такой я родился – одежда мне нравится по размеру, а не на вырост, потому я, по ночам, иголку-нитки в руки, и давай форму подгонять под себя. Подогнал свою первую – любо-дорого глянуть, – украли, подогнал вторую – украли, подогнал третью – украли, четвёртый комплект оставил таким, каким меня «одарил» какой-то сучонок – никому и на хрен, оказалось, не нужен! С шинелью – тоже самое, только вторую шинель, на какую обменяли мою, я, опять же, оставил для себя в первозданном виде.  

Без ботинок я, вообще, остался, так как, что не отглажу их утюжком да с парафинчиком, растаявшим ледком в немецком обувном креме, а от них, в сушилке, только запах и оставался. Я и после этого не остановился – не внял, баран, голосу разума, и, соответственно, поплатился: старшина, вроде, как заподозрил меня в чём-то и послал меня откровенно на ху… Ещё и высчитывал (не помню сколько) из моего курсантского жалования, потом, за украденные у меня (?!) две пары ботинок. Причём, выплачивал я должок месяца три или даже четыре.  

Так вот, парадных ботинок нет, есть лишь ужасающего вида «кирзуха» (а мои-то сапожки были юфтевые, в гармошечку, хоть играй!.. ), и что на ноги обуть – ума не приложу. Правда, подсуетились землячки – Миша Чегазов и Паша Пилипенко, – отдали мне свои портянки; намотал я по три портянки на каждую ногу, обулся в «кирзу» да так, по команде «Веред марш! », и по хромал до железнодорожного вокзала. Не то слово дошёл – рачки приполз, скорее.  

В Магдебург нас увезла, утром, электричка. Мягкие удобные сидения, чистота уровня стерильности, кругом – что-то из хрома, меди, латуни. Не вагон, а крытая выставочная платформа комфортного проезда по немецкой железной дороге.  

С полчаса солдатики-полугодки сидели, что истуканы – оценивали новую для каждого обстановку в роли пассажира, осматривались и присматривались. А когда «сопровождающий» капитан-танкист засеменил в другой вагон, в истуканов на раз-два вселились дух и плоть стяжателя: в два счета, оттого, в вагоне выкрутили и отвинтили всё то, из чего можно было, при усердии и умении, сделать даже орден!..  

…Немецкие краевиды за окном электрички меня пленили постольку-поскольку, …поскольку мои ноги, действительно, были разбиты в кровь. Я злился от своей немощи и многое бы отдал за свои прежние, юфтевые, сапоги, но потом увлёкся все же пейзажами и забылся. Всё так и не так, как в Союзе.  

Сколько смотрел и всматривался в то ли картонные, то ли из фанеры дома, так и не мог сообразить – ну, зачем их так много немцы натыкали в землю, точно огромных размеров разукрашенные овощи. С окнами, дверьми, балконами и мансардами даже, вроде, и бассейны рядом с домами обозначены, а вот чем саму воду в бассейнах сымитировали – убей, не разберу. Да и скорость электрички – так себе. Ориентиры в поле – зачем? Мишени «Жилой дом» – для кого и для чего, если ни солдат, ни чего-то похожего на военный гарнизон и близко не видно? Это ж сколько картона и фанеры нужно потратить, чтоб домики эти смастерить, думал я про себя, а краски сколько, чтоб вот так умело раскрасить? А дома, точно дворцы из прочитанных мной в детстве сказок, всё сменяли один другой и конца этому пёстрому архитектурно-парковому творчеству на открытой местности не было конца и края. А когда ко мне подсел капитан, я спросил у него:  

«Что это за дома-ориентиры повсюду за окном? Да так смастерили и выставили – глаз не отведешь! Зачем? »  

Капитан, вроде, как и не понял сразу суть моего вопроса, как вдруг, настороженно и даже с подозрительностью подпер меня взглядом.  

– Ты, это, о чем, солдат?..  

После этих его слов на глубоком-преглубоком вдохе мне показалось, что я, машинально оговорившись, спросил у него о чем-то глубоко личном. О жене, например – изменят ли ему с другим офицером? Ну так он на меня посмотрел, так посмотрел!  

– Вот это что, товарищ капитан! …Вон то …здание из фанеры, по-моему, или жилой дом из картона с флюгером в виде петуха – видите?  

Капитан глянул поверх моего плеча, задумался, глядя в пол; раздвинув по сторонам плечи, он выпрямился, хрустнул пару раз шейными позвонками, и показал мне два своих пальца: – «Сколько?!», спросил вкрадчиво, но весьма решительно.  

– Сколько?! – спросил вкрадчиво, но весьма решительно.  

Я ответил, что два, потом он мне показал четыре пальца – я всё понял и поспешил его успокоить…  

А потом капитан хохотал прям-таки до слез. Уже я стал беспокоиться за него, да за пару минут все прояснилось.  

Электричка остановилась, капитан узнал у проводника, сколько стоим, и вывел меня из вагона. Мы прошли к ближайшему макету, или ориентиру, или бог знает для каких целей мишени – это были жилые дома. С деревянными окнами и дверьми, с крышами из черепицы и цинкового листа, с бассейнами, наполненными живой водой (с рыбками) и даже каскадами водопадов. Поначалу я даже отказывался в это поверить, но из ближайшей нарисованной, как мне казалось, двери дома вышел-не запылился седовласый и краснолицый немец – я сдался. Тогда я и представить себе не мог, что дома …со страниц моих детских сказочных грёз существуют в реальности.  

Возвратившись в электричку, капитан спросил, откуда я родом? Я ответил – из Донбасса. «А-а-а! » – понимающе протянул он. И добавил с насмешкой в голосе, но по-доброму:  

– Значит, ты с террикона слез… Бывает!  

…В Магдебург прибыли в обеденное время. Здесь нас должны были ждать армейские «покупатели», то есть, представители воинских частей ГСВГ – кому сколько нужно командиров, механиков и наводчиков, столько отсюда и увезут с собой. Наш «сопровождающий», капитан, ещё в электричке провёл со всеми инструктаж: танк на красной петлице у «покупателя» – значит, это представитель мотострелкового полка (пехоты), и у танкистов будут красные погоны до конца службы, а танк на чёрной бархатной петлице – представитель сугубо танкового полка. Кому-то из нас, допускаю, было всё равно, где служить – при пехоте или в танковом полку, да цвет погон в армии – это цвет престижа рода войск! Оттого, выйдя из электрички и построившись, мы не просто так глазели по сторонам, да «покупателей» нигде не было видно.  

…Электричка плюс три вагона, в каждом – солдат по пятьдесят, отсюда представьте себе картину: шеренга «по два» из 150 солдат СА в парадной форме на узкой платформе, а напротив – железнодорожный вокзал. Правильней, пожалуй, употребить здесь «вокзальчик», так как само здание было маленьким, но не безликим. И не безликой, благодаря парадной форме – прежде всего, замерла по команде «Вольно! » шеренга …маленьких и больших, красных и золотистых звёзд…  

Кругом привычная чистота и ухоженность, ходят туда-сюда такие же педантичные «фройляйн» и «гансы», а у синей телефонной будки парнишка лет семнадцати и, спелая уже такая, девочка «сосутся» – тогда так говорили о целующихся. Да так смачно «сосутся» на глазах у всех, так друг к дружке прижимаются, что солдатня наша сначала онемела, а потом загудела трубой паровоза «Кукушка». То есть, и гул, и «ражачка, и свист одновременно. Прохожим немцам до них никакого дела – позже мы узнали, что интим на виду здесь в порядке вещей, – а в нашу сторону стали бросать недоуменные взгляды, в основном, «фройляйн». На узнаваемый гул и свист выбежал из вокзала капитан, скомандовал: «Прекратить! » и «Кругом! »…  

Стоим мы спиной к вокзалу – то слева от меня, то справа кто-то втихаря писает на рельсы и шпалы следующего пути, так как впереди никого и ничего, разговаривать нельзя – гоняем мысли. Целование молоденькой парочки никому из нас, разумеется, не представлялось аморальным поступком, да в Союзе подобная публичность принималась в качестве нормальности разве что в кинофильмах. А так, чтоб за ляжки и за попу… на виду у взрослых – нет, этого наши бы девчонки не позволили бы даже в дружеской компании. Без лишних глаз – это другое дело, хотя и при таких раскладах, бывало, одни лишь понты…  

Да, иная страна, размышлял я, иные нравы, и вспомнилась где-то такая же платформа и где-то такой же вокзальчик, но польский. Это, когда нас, призванных на военную службу и прошедших «карантин» в г. Смела Черкасской области, в числе которых был я и мои земляки из Горловки, везли в теплушках сюда – в ГДР. (Теплушка – железнодорожный товарный вагон с печкой-буржуйкой посредине и нарами в два ряда по периметру вагона).  

…Вагон остановился прямо перед зданием вокзала. Лишней земли у поляков тоже нет, оттого от нас, гревшихся у печки, до входных дверей на перроне – метров 5-6. А ближе к краю, а это ещё ближе, сидел, по-пански раскинувшись на скамейке, мордатый и патлатый поляк; в стильном пальто: светло-серое в чёрную клетку. Этим и обратил на себя внимание. А ещё – явно поддатый. Завидев «русских», стал шарить у себя в карманах, выудил там пачку фотографий и устроил нам фотовыставку голых «мамзелей». И всё приговаривал с придыханием: «Ой, цаца! Ой, цаца!.. ». Я, недолго думая, собрал имеющиеся у ребят такие же «фотки», купленные у глухонемых на пересыльном пункте в Донецке, и, выпрыгнув, из вагона вручил их поляку… Правда, влезая обратно в вагон, получил от часового непредвиденное ускорение – сапогом в копчик, но это – так, для документальности сюжета. …Когда поляк сообразил, чем его одарили, он плутовато, да расплылся всё же в благодарной улыбке. Затем своих «мамзелей» засунул туда, откуда до этого выудил, и стал откровенно пялиться в подаренные ему «фотки». Посмотрит – на мгновение вскинет брови, но надолго прикроет глаза. Посмотрит очередную – и то же самое. Так, вроде, и задремал, не рассмотрев и половины. Как вдруг – его вырвало. Ещё и несколькими порциями блевотины. Пьяный – пьяный, а сообразил быстро: вскочил и бежать. Правда, немного пробежал – два полицейских (ох, и дядьки: за два метра ростом каждый!.. ) приволокли его за шиворот к той самой скамейке и своим клетчатым пальто поляк, вертясь на своей же блевотине от ударов полицейских дубинок и ботинок, вытер чуть ли не до блеска загаженное место. После этого дядьки-полицейские его поставили на ноги, убедились, что достаточно блестит…, ещё по разу врезали поляку по спиняке – отпустили.  

Мы были в шоке! А все другие поляки и польки на платформе, как мне показалось, даже и не заметили этого.  

…На перроне железнодорожного вокзала в Магдебурге первые армейские «покупатели» появились где-то через час и в течение следующего шеренга молодых танкистов СА стала наполовину короче. Потом – ещё короче, ещё, а когда нас осталось 20-25, в ситуацию утомительного ожидания вмешались чисто человеческие физиологические потребности.  

Потребность в воде и до этого решалась содержимым личной фляги или из фляги рядом стоявших, а «сходить по-маленькому» не предполагало даже куда-то идти: двое прикрывали своими спинами третьего и, скажем так, имело место быть влажной уборке рельс и шпал. А за прошедший час – много, много, много раз! … «Захотелось сходить по большому?!» – вот с этим, оказалось, сложно. И куда – идти, и где – оставить это «большое»?!..  

Наш капитан таких задач ещё не решал. Уточнив точное количество – кого не на шутку прихватил живот, а отозвались трое (два механика-водителя и командир), он краем фуражки постучал себя по лбу – шмыгнул в двери вокзала. Вышел через пару минут, подозвал к себе этих троих и, пошарив у себя в карманах, достал несколько купюр немецких марок. Там же, на перроне, обменяв одну из купюр на пфенниги (мелочь), дал каждому по монете и завёл в помещение вокзала. Что было потом – как бы с его слов. (Тогда мы ещё ничего не знали о платных туалетах и, тем более, о туалетных кабинках. …Дыра в бетоне – это в лучшем случае, ведро хлорки, стоявшее в углу, вот это, по-нашему – общественный туалет. А что разъедало глаза больше – хлорка или аммиак, так это и вовсе не вопрос: …полегчало, пулей на улицу и только дурно пахнущие следы от тебя ещё метров десять-двадцать).  

«В тылу» здания вокзал были установлены три туалетных кабинки. В них-то и влетели солдатики после того, как с подсказки капитана бросили в щёлочку на двери монетки, а двери, гулко щёлкнув, открылись. Капитан, после, отошёл в глубь дворика, выкурил одну сигарету, другую, только достал третью – что-то не так! …Постучал в каждую из кабинок. Солдатики отозвались, и пожаловались чуть ли не в один голос: двери кабинок изнутри почему-то не открываются?! Капитан – смык-дёрг на себя одну, другую, третью дверь, да …чертовщина какая-то?! В этот самый момент подошла, и уже не в первый раз, пожилая пара – дед и вовсе переминается с ноги на ногу так, что больно на него смотреть. Тогда капитан ещё по монетке – в щёлочки на дверях, а пфенниги выбрасывает назад. Ну, и капитана нашего «прорвало»: вспомнил бога…, душу…, и, конечно же, мать!.. С этим и ринулся, зверем покусанным, на поиски дежурного по вокзалу. Вскоре привёл тётку с румянами на всё лицо, она куда-то там чем-то длинным и металлическим «ширнула» с боку от дверей кабинок – они и отрылись.  

Намаявшиеся солдатики-пацаны, понятно, из кабинок – пулей, опять же, а дежурная – в кабинки… Потом подозвала капитана, о чём-то «шпрехала» ему на ухо и всё это время многозначительно ударяла тем самым, длинным и металлическим, по хромированному рычажку сбоку унитаза. Когда же капитан, сурово поджав губы, кивнул головой – мол, понял (не дурак! ), краснощёкая дежурная беспристрастно нажала на рычажок и смыла чьё-то «большое…». В этот момент что-то щёлкнуло в двери кабинки – и капитан, действительно, всё понял. (Солдатики не забыли промыть… после себя – они искали цепочку с белой фарфоровой ручкой, за которую они обычно, дёргали после того… Увы и ах, но такой цепочке, да ещё и с фарфоровой ручкой, в кабинке не было. )  

Говоря о гражданах ГДР периода 1971-1973 годов, я многое обобщаю и даже дорисовываю в творческом плане. Практика познания «камрадов» была эпизодической и ограниченной по времени, оттого в основе моего повествования лежат исключительно личные наблюдения и впечатления. Но! Немцы – народ весьма интересный и своеобразный.  

К примеру, сын у отца просит закурить, старший протягивает младшему сигарету, а взамен получает от него деньги: стоимость одной сигареты. Как вам такое? Для нас, советских граждан, подобное, ну, просто не укладывалось в голове! Пошли дальше: парень ведёт свою девушку в «гаштет» (маленький ресторанчик), присаживаются за столик – он себе что-то заказывает, она – себе, но и оплачивают заказ каждый из своего кармана (?!). Если хочешь принять участие в свадебном застолье, обязан заранее согласовать со стороной, какую будешь представлять, своё церемониальное меню, предварительно его, естественно, оплатив(?!). Дальше больше, как говорится: девственницу замуж не берут – не принято, оттого она должна, если девственница, с кем-то до свадьбы переспать, а в брачное ложе лечь уже не девственницей. И не надо таращить глаза, и всяко ухмыляться-кривляться, если, предположим, миловидная барышня пукнула, серьёзно так, за столом, что называется, без страха и упрёка (или в кино, или ещё где-нибудь в публичном месте) – не принято сдерживать газы, так это вредно для здоровья. А знаете, что такое «День любви»? В такой день немка может отдаться любому мужчине, кого она пожелает, а немец – с кем пожелает «это» сделать, с тем и сделает (?!). Но, опять же!  

Доподлинно так всё на самом деле или совсем не так – не знаю. Я лишь слышал обо всём этом – не раз и не от одного! А вот что не подлежит сомнению, так это полковая, можно сказать, драма, невольным свидетелем которой я стал.  

Немцы здесь не причём, а вот капитан-связист, эдакий жеребчик Лель (в мифологии древних славян бог любовной страсти) наделал шороху в нашем полку. …Если он оставался в расположении части – а дома семейных офицеров начинались сразу же за КПП, – у многих офицеров, кому нужно было выезжать с личным составом на полигон, начиналась истерика; у кого-то – паника, а кого-то эта новость вгоняла в эмоциональный ступор. А причина такого их состояния – капитан, переспавший чуть ли не со всеми смазливыми офицерскими жёнами. Но только бы переспал – с места «преступления» он никогда не убегал, а не получалось разойтись по-хорошему, всегда бил первым! И мы, солдатня, знали – если у какого-нибудь офицерика синяк под глазом или разбита губа – значит, жена у него хорошенькая!  

В полку поговаривали, что в капитана даже стреляли. Хотя от своего взводного я слышал другое, но близкое к тому: с кем-то капитан стрелялся, типа на дуэли. Чем всё закончилось – взводный не счёл нужным посвящать меня в это, однако от него я ещё узнал, что карьера капитана висела на волоске. Его предупредили в последний раз – исключат из партии и отправят в Союз. Офицерам и прапорщикам с красивыми жёнами и дочерями от этого, понятно, легче не стало, потому они постоянно держали ухо востро: если капитан возвращался с полигона в полк, немало офицеров под любым предлогом следовали за ним – тоже в полк.  

По жизни я человек не вредный и не подлый, но «заценив» однажды жену своего «ротного», сообразил, как я ему отдам должок за высокомерие, с каким он меня откровенно гнобил на полах (мыть под белый носовой платок) и в сортире (мыть под «несвежий» носовой платок) после отбоя. Причём, он ломал во мне непокорность донбассовца, чем я упрямо гордился, а он перед всей ротой обещал-таки непокорность эту сломать. Оттого меня многие и называли не по имени-званию, а «Донбасс». И я своего дождался: как-то, увидев на полигоне капитана-связиста, поднялся на смотровую вышку к ротному, командовавшему стрельбой штатным снарядом, и стал жаловаться на связь: мол, во время стрельбы вас не слышал, похоже, что-то с рацией – абсолютно «не фурычит», а капитан-связист только что со своими «шнурами» (связистами) укатил в полк. Ох, как ротный после этого «зацокал копытами – и то ему в полку надо, и о том он забыл… Короче, умотал в полк…  

А капитана-связиста подвела всеядность, если можно так выразиться, и экстрим.  

…Когда начальнику караула позвонил часовой с артскладов и сообщил о необъяснимо странном шевелении в пшеничном поле, что желтело рядом – а ему это не показалось, так как был полдень, – я бодрствовал за столом в «дежурке». Разводящий сержант тут же поднял меня и ещё двоих караульных по тревоге, и мы двинули к артиллерийским складам. Подойдя к пшеничному полю, увидели следы – то ли кто-то зашёл в пшеницу, то ли что-то большое заползло. «Калаши» передёрнули на всякий случай – пошли по следу. Прошли, тихонько и аккуратненько, метров десять – опа: офицерские сапоги, пошли дальше – портянки, ну, а в паре метров от портянок – сам капитан-жеребчик Лель… с голым задом и – на немке (как выяснилось позже).  

Что было потом? А что было потом? …Мир, труд, май! Только капитана больше я не видел.  

…Я уже говорил о том, что два года пребывания в Группе советских войск в Германии, 1971-1973 гг., по-настоящему меня впечатлили. Нет, не сразу эти, ещё по сути юношеские, впечатления «сработали», где на упреждение, а где расставили что-то и сразу на должные места. …Пройдут годы – и я пойму: мы не умеем работать так, как умеют это делать немцы, не умеем следить за собой, как умеют это они, не умеем беречь себя, дорожить собой, рационально распоряжаться тем, что имеем и, главное – мы с лёгкостью и без малейшего сожаления (а оправданий у нас масса) разрушаем нами же достигнутое и даже завоёванное, что стоило всем колоссальных материальных затрат и людских потерь. Оттого, совершив умопомрачающий исторический прыжок «из грязи в князи», советский народ (спустя два десятка лет после моей срочной службы) даже по-настоящему и не сообразит, чего достиг в цивилизационном плане развития и что так безвольно и так же безрассудно закопает, да ещё и притопчет, в небытие настоящего времени. О, если бы революционные кульбиты амбиций и целеустремлённости советских граждан исключали, в результате, умопомешательство в верхах и правило сытости в низах, всё было бы иначе. А так, симбиоз варвара и азиата без притока «эволюционной» крови прогрессивного гомо сапиенс был, скорее, обречён. Это – если кратко.  

Немцы не варвары и, тем более, не азиаты. Они, живя в условиях той же самой, социалистической, формации, отнюдь не изменили ни своим устоявшимся традициям, ни мышлению. Именно мышление нас существенно с ними рознило. Их мышление предопределено серьёзным отношением к жизни в веках, а последнее, в свою очередь, проистекает из полноводной истории германских народов. Проще говоря, прошлое учило серьёзности на выживание. А первым, условно, учителем был «профессиональный» палач: страшная эпидемия чумы в истории человечества, разразившаяся в четырнадцатом столетии; эта ужасная болезнь, прозванная в те времена «Великим мором» или «Чёрной смертью», опустошала Европу…  

Таким образом, легкомысленным этот народ перестал быть очень и очень давно. Хотя в Средние века присутствие на публичной казни было своего рода досугом для взрослого человека. В Европе казнь была развлечением, зрелищем. На казни сходились и съезжались, как на театральное представление, везли с собой жён и детей. Считалось хорошим тоном знать по именам палачей и с видом знатоков рассуждать, что и как они делают. В Германии даже существовало поверье (как долго – не скажу), что верёвка повешенного приносит в дом счастье. (Мой отец, вспоминая своё военное детство рассказывал: фашисты зашли к ним в село с рассветом, а уже к вечеру на входе и выходе из села повесили двух воров, о чём и говорили таблички на гуди. И покуда немцы были в селе, ни хаты, ни сараи никто больше не запирал (?!).  

Парадокс, казалось бы, нелепица, но пра-пра-пра… советских граждан не были, естественно, ангелами, тем не менее, милосердия и гуманизма в них осталось, как мне кажется, гораздо больше положенного, чтобы по-настоящему упорядочить и сплотить общество. Не успели, отсюда дефицит времени и культуры естественным образом запустил механизм подавления и насилия. То есть, наше жуткое и страшное наследие – это некая физическая и материальная, скажем так, проекция средневековья, эволюционный момент которого нас, что называется, догнал и настиг. Лапы эволюционного палача какие-то страны бывшего Союза уже сейчас, вроде, отпустили или, на худой конец, лишь придушили, напугав и вразумив в одночасье, а какие-то народы – только в начале средневековьей, в том числе, и имперской экзекуции…  

Так вот, ещё солдатом СА я понял, что по тому, как человек отдыхает, можно определить три уровня-характеристики: уровень его благосостояния, самоорганизации и коммуникабельности, и меру ответственности за своё физическое и эмоциональное, что немаловажно, состояние. Понятно – банальности, да в 19 лет, разве, об этом думают? А я вот, периодически выстаивая на вышке свои два часа на посту, созерцал то, что и приведёт меня в результате к такому умозаключению.  

…По пятницам, после рабочего дня, из города выезжали, один за другим, автомобили «камрадов». …Нахлобученные лодками и байдарками, спортивным инвентарём и рыболовецкими снастями, прочим – полезным и, наверное, нужным – скарбом, с трейлерами и кемпингами-самостроями. Велосипедисты, мотоциклисты – то же механическим ходом, без замечаний и окриков клаксонов, сирен, звоночков. И так – до вечерних сумерек. С утра снова – организованный и дисциплинированный выезд из города, а в полдень город, будто вымер. Ни прохожего, ни кошки или собаки. Вот бы нашим бандюгам такой городишко… на тарелочке с голубой каёмочкой! – думалось мне тогда. И ничего другого, ну, просто-таки в голову не приходило, хотя я и напрягал мозги, стараясь убить таким образом время.  

В воскресенье после обеда «камрады» показались на горизонте – по-прежнему, организовано и дисциплинировано въехали в город до полуночи. И так – каждую неделю.  

На первый взгляд может показаться, что тема организованного массового отдыха немцев звучит вне контекста большей части Заметки, а история моего дембельского приземления в киевском аэропорту «Жуляны» не имеет никакого отношения к такому их досугу. Но это ложное представление: человек, а в большей степени гражданин – тот же кубик-рубик. Он «собирается», его можно и «не докрутить», и «перекрутить» …  

…Из Дрездена мы летели на Киев на борту Ту-134. На дембелей, за редким исключением, любо дорого было глянуть: шинельки расчёсаны и начёсаны, шапочки квадратиком, погончики бархатные-золочёные, мундиры в орденах и медальках – самопал, конечно, да каждая такая – произведение искусства!..  

Стюардессы, прохаживались между рядами, просили вести себя тише, а сами, густо краснея, ведь всё прекрасно понимали: эти повзрослевшие пареньки без стыда и совести их раздевают (визуально и мысленно, понятное дело) и что только с ними сейчас не делают!.. Может, я и на придумывал себе это, да их багровые щёчки и всепрощающие взгляды, подсказывали мне, что именно такие наши шалости их забавляли и даже им нравились.  

Подлетая к Киеву, напряжение нарастало, от прежней весёлости не осталось и следа. Двумя часами ранее взлетала под облака долгожданная радость, а приземлялась в сырое и дождливое утро украинской столицы тревога предстоящих встреч. Тут я и объявил: «Выйду из самолёта и поцелую – в засос! – первую женщину, какая встретится на моём пути. Не важно, старше она меня или младше, замужем или нет, главное – родная: советская! »  

Интрига – а то как! …Встречай, Родина, скучал ведь – как же я тебя люблю! Даже пилоты меня пропустили впереди себя.  

Спускаюсь по трапу, трап ходуном ходит от перегруза желающих зреть миг очумелой радости – и вот она, родная советская женщина: прёт, как танк, навстречу гвардейцу-танкисту, в чёрной цигейковой шубе, скрюченная, сгорбленная под тяжестью двух здоровенных сумок, в сбившемся и перекрученным на голове шерстяном платке в клетку, да так прёт тётка, так прёт голуба, что видны даже края её розовых панталон…  

…А тётку я так и не поцеловал – не добежала до трапа метра два-три. В последний момент сообразила, что не туда забежала и, не останавливаясь, свернула в сторону, выговаривая на ходу какой-то «Зинке курве» своё недовольство.  

…Когда-то я очень часто это озвучивал, и не шутки ради, а сейчас лишь повторюсь: за два года армейской службы я помыл полов в казармах, в столовых, в сушилках и в прочих местах, куда ступала нога солдата СА, так много что, вряд ли, за один раз прошёл бы эту дистанцию (только по одной совокупной длине); картошки перечистил столько, сколько не съем до самой смерти, а посуды перемыл – мама дорогая! Может быть, оттого я ещё и сейчас гораздо чаще сплю днём, картофель употребляю крайне редко, что же до мытья посуды – мою буквально на автомате, и так как её, обычно, немного, получаю от этого огромное-преогромное удовольствие.  

В чём я был хорош как солдат, так это в стрельбе из танка и в физической подготовке. А вот с дисциплиной у меня – проблема по жизни. Говорить я охоч, да говорить в армии принято тогда, когда тебе о чём-то спрашивают командиры, и отвечать обязательно нужно односложно: «Так точно! », «Есть! », Слушаюсь! »… Поэтому, свои первые наряды вне очереди я получил ещё в учебном подразделении с прекрасным названием «Долина роз» именно «за разговорчики! ». Потом, как-то, мне не захотелось со всеми идти смотреть кино – идёшь тогда что-то чистишь или моешь. Ещё как-то, «сообразив на троих» с земляками (горловчанами Пашой Пилипенко и Мишей Чегазовым), вкусил немецкой, сладкой и приторной, водки, и приперся в казарму спать, не дождавшись «отбоя»; разумеется, мне этого не позволил сделать «замкомвзвода», младший сержант Погориляк (ещё тот хохол кривоногий! ), после чего, забрав своё одеяло, я уснул на свежем воздухе …в объёмном макете танка, где меня нашли лишь под утро…  

А уж сколько раз вступал в дискуссию з «замполитом» по идеологическим вопросам, и всегда – одно и то же в финале: сначала мыл, а потом начищал до блеска котячьих яиц, как и велено было, смердящим гуталином сапоги всей роте… Короче, учился и работал – как в вечерней школе без отрыва от производства или в институте на заочном отделении.  

Прибыв в линейный танковый полк в звании ефрейтора и наводчика орудия 3-го класса, меня зачислили в экипаж Т-62М младшего сержанта из Алтая, он же – заместитель командира взвода. Спали мы поэкипажно, на четырёх койках в два яруса. Моя постель – над командиром, заряжающего – над механиком-водителем.  

Однажды я проснулся от не громкого, но противного скрипа и пошатывания кровати. Затем ещё пару раз от этого просыпался, а когда меня разбудило то же самое в светлую ночь – Луна буквально пялилась в окно, – перегнулся, так чуток, через кровать, завис, и увидел, что мой командир-алтаец энергично мастурбирует… то ли на Луну, то ли на воображаемые эротические картинки. Мне бы, дураку, промолчать или хотя бы потерпеть и дать алтайцу ещё немного времени, чтоб он смог завершить акт самоудовлетворения похоти, – нет же, говорю ему сверху, точно Бог с небес: «Товарищ младший сержант, вы бы заканчивали дрочить по ночам. Спать мешаете! » …С тех пор, я редко спал в своей постели. Три месяца к ряду, покуда мой командир не дембельнулся, постелью мне служил толстый картон, какой я складывал по утрам, как раскладушку, а вечером, после «отбоя», переносил туда, куда он меня посылал на какие-либо хозяйственные работы.  

На втором году службы меня перевели в экипаж командира взвода, а это значило – работать за того самого «парня», только в звании старшего лейтенанта. И на армейских дивизионных учениях мой экипаж это добряче на себе прочувствовал.  

Нашему полку была поставлена задача: занять рубеж вдоль линии соснового леса и окопаться. А, что значит «танк в окопе», – это означало: сначала выкопать под него «окоп» глубиной под два метра, в ширину – четыре, в длину – семь, затем – загнать туда сорокотонную махину, а далее, набросать вокруг бруствер, чтоб видна была лишь башня с пушкой, и обложить все это сосняком.  

Когда мы трое налегли на лопаты, «старикам» стало скучно, и они послали за мной. Я мог развеселить, а этим и убить их беззаботное время до обеда. Частенько до этого так и было: где-нибудь в тени они коротали времечко под музыку радиоприёмника «Альпинист», играли в карты или в нарды, потом им это надоедало и, позвав меня, они внимали, блаженно посапывая, эротическим рассказам, какие не заканчивались в моей голове, потому как писались буквально на ходу. Особенно популярной была новелла о том, как я занимался любовью с двумя близняшками – на одну ложился, а другая укрывала меня собой, точно волшебной простыней неги. А когда, вдруг, пришёл их отец, они спрятали меня в шифоньер, откуда я вывалился под утро, точно потравленная моль… Конечно, ничего подобного и близко со мной не случалось, да кто ж в таком признается, когда «такое» уже «брякнул»? Главное – они верили, а уж, как им самим хотелось взлезть хоть на одну из близняшек и в порыве плотской страсти порвать её, как бобик грелку – это нужно было видеть! И понимать – я понимал!  

…«Старики» сидели под одной из раскидистых елей и уплетали собранную для них ежевику – рты были синими, но голодными на байки. Я рассказал им с десяток анекдотов, вместе «поржали», и я вернулся к своим. Заряжающий Ракип Алиев (татарин) и механик-водитель Сеня Торгонский (белорус) никаких претензий предъявить мне не могли, так как я был «годок», а они ещё «салаги», да по объёму выполненных к тому времени работ было видно, что наш экипаж явно задержался на старте. Оттого я сразу же налёг на лопату. Подъев у «стариков», не пошёл даже на обед – продолжал копать, а когда, ближе к ужину, меня снова позвали «слушатели», попросил посыльного передать им, что мне некогда точить лясы. В свою очередь посыльный, вернувшись от «стариков», передал мне слово в слово: «Сказали, что копать теперь будешь, не разгибаясь, а спать – вместе с лопатой! »  

Угрозу «стариков» я принял к сведению и в качестве руководства к действию, оттого копал с экипажем танковый «окоп», действительно, не разгибаясь. Хоть и копали в три лопаты, да в итоге белорус Сеня Торгонский закатил нашу боевую единицу в «окоп» одним из первых…  

Солдатская жизнь подчинена, в основном, уставным и неуставным взаимоотношениям. Уставные взаимоотношения – не мёд, конечно, так как держат в напряжении – всё по команде, а всё после, опять же, по команде, но неуставные – это, что полынь-травою по лицу! Абсолютно не нужная опция, к тому же, подчас горькая-прегорькая и, бывает, с кровоподтёками…  

Фигурантами неуставных взаимоотношений выступают две стороны: старослужащие и «салаги», к каким относятся и «годки» (военнослужащие, отслужившие один год); инициаторы и фавориты – старослужащие, а за сто дней до приказа об их увольнении, старослужащие становятся «дедами».  

Суть неуставных взаимоотношений сводится к подчинению «салаг» во всём, что определяет круг обязанностей военнослужащего. Проще говоря, «старики» участвуют во всём, или точнее сказать – почти во всех армейских делах, службы и быта, но лишь в качестве надзирающих, контролирующих и карающих, а что до последнего – был бы только для этого повод. За сто дней до приказа «деды» вообще «забивают болт» на службу – готовятся к дембелю, а их место надзирающих за дисциплиной-порядком и функция наказывающих за непослушание и беспорядок, мало-помалу, переходит к сержантам из числа «годков».  

Вроде, из поля зрения выпадают офицеры, на коих возложены обязанности управления подразделением, но это не так: офицеры, прапорщики и старшины осуществляют общее руководство и в частности, а «старики» – это их инструментарий в пространстве и времени. Да и среди командного состава кто-то – «салага», кто-то – «годок», а кто-то – «старик». Таким образом уставные взаимоотношения и неуставные являли и составляли общий баланс равно применяемых сил к выполнению поставленных перед подразделением задач.  

Жестокость со стороны старослужащих солдат не являлась редкостью, но зверств я даже не припомню. В неуставных отношениях – больше изощрённой, как правило, дури и причуд идиотизма, да и то и другое, и третье-десятое – это устоявшаяся в методах практика радикального воздействия на молодых солдат, кто был не сговорчив и не уступчив в том, какое место в воинской иерархии и какую роль ему отводились. На моей памяти никто никому носки и портянки не стирал, если только сам не напрашивался – а были и такие, никто никого с ложечки не кормил, но старикам подшивали воротнички, стирали форму, работали вместо них и, конечно же, признание ранга «старик» должно быть видимым и публичным, а почитание осязаемым.  

Именно в признании и в почтении – как кто это делал и демонстрировал, во многом раскрывалась сущность натур и характеров молодых солдат. В том числе и тех, кто побуждал их к таким действиям и демонстрациям. Большинство «салаг» и «годков» особо нигде и ни в чём не высовывались, то есть, изначально принимали своё место вторичности, оставшиеся – подхалимы и дерзкие, – по-своему уживались со «стариками». Самыми разобщёнными и слабохарактерными показали себя украинцы и русские. Среди солдат этих двух национальностей я встретил, потому и отметил-запомнил для себя, немало подхалимов, мелочных и мстительных стервецов.  

Азиаты – татары, казахи, туркмены, узбеки, – ребята, как правило, с непоказным чувством собственного достоинства, они без труда переходили на русский язык общения, но между собой, обязательно, группировались и общались на родном языке. Я знал их коварными, тяжёлыми и налитыми кровью черными глазами, припиравшими без рук и слов к стене или ещё к чему-нибудь, но сдержанными в эмоциях, никогда – «не сачками» и не подлыми.  

Азербайджанцы и армяне – их натуры сложнее, однако, как одни, так и другие проявляли себя исключительно в контексте, скажу так, национальных и родовых традиций. Это больше позёры и деловые люди. Я, и не только я один, называли их армейской мафией, так как все «хлебные» места не обходились без представителей их полковой диаспоры.  

Особняком служили и жили грузины, осетины и абхазы. Жили я сказал потому, что они, действительно, и служили, и в какой-то мере даже проживали не совсем солдатскую жизнь. Не у одного из них я видел кинжал с ручкой из кости (понятно, что они не носили их на месте солдатского штык-ножа), только, случись чего посерьёзнее драки, такие быстрее выхватили бы из голенища кинжал, чем рванули бы в «оружейку» за пистолетом или «калашом». Эти смуглые и скуластые темпераментные ребята были крепко сплочены, в меру и не в меру гордыми, а иные офицеры (даже! ) так и вовсе получали от них «звиздюлей», в честном бою, за казармой 2-го танкового батальона. Там же они частенько собирались и танцевали под барабан... Могло ли быть такое в СА? Отвечаю: сам видел и слышал. Они так же, как все, бегали по утрам кроссы, стреляли из танков и водили «Уралы», заступали в караул и т. п., да от всех других солдат их отличали взрывная натура и открытое (может, и на показ) самоуважение. Для них дорожить свободой более, чем жизнью – громко сказано, конечно, по тем, невоенным, временам, да гордость и надёжность в дружбе пульсировала в их крови все 24 часа в сутки. При них произносить «Мать твою е…! » было весьма опрометчиво. Хотя себе они позволяли такое сказать, только звучало иначе…  

Пережить время «салаг» им было труднее, чем другим: переждать что-то и перетерпеть кого-то вступали в противоречие с их понятием чести и достоинства мужчины. «Старики» и им, замечу, не давали спуску, да устроить какой-либо казарменный кошмар для кого-то одного или, тем более, нескольким сразу – о, хотел бы я посмотреть, как бы это у них получилось?! Их если и «напрягали» как-то и чем-то, то не унижали и не оскорбляли при этом. Да они и не позволили бы такое с собой сделать.  

С отправкой «дедов» в Союз в полку начинался период смены «власти». Первым делом «старики» проводили в ротах устрашающе-разъяснительные акции для «годков». «Салаги» и так знали своё место, а вот с «годками» «старики» до этого и сами чистили картошку до рассвета или сдавали дежурному по батальону «ночное вождение» на полах, то есть, драили их с момента «отбоя» и до «подъёма», поэтому нужно было разорвать дистанцию равности.  

Чтобы достичь желаемого «старики» в первые же дни «смены власти» собрались в каптёрке – на складе ротного имущества (а я веду речь о своей танковой роте), куда по одному стали приглашать «годков»…  

…Меня «старики» оставили на «десерт», хотя, полагаю, набить мне морду им хотелось, как можно раньше. Но они поступили хитро: заранее дали мне какое-то задание, чтобы я им не спутал, как говорится, карты, а когда я вернулся в казарму воспитательная беседа с элементами рукоприкладства уже была проведена. Приди я немного раньше, можно было коллективно и постоять за престиж «годков», но к тому времени «старики» ждали уже меня самого – пару раз даже за мной посылали. Моральный дух «годков» был успешно сломлен и, подозреваю, всем хотелось, чтобы всё это побыстрее закончилось именно на мне, так как моя, пусть не всегда и не во всем самостоятельность и непокорность, откровенно бесили «ротного», за что перепадало всему личному составу, а «старикам» было за что с меня спросить…  

Есть люди, коих по тому, как они проявляются в жизненной материи, я называю «спящими атомами». Они не прячутся от других, но их и не видно, и не слышно. Таким был, к примеру, мой земляк – Паша Пилипенко. Казалось бы, где-где, а в воинском подразделении не затеряешься – постоянные построения, переклички, да Паша умудрился однажды проспать в каптёрке трое суток, и никто его не кинулся. Правда, на полигонных учебных стрельбах я и Миша Чегазов, по договорённости, сбили цели нашего землячка: Миша сбил «Танк», я же поразил «Пулемёт» и «Движущийся БТР» (вроде, это Паша стрелял из танка на среднем направлении, хотя от полигона он находился в 50 км. ).  

Таким же, «спящим атомом» был «старик» из Чувашии. Служил он механиком-водителем, и мазут и солярка его прямо-таки любили… И вот это серое мазутное пятно начинает изображать из себя бог весть что?! Как-то, подходит ко мне и своим шипящим голосом приказывает, а точнее сказать, что-то там в повелительном наклонении гундосит мне на ухо… Я лишь вспомнил о том, как это пресмыкающееся «стучало» на всех до того, как стать «стриком», и в очередной раз не сдержался: стали мы лаяться, а потом и кулаки пошли в ход. Первым попал я – разбил ему нижнюю губу, чуваш тоже попал – носком сапога мне в пах, и это меня в миг остудило. А чуваш, воспользовавшись этим, побежал к своим жаловаться. Поэтому-то, «старики» и желали набить мне морду, если не первому, то обязательно, когда в ротной каптёрке проводили устрашающую акцию для «годков».  

…Увидев, что иных из моего призыва уже усмирили…, я, не теряя времени, направился во 2-ой батальон, где надеялся застать грузинскую диаспору. Рота, в которой служили грузины и их лидер – Аркадий Сабаури, по прозвищу «Како», с утра заступила в наряд «по кухне» – там, в посудомойке, мы с ним и встретились. (Судьба нас свела ещё в «учебке», со временем мы стали приятелями, а в линейном танковом полку держали некую формальную дистанцию «сам по себе». Хоть и в одном полку служили, да в разных батальонах – когда удавалось видеться вне строя, приветствовали друг друга, а перебросившись несколькими словами, расходились по своим делам).  

Так вот, я объяснил низкорослому, но «квадратному» усачу (усы чернющие, толстые, загнутые вниз на широких скулах) сложившуюся ситуацию, на это Како только ещё выше закатил рукава гимнастёрки – пошли.  

Спустившись в подвал, где находилась наша ротная каптёрка, он остался с «годками», подпирающими стены, сказав мне перед этим, чтобы я появился на глаза «стариков, но в каптёрку не заходил. Я так и сделал – навстречу мне вышел младший сержант Ковалёв из Саратова, а из каптёрки пахнуло сладким и приторным запахом немецкого «шнапса». За Ковалёвым, занимавшимся на гражданке боксом – ему-то и доверено было «начистить мне хавальник», посунулись на коридор и другие «старики». Один поперёд другого, пьяненькие и, как им казалось, ухватившие Бога за бороду, стали засыпать меня претензиями, типа – «Почему так долго?!», «Совсем, щенок, страх потерял! » и что-то ещё в этом роде. Поодаль «годки» вжимались в стены, я же, делая короткие шаги назад, спросил: «Что надо? ». Вальяжный Ковалёв пояснил: за то, что я не уважаю «стариков» (и напомнил мне о дивизионных учениях…), а паршивая овца портит всё стадо, за то, что ударил Борю-чуваша, а подобная дерзость – это явный перебор, он, Ковалёв, меня накажет…  

Вот тут-то на аванс-сцене и появился Како – Аркадий Сабаури. Отделившись от «годков», он подошёл к нам лисьим шагом, в брезентовом фартуке до носков сапог, с открытыми до предплечья ручищами – ну, мясник со скотобойни, не иначе, – и со спины подтолкнул Ковалёва плечом. Старики насторожено загомонили, а младший сержант-боксёр явно такого не ожидал.  

– За кого-за кого ты хочешь наказать моего друга? – прогремел его голос у самого уха моего «воспитателя». – А-а-а! …Меня накажи, слышишь, а-а-а?! Я – за него… Мамой клянусь, э-э-э…  

Ковалёв обескураженный таким поворотом дел, попятившись к стене, лишь таращился на Како, а тот, похоже, только начал свою речь, подкрепляя её жестами, повторить которые сможет, разве что, Человек гор…  

– Валера …«Донбасс» – хороший человек, да-а-а… Слышишь: мы его уважали! А знаешь за что, а-а-а? … Он в «учебке» помогал нам не сломаться и брал на себя вину за то, что и не делал. Э-э-э, слабым и больным, но хорошим пацанам, так всегда помогал… …Ах, какие письма писал нашим женщинам от нашего имени! Мамой клянусь, ночами не спал – мы, слышишь, спали!.. (Такого не было, что по ночам писал, а в «свободное время» заводил всех неумех писать сердечные письма в «красный уголок», они рассаживались за столами, а я им диктовал… Вписывали потом имена своих любимых – и на почту! )  

Како ещё что-то говорил – уже и не вспомню, хорошо помню финал: удерживая Ковалёва за плечи и вытерев им метра два стены, он, наконец, оттолкнулся от него и предупредил:  

– …Мамой клянусь – зарежу за Валеру! (Впервые мне понравилось звучание моего имени)  

Старики даже не «рыпнулись» со своих мест – напор грузина сокрушил всех присутствующих.  

Каким я сам был «стариком – об э том, может, как-нибудь напишу. Да и о Германии (ГДР) можно говорить – не переговорить.  

Да, чуть было не забыл: Аркадий Сабаури (Како) родом из города Орджоникидзе. …Привет, Грузия и спасибо тебе за Како!  

…Уже из 70-ых советские люди пытались разглядеть, где там коммунизм? Чаще об этом говорилось с иронией и приглушенным сарказмом, тем не менее, актуальной эта тема была и среди солдат СА. Лично я всё больше и больше убеждался в том, что граждане ГДР гораздо ближе к коммунизму, чем мы сами. Конечно, это были лишь юношеские воззрения и умозаключения, относительно серьёзных вещей, да параллельная с полковой бытовухой умиротворённость города буквально подталкивала меня к такому выводу. Да, сейчас «социализм», «коммунизм» даже не читаются так, как эти же слова звучали 45 лет тому назад из уст многим и во многом недовольных советских граждан, но служил я, напомню, на территории дружеской социалистической страны, оттого не мог не сравнивать, где лучше и что лучше?..  

Довелось мне однажды часа два ждать своего «ротного» – у него были какие-то дела в городе. Сижу-жду – напротив одноэтажная школа. Территория школы обнесена деревянным заборчиком, точнее сказать, обозначена заборчиком высотой до полуметра. Как тут – звонок со двора, и я застыл в ожидании, естественно, с криком и гамом открывающихся входных школьных дверей. А они эти двери …ну такие – сервантные что ли, короче, на вид декоративные больше. Хана дверям, подумалось, а сам тот факт, что эти «сервантные» двери не первый день стоят на своём месте целёхонькие, мне и в голову тогда не пришёл. Когда гляжу – двери тихонечко так, аккуратно-аккуратно, открываются, одна за другой выходят на улицу, сначала, девочки, потом – мальчики. Гольфочки, юбочки, пиджачки…, мальчишки берут из прозрачных контейнеров, что по бокам школы, спортивный инвентарь, девчонки – своё: кто скакалки, кто сразу прыг-скок в «классики» на асфальте, и так минут 15-20. Но! Ни крика, ни гама, ни даже тебе толкотни по какому-либо поводу. …Прозвенел звонок на урок – всё, чем и с чем игрались, школьники сложили туда, откуда это взяли, затем, первыми в школу вошли, опять же, девочки и лишь после них – мальчики. Я так думаю – первый и второй классы. Такая «переменка» мне показалась нудной и не естественной (ещё бы! ), о чём я и сказал «ротному». Тому мои наблюдения были абсолютно «по барабану». Сочно сплюнув на брусчатку, он, вправо и влево продув ноздри, скомандовал: «Шагом марш в расположение части! », и зашагал в противоположном направлении. Но то, чему я стал свидетелем спустя какое-то время, включило, что называется, мозги.  

Забегая вперёд скажу, что умозаключения, сделанные мной в тот день, в буквально смысле и гораздо чаще расшибались в последующей жизни о действительность советского «буття». Только ещё и сейчас я считаю не случайностью, а символическим моментом определения немца Карла Маркса «Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание» и немца Иммануила Канта, утверждавшего, что наше сознание не пассивно, а активно…  

Наверное, все же есть нечто третье, возможно, четвёртое и даже десятое, исключающее или дополняющее как «бытие – сознание», так и «сознание – бытие». И именно это «третье-десятое», не провозглашённое, предположим, в качестве догмата и позволяет немцам удерживать позиции лидерства в построении земного рая. Этим я хочу сказать, что земной рай – это не утопия, но вернёмся в некогда ГДР, в 1972 год.  

…Оставшись один, я направился в часть, ротозея и радуясь моменту. Возле жилого трёхэтажного дома, сбоку от подстриженного газона, собрались немцы с бидончиками и другими ёмкостями. Остановился, закурил – интересно: другая страна, другие люди, другие порядки… Чего ждут, выстроившись один за другим?! Когда, из-за угла, подкатывает к собравшимся ухоженный маленький тракторок на резиновом ходу. Водитель, в оранжевом комбинезоне и с коричневой кожаной сумкой через плечо, выгрузил из кузовка на подмосток, у того же газона, два алюминиевых бидона, открыл их, на край одного подвесил черпак, подставил к бидонам глубокую миску – уехал. Немцы сразу же стали подходить, по одному, к подмостку, из бидона зачерпывали себе в ёмкость молока столько, сколько было нужно, клали в миску деньги, марки и пфенниги, отходили, уступая место следующему. И так – 25 раз! Последний из очереди прикрыл крышку второго бидона, перед этим подвесив черпак во внутрь емкости, позаботился и о том, чтобы «марки» не разлетелись от ветра – тоже ушёл.  

Рядом, в метре, куда-то спешили и не спешили, явно прогуливаясь, немцы, взрослые и дети, но никто даже не глядел в сторону подмостка. Я же таращился в оба изумлённых глаза, и мне казалось, что всё это – сон яви. Подобное не укладывалось просто в голове. «Так это ж коммунизм! » – бормотал я про себя, и на большее меня, честно, не хватало. …Подошли ещё три немца (все подростки), но и они – зачерпнули…, оплатили…, ушли, а последняя девчушка с ромашкой-заколкой в светлых волосах при этом не забыла тоже прикрыть бидон крышкой.  

И все же я не верил даже в очевидное. Во мне что-то спорилось, хотя мне, комсомольцу, гвардейцу и отличнику боевой подготовки честность и порядочность, пусть и отдельно взятых немцев, не казались недостатком. Скорее, зверства фашистов во вторую мировую блокировали во мне способность – вот так сразу, – осознать и признать увиденное в качестве нормальности «камрадов».  

Я думал-тужил даже, да подкатил тот же тракторок – водитель ссыпал деньги в свою кожаную сумку и погрузил бидоны…  

…Свой трудовой путь я начал на глубине 860 м. – рабочем «горизонте» одной из угольных шахт. Поэтому до призыва в СА, прочувствовав на себе тяжесть и опасность профессии «шахтёр», а призвавшись и не умолкая об этом ни на минуту, за мной и закрепилось прозвище «Донбасс».  

Публицистика «Судьбой в повелительном наклонении! » начинается с абзаца: «Когда я служил в армии в Группе Советских войск в Германии, а было это ещё в 70-ых годах прошлого столетия, один немец мне как-то сказал: “Вы русские (тогда всех советских людей так называли на бытовом уровне общения) живете для того, чтобы работать, а мы, немцы, работаем для того, чтобы жить! ” Ещё он сказал, что мы диверсанты на собственной земле, а если что-либо и умеем делать хорошо, так это пить водку (то есть, напиваться – авт. ). На это я банально съехидничал: но мы вас во вторую-то мировую побили!? …«А сколько своих положили?!» – услышал в ответ».  

…Этот диалог, действительно, имел место. И немец, указавший мне на существенную разницу мотиваций «Жить, чтобы работать» и «Работать, чтобы жить», возможно, даже ещё жив. Дай-то Бог! Тогда же нас, танковый взвод, а это одиннадцать танкистов и взводный офицер, «Уралом» привезли на участок асфальтированной дороги в черте города, где ближе к одному из краёв зияла колдобина, чтобы мы оказали посильную помощь «камрадам» в ремонте. Сначала никто из нас даже не понял, зачем нас сюда привезли, а когда показали место предполагаемого ремонта – ну мы, смеялись, так смеялись!  

После «ржачки», заполучив каждый, метлу – подмели метров на пятьдесят от колдобины …на все четыре стороны. И так – три раза, ибо мой будущий собеседник и оппонент оказался человеком, терпеливым в проявлении нами должного старания и усердия, и настойчивым по отношению к чёткому выполнению поставленной перед нами задачи. А так как все три раза никому из нас, включая взводного офицера, и в голову не пришло, чтоб мести за ветром, выдерживая линию – уж, как с нас, красивых, немцы-то «ржали», потом! Вот этот момент и стал отправной точкой нашей с немцем дискуссии о мотивации труда…  

Когда пыль улеглась, а мы поостыли от неловкости положения, рабочие-дорожники – их было трое – расширили колдобину, выбрали из неё все лишнее и, бросив нам на ходу «Аlles! » (то есть, «Всё! »), указали на солнце. Мы сообразили: пусть колдобина просыхает.  

Возвращаясь в полк, мы удивлялись этим «камрадам»: «сачки», да и только!.. Ведь на всё про всё – полчаса и колдобины нет!? …Три лопаты битума, притоптал хорошенько – как и не было её! Да и откуда нам было знать, что к этим «сачкам» нас будет привозить «Урал» три дня к ряду?  

На второй день к колдобине подогнали компрессор и продували её так, что создалось впечатление, будто желали выдуть из-под земли черта. А уж смолу разогревали – не иначе уху варили: помешивали – то один, то второй, то третий…, что-то подсыпали – то один, то второй, то третий…, только и того, что на язык никто не попробовал и не пригубил! Потом – смолой края, затем смолой – изнутри, снова – края, снова – изнутри. Сели – подождали. Пошли, у колдобины о чём-то «пошпрехали» – вернулись, сели на прежние места. На лицах – никаких тебе эмоций, в движениях – спокойствие и неторопливость. Ни тебе перекуров, ни тебе потрендеть-побалаболить, или работай, а нет работы, сиди – жди. Капец, словом.  

На третий день, с утра, подвезли битум – ну не три, а пять лопат забросали в колдобину! Подъехал каток – проехал, ещё подбросили с лопату битума – проехал туда-сюда, ещё с лопату…, ещё..., и – туда-сюда аж до полдника. После полдника – туда-сюда до обеда. После обеда – туда-сюда до 15-30. До 16-00 уборка рабочего места (нас, конечно, это не касалось) – одиннадцать гвардейцев-танкистов топтались на дороге и не могли определить то самое место, где три дня назад зияла колдобина.  

… Помню (а дело было в конце лета), сразу после завтрака погрузили нашу роту в два военных «Урала» и повезли на какое-то немецкое предприятие. Вроде, на патронный завод – кто-то подслушал. Там, на заводе, по принципу «Готовь сани летом!.. » решили: раскопать теплотрассу и заменить старые трубы. Не знаю, то ли мэрия попросила «полкача» подсобить в этом, то ли «полкач» сам напросился, да нам, солдатам, не избалованным разнообразием пищи, представилась возможность не упустить редкий шанс, проезжая частным сектором. …А шанс такой: водители «Уралов» должны были у развесистой яблони или груши остановиться под предлогом «что-то там забарахлило! », ну, а все остальное – это как получится!  

Едем, не вдруг (по указанной причине) – стоп: ветка яблони рядом, но до розовых яблочек не дотянуться из кузова, мгновенное решение – ломать ветку и – быстренько затянуть её в кузов. …Ветка ломается не по-товарищески громко, как тут – и хозяин у борта «Урала». «Ай-ай-ай! Цап-царап niht! » – машет «камрад» головой и огорчённо разводит руками. Из кабины спешно выпрыгивает ротный, ему неловко и стыдно, однако это не мешает безапелляционно спросить: «Кто?!», затем: «К машине! » и, естественно, объявить по два наряда вне очереди моему заряжающему и механику. А мне – «…Три! За разговорчики! ».  

Тем временем немец, удовлетворённый морально, скорее, от булатной стали в голосе «ротного» и явно угрюмо-виноватым – «Есть!.. », взятым нами под козырёк, всполошился: шмыгнул к себе за забор и, снова представ перед нами, подал в кузов пластмассовый таз полный яблок. Но, почему-то, никто этим яблокам не был рад. Эту безрадостность можно объяснить, да что бы я ни сказал на сей счёт – это следствие причины, и только! Чему нет, то есть, оправдания. А что не подлежит оправданию, …правильно: коллективная глупость!  

Самое время указать на одну деталь: лично мне не приходилось видеть, чтобы автомобиль, управляемый немцем или немкой, останавливался перед закатившимся на дорогу яблоком. Но я и не видел, чтобы кто-то проходил мимо лежащих на тротуаре яблок или груш – собрал, кто бы то ни был, и под забор хозяину… И не случайно, поэтому, у многих домов рядом с калиткой или в том месте, куда обычно падают плоды, стояли ведро или другая какая-то емкость. Вот так.  

…На патронный завод мы, вроде, приехали. Построились, да глаза отказывались верить: фруктовый сад перед нами, только дорожками бетонными исполосована трава. А вдоль дорожек, по обе стороны – цветы. Разные цветы. И такой запах – не предать, какой приятный! «Ротный» и взводные офицеры в полном недоумении таращатся в сторону сада вместе с нами. Где завод?! Нам-то без разницы – солдат хоть спит, хоть заблудился, а служба все равно идёт; офицеры стремглав направились к одному из «Уралов», ротный командует: «Давай связь! ». …Короче, не заблудились мы и не опоздали – патронный завод был под нами, то бишь, под землёй. А сад, действительно, очаровал тем, как был ухожен и, к тому же, прятал в себе одноэтажные административные здания, беседки и разные, причём, спортивные площадки. (Без спорта в ГДР – по крайней мере, так было – что в Союзе без пивных ларьков).  

Вскоре к нам подошёл «мастер» и провёл к теплотрассе. Долго и нудно, что-то говорил по-немецки (похоже, объяснял – что да как), потом указывал на что-то, топоча ногами по одной стороне теплотрассы, и, наконец, замолк. Но, уходя, спросил, по-английски «Окей!?».  

…Окей-окей! Мог бы и не напрягаться – бери да бросай! Велика наука?!  

Нас было 26 бойцов без офицеров (почему запомнил точное число «26» – об этом рассказу позже), основной шанцевый инструмент – лопаты – мы привезли с собой. Да и что танкист без лопаты? Что бык без этих самых... Произнести, да, легко – танк в окопе, а вот возьми и закопай (пусть и в песок) сорокатонного «коника» под башню!..  

Растянулись мы по теплотрассе, по привычке налегли на лопаты, и через час уже шкрябали по плитам перекрытия. А дальше – самое интересное: решив показать немцам, как нужно вкалывать, а не размазывать работу, точно сопли по щекам, стали выбрасывать из траншеи и плиты перекрытия, и кирпичи, предварительно разбив-расковыряв колодезную кладку, и все, что там, вообще, было. … Ух, добрались до труб – послали за «мастером». Глянь, мол, немчура, оцени: стахановцы, едрёна мать, у тебя в гостях! «Мастер» пришёл и тут же сел на пятую точку – плиты перекрытия (через одну, это в лучшем случае) побились, ударяясь одна о другую при падении, с кирпичом то же самое, но что его больше всего взбесило, так это насыпи с обеих сторон теплотрассы. Стал он опять казачком гарцевать на одной из сторон – поняли мы, что неправы: вручную-то и на себе «камрады» ничего не носят, а это значит – наконец, «допетрили» мы, – что одна свободная сторона нужна была для подъезда техники.  

«О, майн гот! » – завопил «мастер» и побежал к офицерам…  

Заводская столовая буквально утопала в цветах летнего сада, и вся из стекла, точно хрустальная! Мы не сразу вошли – пока руки помыли, причесались, как кому удалось, привели форму в порядок. Но голод, как известно, не тётка – зашли. Столы на четыре персоны покрыты белыми скатертями. Два десятка немцев обедают. Одеты не по-рабочему, но женщины – в халатах с пёстрыми воротничками, мужчины – в разноцветных комбинезонах с широкими резинками через плечи; в такой «робе», подумалось, запросто на танцы можно идти. Бросилось в глаза, что кушают, а не едят (не «хавают», значит): ножами…, вилками…, …губами и – запить глоточком… Это, как нам сплюнуть себе или кому-то под ноги!  

Навстречу вышел повар, в здоровенном белом колпаке, так как, видимо, заметил наше смущение и робость; поздоровался, указал жестом – подходите к раздаточной и выбирайте. Выбирать было из чего, и сразу же замечу, что немцы кушают пять раз в день, вместе с тем, объем их пяти приёмов пищи близок, и то с натяжкой, к нашему солдатском обеду. А что уже говорить об обеде на гражданке?!  

«Убил» салат: помидор, разрезанный на четыре части, и на тарелке диаметром с футбольный мяч?! «Добил» хлеб: так тонко нарезанный, что блины показались толще. Оттого ходили за хлебом гораздо дольше, чем ели.  

Немцы нас, понятно, рассматривали, да и нам «камрады» были не безынтересны. Улыбались в ответ, если нам улыбались, а я – «Донбасс», как ни как! – даже подсел, на минуточку, к молоденькой немке, Эльзе. Больше о ней сказать ничего не могу – учил бы в школе немецкий язык не так, как учил, не пришлось бы и прикидываться тогда дурачком…  

Поели, да из-за столов встали голодными. А в память о визуальном, так сказать, первом знакомстве с танкистами СА продемонстрировали немецким товарищам, что и мы бываем рациональны: на разносе пищу к столу поднесли, на разносе всё съели-выпили, и на разносе посуду отнесли прямёхонько в «мойку». Оценили немецкие товарищи или не оценили такое наше «рацио» – не скажу, а вот позабавили мы их – сто процентов!  

…По прибытию в полк первым делом «раскрутили» старшину …на лук, сало и хлеб!  

На следующий день нам пришлось пережить одну предвиденную ситуацию, вторую – непредвиденную.  

До обеда, на участке теплотрассы, выковыривали из насыпанной земли плиты-перекрытия, кирпич и складывали их в рядочки и «стопочки». Все, что  

поколотили вчера, носили, разумеется, на себе очень далеко – честно! Нам бы раньше выводы сделать – у камрадов не забалуешь, будь ты стахановцем или кем-то ещё, – так как не раз до поездки на патронный завод, цепляя подкрылками танков, при развороте или повороте, столб, ограду или что-то другое у дороги, мы же это все и восстанавливали. Не ремонтировали, не подмазывали и не постукивали-рихтовали, а восстанавливали. Зацепили, например, фонарный столб – ну, чуточку совсем, – тут же, откуда не возьмись, электрик на «лапах»; провода отключил-отбросил и – приступайте, дорогие товарищи, советские танкисты: столб выкопать, новый поставить, и не забыть погрузить старый на платформу! …Восстановили. И зацепили снова – как тут, снова, откуда не возьмись, на взмыленные очи предстаёт новый-старый электрик в «лапах»…  

И так – всегда и во всем! Погнул ограду – поставь новую, и такую же! Сбил урну – купи и установи новую! И такую же! Словом, выводы мы не сделали, оттого ещё и землю с одной стороны теплотрассы пришлось перебрасывать на другую. Скажи после этого, что дураков работа не любит! Только, кто ж сам себя дураком обзывать станет – поэтому, «мастер» сам виноват: объяснил бы по-русски! А то …скачет, как козел, и поди-разберись, что он этим хочет нам сказать?!..  

Но это были лишь цветочки. «Вишенка» нас ждала у столовой, в обед – повар в своём чудном колпаке, с лицом скисшего овощного рагу. В этот раз мы были ему интересны лишь по одной причине: после вчерашнего обеда в столовой недосчитались 26 мельхиоровых ложек. Скажу больше: и ножи были мельхиоровые, и вилки, и «солонки», короче, спёрли мы эти 26 ложек. Хотели, конечно, взять на память ещё и ножи, да что даже такой, мельхиоровый и с узорчатой ручкой, столовый нож против солдатского штык-ножа? Другое дело – дембельская мельхиоровая ложка! («Моя» мельхиоровая дембельская ложка прослужила мне лет 40, не меньше, а вот почему я её кому-то отдал – уже и не вспомню).  

…Обедали мы в этот, не фартовый, день после всех, часа через полтора-два. Именно столько времени понадобилось одному из взводных офицеров, чтобы привезти из полковой столовой 26 алюминиевых ложек, мисок и синих виниловых кружек. Столики для нас предварительно сдвинули в ряд на входе у стены, без белоснежных скатертей. Повар лично подвёз тележку с блюдами, подходил к каждому и – только что, не швырял – в алюминиевую миску рыбу или кусок говядины.  

Понимали ли мы, что натворили – понимали, да, подумаешь, ложки украли!? Сказали бы спасибо, что только ложки!..  

…Я часто думаю, почему мы, желая казаться хуже, чем есть на самом деле, вредничаем – а баба Яга против (! ), всяко мстим из-за, всего-то, замечания в свой адрес, какое, по сути, указывает на недопустимость того или иного нашего намерения. Простой ответ – невоспитанность: низкий уровень культуры, плохие манеры, не умение себя вести… Но понимаем ли мы, отдаём ли себе отчёт в том, что вредничать с армадой синонимов – от более-менее безобидного «шалить» до явно подлого, а то и хуже деяния – имеет своё «родовое гнездо», каким является наша наследственная и историческая память. А мстительность (не месть, нет! ) как черта характера – далеко не «птенчик»!  

Я давно не наивный, оттого понимаю украинский национальный реваншизм… У него есть корни, есть ствол и ветви, где и свито в веках «родовое гнездо» нашей национальной памяти. Только подчас принять какую-либо новую для себя инициативу подобного плана – не могу потому, что вред любой политики – это ставка на капризность и ограниченность реваншизма, хотя не нужно проигрывать – вот и все! Вместе с тем, идея реваншизма периодически возводится в ранг праведного мщения, становясь на практике политически и идеологически мотивированным гражданским актом отплаты за поражение. Как правило – вождя, партии, какого-нибудь Петренка-Гарбузенка!.. Отсюда и синонимический ряд намерений от …пошалить с «враждебной» символикой до …искалечить или даже убить – в результате праведного мщения. А это и есть тот самый случай, когда благими намерениями вымощена дорога в ад. Но я не столько о мщении, осуществлённом из побуждения покарать за реальную или мнимую несправедливость, причинённую ранее, сколько о первопричине того, что выносится как бы за скобки невоспитанности, ибо подразумевается, как само собой, вроде, разумеющееся. Я имею в виду агрессию невоспитанного субъекта, коим может выступать как отдельно взятый человек/гражданин, так и общественная или политическая организация, и даже государство. Для Украины реваншизм – революционный путь к торжеству идеалов прошлого. В то же время как прошлое, так и настоящее не имеет примеров устойчивого результата, то есть, перемен, кои не доказывали бы ошибочность такого пути. А не понимая, в чём, собственно, ошибка, таковая не принимается в качестве проигрыша, и вот тут как раз невоспитанность проявляет себя.  

Я расскажу одну историю из моей армейской жизни. На первый взгляд, кому-то она лишь покажется забавно-смешной, да ничего подобного: случившееся как раз демонстрирует наследование нами, в частности, исторической памяти, а в незрелой голове такая память – инструмент разрушения. И нередко – разрушения.  

…На втором году службы у меня открылась язва желудка – так я попал в госпиталь. Находился он на совместной с немцами территории – Группы Советских войск в Германии, и занимал площадь некогда замка, с изумительно искусными и сохранившимися постройками, скорее, рыцарского средневековья. По крайней мере, рыцарский шлем с забралом и плащ с крестом были татуированы на моё тело с родового герба на одной из его башен.  

Когда для меня закончился постельный режим, я, прогуливаясь маем, узрел за деревянным забором госпиталя водоём. Размер – с футбольное поле, не более. Найти доску-дверь в заборе не составило труда, ещё мгновение – и рыбак с детства попал, что называется, в сказку-мечту! …Дыхание перехватило от того, что увидел: карпы по два-три килограмма плавниками буквально шматовали поверхность воды.  

Уже раненько утром с самодельной удочкой я втиснулся в «дверь» забора, а там – госпитальная рыбацкая артель! Шепчут: поймаешь и беги, мол, …охранник «застукает» – нагонит, ещё и пожалуется начальнику госпиталя. Слова армейской братвы я принял к сведению, но пока туда-сюда, покуда то да сё – вот он и немец: не заставил себя ждать. «Нелза ловит, – говорит, – убегать все!.. ».  

Нас, в артели, было пятеро, и мы чуть ли не в один голос: «А это почему?.. Да пошёл ты на!.. Забыл, кто вас (таких-то – таких-то) от фашистской чумы спас?!..». Короче, понял я сразу: так дело не пойдёт. А к вечеру придумал: если поплавок сделать из чего-то фосфорного, тогда ночью он будет светиться на воде… Гансик спит – мы ловим!  

Через два дня из кабинета «начфина» один из членов артели «потянул» фосфорного орла. Распилили мы крылья на поплавки, а после полуночи я поймал своего первого золотистого карпа, так сказать, с немецкой пропиской! Только выудить без подхвата трёхкилограммового красавца – это можно, но избежать шума от эмоций и суеты, той же яростной борьбы рыбины и в воде, и, тем более, на берегу – вряд ли. Оттого, пожалуй, на третью ночь мы – за забор, а там – охранник с немецкой овчаркой! Но только бы – овчарка, немцы нас элементарно передумали: перенесли свой наблюдательный пост (и когда только успели! ) с противоположной стороны пруда к тому месту, откуда только и можно было попасть на берег со стороны госпиталя.  

…Артель, конечно, негодовала и слов, понятно, никто не подбирал – ни для охранников пруда, ни для ГДР и ФРГ в целом. Ведь внуки и правнуки победителей второй мировой войны, да ещё и на земле поверженных – ну, куда такое годится?! Ко всему прочему, поражение ведь не означает – сдаться на милость какому-то там сторожу муниципального водоёма (мы-то и проговорить это словечко не могли: муниципалитет, – не то, чтобы знать его значение), именно поэтому коллективный мозг артели лихорадочно работал, минимально, в двух направлениях: наследственной и исторической памяти. В каждом вредность закипала до состояния отомстить, согласно национальным традициям, и в каждом такое намерение отомстить утверждалось праведным деянием через контекст недавнего исторического прошлого. А уж как оно «выкрикивало» из этого же контекста нашими фантазиями, – точь-в-точь, как сочный здоровенный карп выпрыгивал из глубин пруда: решительно вызывающе! Наконец, месть обрела свой карательный предмет-вещество: ведро хлорки из солдатского туалета. О, это была ещё та эврика от мотострелка из Одессы, так как через госпиталь протекал ручей, впадавший в пруд!  

Как только стемнело и солдатам медроты скомандовали «Отбой! », мотострелок …высыпал в ручей ведро хлорки. (И он, одесский «Кулибин», знал, что делал: в госпиталь попал самородком-членовредителем, глотнувшим щепотку щёлока, который прожёг дыру в его желудке, дабы по результатам медицинского заключения быть комиссованным на гражданку; правда, в этом он признался только одному мне, соседу по палате).  

Так вот, рассвет следующего дня наступил гораздо раньше обычного. Фактически его организовали фонари охранников пруда, фары и проблесковые маячки полицейских машин. Лучи света ошалело бегали по воде, выдавая этим беспокойство собравшихся немцев. Поверхность водоёма была забита карпами – одни уже сдохли и отсвечивали брюшинным серебром, другие, налезая друг на друга, ещё боролись за жизнь, издавая при этом звуки, заглушавшие немецкую речь. Из-за забора картину случившегося и происходящего наблюдали лишь мы пятеро, члены рыбацкой артели, потому что рассчитывали на что-то подобное, оттого и не спали. Реванш состоялся, праведный гнев схлынул, и мы незаметно ретировались в свои палаты.  

Что и как было после – теперь не суть важно. Для меня важно сейчас другое: не оказаться карповым семейством в пруду невоспитанных политиканов-реваншистов!  

Этого же искренне желаю всем соотечественникам. Поэтому, и публично каюсь, чтоб ничья невоспитанность и невежество (ни эволюционистов-реформаторов, ни революционеров-демократов, ни реваншистов-националистов) не возжелали хлорки для мщения…  

…Осень 1972 года, городок Кёнигсбрюк (ГДР).  

«Камрады» (немецкие друзья) взялись построить нам новый клуб на месте старого. Это было одноэтажное здание из самана; использовалось ранее как конюшня (на стенах ещё висели и звякали на сквозняке металлические кольца для привязи…), а с какого-то там года, когда на эту территорию въехали советские стальные кони, являло из себя клуб танкового полка. Штаб, обговорив предложение немецких друзей, принял решение: оказать посильную помощь – снести клуб до прихода строителей-«камрадов». Короче, развалить, и вывезти строительный мусор – с глаз долой! Подобная миссия в те, советские, времена поручалась лучшим – лучшим был «мой» батальон, лучшей ротой в батальоне – рота, в которой я служил наводчиком орудия Т-62М.  

Рано утром, позавтракав, роте скомандовали «Лопаты и кайла – на плечо! » …, а мой экипаж в это время, запустив двигатель боевой машины, аккуратненько выкатил её из «бокса» и так же покатил по брусчатке к клубу. Напротив клуба механик остановился, люки закрылись, я включил «стабилизатор» и развернул башню… Танк въехал в клуб, что называется, «на раз», но не успел я завалить сто пятнадцатимиллиметровой пушкой и двух вертикальных стоек, как поступила команда: «Стоп! Назад!.. Экипаж – к машине! » Мы выехали на свет божий, где всех нас, помощников, ждал суд немецких строителей. Ну, скажем, не суд, но их бурное осуждение таких наших действий. Они, как почуяли что-то, оттого и появились в полку раньше девяти часов. …Ругались негромко, да ругались конкретно – такая помощь им, оказалось, до «чёртовой бабушки», куда нас, собственно, немцы и сопроводили. …Помню, как мы, глупые солдатики и «взводный» с «ротным», уходя – уезжая, зыкали в их сторону: «У-у-у, фашисты!.. ».  

Вечером рота заступила в «караул», и на «утренний развод» мы притопали (а плац примыкал к клубу) спустя двое суток. То, что мы увидели на месте клуба, не укладывалось в голове (тогда! ): квадрат из … ровнёхонько, стопочками, сложенного кирпича и «самана, деревянных балок и досок, швеллеров, труб, арматурных прутьев и проволоки-катанки, ящиков со скобами, кольцами… Даже гвозди выровняли! В центре – с полсамосвала мусора!  

…Зимой «фашисты» с полковым и дивизионным начальством торжественно открыли новый солдатский клуб, возведённый наполовину из материалов повторного применения. …Просторный, с высокими потолками и с мягкими красного цвета креслами – любо-дорого глянуть!  

Умеем ли мы так строить? Нет, не умеем. Понимаем ли, что творим со своей, единственной, страной? …Не понимаем. …Мы в войне, к тому же, а «ротные» и «взводные» ничем не лучше…  

(Продолжение следует)