Ножики-ножички

Старик со старухой жили плохо. В принципе, они жили давно и давно уже привыкли друг к другу. Пенсия у обоих была маленькая, но есть на свете вещи гораздо хуже маленькой пенсии. Оба сына, наследники, единственные их дети, надежда в старости, выросли отвратительными типами. Работы не было у них уже давно, кому на работе нужны алкаши! Мало этой напасти – водяру эти гнусные ничтожества уже давно заедали наркотиками, таблетками, становясь невменяемыми. И всё это – отнимая пенсию у стариков. Подонки били своих старых родителей, чтобы грабить их. Всё это продолжалось много лет. Ничего, казалось старикам, на свете нет хуже плохих детей, буйных алкоголиков-наркоманов.  

– Хоть бы сдохли, проклятые, – вырвалось у старика после очередного домашнего ужаса, который устроили детки родителям.  

Старуха заплакала. Кошмар этих семейных отношений так и не смог вытеснить из неё её материнской, почти животной привязанности к детям, которые даже в их нынешнем, невменяемом виде, постоянно живо напоминали ей, какими хорошенькими были её мальчики в детстве. Как будто в детстве кто-нибудь не был хорошеньким! Один из самых больших кошмаров на свете – то, во что многие бывшие хорошенькие детки вырастают. Если посмотрите на фото маленького Адольфа Гитлера, то тоже увидите хорошенького ребёнка. Жизнь способна превратить добро в зло, да ещё в какое зло!  

– Не плачь, дура, – грубо одёрнул её старик, не сдержался.  

Женщина была ни в чём не виновата перед ним, он это прекрасно понимал. Она была ему хорошей женой, они прожили вместе всю жизнь, но душа его так давно и так мучительно болела от неправильного поведения этих выродков-сыновей, что он от этой душевной боли часто не разбирал, кому и какие грубости он говорит, сам стал как больной.  

– Ладно, – промямлил, наконец, он, – ты … того … Сама понимаешь … Как тут жить! Сама видишь!  

Он ткнул пальцем на свой глаз. Сыновья вчера «под таблетками» побили его. Не тело у него болело от побоев, хотя он и был больно побит. Нестерпимая обида и одновременно стыд за детей, избивающих своих стариков-родителей, за то, что те пытаются сохранить свои пенсии от их наркомании, жгла его душу сильнее любых телесных недугов.  

Старуха не ответила. Слёзы от грубости детей и мужа давно уже были её повседневной привычкой.  

Они всю жизнь работали. Работали много. Завод, гигантское производство, пожирал их силы. Именно эта бесконечная работа, которая всю жизнь кормила их, вытащила из их тел почти все жизненные силы, этот шум, конвейер, машина, гигантская железка, этот монстр сделал так, что их жизнь прошла на работе, а дети, дети появлялись в их жизни только в небольших перерывах между их, родителей, работой. Дети тоже сначала работали, тоже на заводе. Потом началась безработица, безденежье даже, если работа и оставалась. Сыновья не стали, как их старики, терпеть это безобразие – работу без зарплаты – и ушли. Родители были против, они чувствовали, что без работы такие, как они, как их семья, невозможны как люди, но молодые ребята их не слушали, не хотели дальше позволять унижать себя.  

Какое-то время они пытались «крутиться». Чем занимались, толком было непонятно, только понятно было, что всё это почти безо всякого толка. Парни были созданы для завода, как и их родители, только он, завод, своей почти военной, а по сути, гораздо более строгой, чем военная, машинной дисциплиной мог держать в узде их разнузданность вчерашних детей-подростков, которым их родители не могли уделять много внимания из-за той же работы на том же заводе. Заводской люд может быть буен, если унижать его. Заводской пролетариат, как и много лет назад, делает всемирные революции, переворачивает мир, строит невиданно справедливое общество и невиданно сильное государство, но только если эта гигантская заводская сила умеет сорганизоваться.  

Сыновья без завода оказались никчемными, выброшенными из жизни своим алкоголизмом и наркотиками, людишками. Родители много лет содержали их, безработных алкашей и наркоманов, пытались внушить им хоть немного ума, однако, было поздно. Пролетариат в их личностях переродился в люмпен-пролетариат, в людей вне общества, вне совести, вне морали. Если бы не безработица да бескормица, если бы не лёгкое в рабочей среде отношение к алкоголю, а потом и к кое-чему похуже, то они бы остались как все – неплохими рабочими. Но проклятая среда того безработного, беззаводского и беззарплатного ужаса, в который они оказались заброшены всемирными историческим процессами, смяла их, они оказались слабыми, не умеющими выжить без того, к чему их когда-то готовили – без нормальной работы. Само трудовое воспитание оказалось недостаточным, их надо было воспитывать как-то ещё.  

Старик от многих лет этой жуткой домашней войны с этими нелюдями, в которых превратились его детки, его кровинушки, его надежды, давно уже отупел от подобных однообразных мыслей. Да, он тоже мог выпить, но всю жизнь гордился, что ум он не пропил, то есть всегда работал и ни одного рабочего дня по пьянке не пропустил. А это проклятое время, разрушавшее заводы, разрушавшее рабочий класс, разрушавшее общество, разрушавшее государство, разрушавшее всё мироздание, поскольку жизнь без работы есть мировая катастрофа, уже, фактически, убило его сыновей, его детей, его будущее. Ему часто было нестерпимо стыдно перед окружающими, перед соседями, перед знакомыми за своих беспутных детей.  

Старик пошарил в кухонном столе, заполненном ложками-ножами. Вот он, большой нож, они им резали когда-то капусту, солили на зиму. Отточен хорошо. Старик, как и всякий хороший, опытный рабочий, любил свой хорошо подготовленный инструмент, поэтому все ножи у них в доме были всегда прекрасно наточены. Гады, проклятое семя, наркоманы чёртовы! Сколько им со старухой терпеть этих выродков! Он вспомнил, как они, их безумные дети, как всегда, под наркотой, били его, а он не мог защититься, не хватило старческих сил. Вдруг вспомнилось откуда-то смутно – «я тебя породил, я тебя и убью». Откуда это, из школы, что ли?  

– Ты что говоришь-то? – окликнула его из комнаты старуха, – Ты чего?  

Женщина заглянула на кухню.  

Старик не ответил. Сейчас всё пройдёт. Надо только всё сделать правильно. Старуха вдруг стала сдавленно кричать, впрочем, совсем негромко. Они одновременно всё поняли, потому что уже много лет думали совершенно одинаково. Нож в его руках означал только одно!  

Старик молча, спокойно пошёл к входной двери квартиры, легко отодвинув с пути старуху. Нож, хорошо отточенный, достаточно большой, даже красивый, ладно сидел у него в руке. За входной дверью слышались вялые голоса – оба подонка-сына сидели не то пьяные, не то под наркотическими таблетками на лестнице, на ступеньках и глухо переговаривались о том, о чём они только и говорили в последние несколько лет, где всё же взять деньги на водку-таблетку. Старик распахнул входную дверь, сыновья инстинктивно полуобернулись на него. Никто из них сейчас не смог бы отреагировать на отца, даже если бы и захотел, из-за того полубессознательного полунаркотического состояния, в котором они находились от водки и таблеток уже много не то, чтобы дней, а даже и недель.  

Старик подошёл к их спинам и стал очень основательно, как будто рубил капусту, из всех сил бить их ножом по шеям, по спинам, по рукам … Хлынула кровь. Старик не останавливался, размахивая ножом, спустился на несколько ступенек ниже их, чтобы удобнее было бить их ножом в грудь, в голову, в шею... Сначала одному в сердце, потом другому … Одному … другому …  

Он плохо уже понимал и плохо слышал, что вокруг него происходит. Все силы, всю свою жизнь он вкладывал в каждый свой удар. Одному … другому … Он почти не слышал, как страшно кричала его жена, которая стояла в двери и видела эту сцену. Сыновья, умирая, хрипели, стали валиться вниз по лестнице, их полуизрубленные ножом отца руки, ноги, туловища, головы дрыгались по ступеням в предсмертной агонии. Выскочили соседи по лестничной площадке, снизу, сверху бежали к нему какие-то люди.  

Кровь заливала весь лестничный пролёт, капала со ступенек. Наконец, кто-то, как ему показалось, очень вежливо забрал нож из его руки. Да-да, сказал себе детоубийца, всё правильно. Я их породил, я их и убил. Теперь всё будет хорошо! Вот теперь хорошо! Вот теперь порядок!  

Он вдруг почувствовал, что страшно устал от этой, в сущности, чрезвычайно быстрой сцены, и аккуратно присел на ступеньку, прислонился к стене и закрыл глаза. Кругом кричали женщины, тревожно переговаривались мужики, суетливо бегали какие-то люди, говорили по телефонам с ментами и со скорой. Кто-то сказал:  

– Да какая там скорая … Обоих порешил!  

Он молча слушал этих людей, закрыв глаза. Всех этих людей, своих соседей, он хорошо знал. Всё это были обычные, хорошие, преимущественно заводские люди, которые очень хорошо знали, в каких монстров превратились его сыновья, оставшись без работы, без завода, без зарплаты. Ему даже казалось, что они хорошо его понимают, даже втайне одобряют его.  

– Я тебя породил, я тебя и убью! – вслух отчётливо произнёс старик.  

Потом его повязали менты. Он их про себя называл «ментами», хотя никогда плохо к ним не относился. Всё это тоже были обычные, хорошие люди. Так же как и у них на заводе. Были допросы. Старик всё совершенно честно рассказывал. Он был порядочным, законопослушным человеком. Он хорошо понимал, что за убийство, двойное убийство он должен, обязательно должен понести наказание. И от этой мысли эму становилось даже лучше. Да-да, именно, всё совершенно правильно! Он виноват, не уследил, его дети оказались браком, бракованной продукцией, которая должны была быть уничтожена. Всё, как и положено на нормальном, хорошем производстве, на правильном заводе.  

От полгода сидел в предварительном заключении. Удивительным образом, чувствовал он себя там совсем неплохо. Кормили скудно? Что ж, обычная пища, зачем же обществу на преступников много тратить народных денег, с голоду-то не умираем – и ладно! Сокамерники – воришки, драчуны, какие-то тёмные злодейчики? Да каких же ещё людей ожидать увидеть в таких местах? Его в камерах уважали, как и всегда в преступной среде больше уважают больших злодеев. Даже хорошо его понимали. У него не было проблем с этим предварительным заключением.  

Был суд, на котором всё было ясно и понятно. Суд, естественно, признал его убийцей, как оно и было на самом деле. Он совершенно честно всё рассказал. Его выпустили по амнистии в зале суда.  

Его выпустили, потому что все хорошо помнили «Тараса Бульбу» – «я тебя породил, я тебя и убью! ». Старинное, казалось, давно забытое, жестокое право отца наказать своих преступных детей восторжествовало.  

Старик вернулся в свой дом, к своей старухе, безутешной матери убитых им детей. Они остались жить там, где жили, среди тех же соседей, ничего не изменилось. Только стало на свете на двух плохих людей меньше.