Холодная

Крытая подвода влетела в деревню, поднимая пыль, и остановилась возле дома побогаче. Деревня была маленькая. Солнце уже зашло, надо было устраиваться на ночлег. Сидевшие на облучке возка двое малых в поношенных мундирах – не то действительно солдаты, не то отставные – суетливо побежали, один в дом, договариваться о ночлеге, второй к вылазившему из шарабана высоченному худому человеку с явно уставшим, но всё равно очень энергичным выражением лица, средних лет. Господин этот явно принадлежал к служилым, может быть тоже и из отставных. Кафтан был на нём добрый, но не особенно новый и даже где-то запылённый. Камзол под кафтаном и дорожные кавалерийские ботфорты тоже не внушали особенного почтения.  

Денщик вошёл в светлицу. Хозяева, что у вас, ночлег нужен. Хозяева, немолодая пара с детьми мал мала меньше, смутились. А позвольте, господа, ведь я не могу вас просто так оставить, надобно старосте доложить, пробормотал хозяин, и побежал на другой конец деревни к старосте. Староста, окружённый несколькими мужиками, по такому случаю также пошедшими посмотреть на приезжих, бодро приближались к возку. Хозяин возка, с высоты своего роста нетерпеливо стал выговаривать, почему не торопятся, им же сказали, ночлег давай и кормов лошадям. Позвольте, а кто вы такие люди, скажите на милость, посуровел староста. Высокий детина грозно сверкнул очами, как кто? Ты что, холоп, царя своего не признал? Царь я!  

В голосе царя Петра было столько власти и привычки к подавлению всякого непокорного, что у всех мужиков похолодело в груди. Этот ты-то царь, спросил удивлённо староста, которого на мякине провести было ой как трудно. В этаком-то затёртом кафтане и с дырявым сапогом? Все непроизвольно взглянули на сапоги царя – действительно на носке одного из ботфорт была небольшая дырка. Да ты, что, сукин сын, заорал царь, да я тебя! А ну, вяжи его, ребята, отчётливо скомандовал староста. Вяжи-вяжи, видали мы таких царей! В дырявом сапоге, да на убогой телеге! Толпа мужиков уже накинулась на самозванца. Признаться, ему досталось крепко от мужичьих кулаков. Служителей также скрутили быстро, но они, видя такое дело, почти не сопротивлялись.  

Признавайся, сукин сын, кто тебя научил самозванству, набросился староста. И кто ты есть на самом деле? Слуги поведали, что точно это царь, Пётр Алексеевич, а они – его денщики. Ну, ежели – вы царские денщики, то я – митрополит, захохотал староста. Мужики дружно грохнули смехом. «Царь»! Какой царь! Да как цари-то выезжают, ты знаешь ли? Знаешь? Видел? А я вот нет, да и так понятно, что с двумя-то слугами и в драных-то сапогах ни один царь, каков бы он ни был, никуда не поедет. Да и что царю надобно в нашей глухомани? Аль, караси ему в наших прудах приглянулись? Однако, дошутились вы, разбойники! Да знаете ли вы, что бывает за самозванство?! Да ведь вас, антихристов, на куски порезать надо за такие представления!  

Высокий самозванец стал орать, что он есть царь. Глаза его выкатились, усики на бритом лице прыгали от злости. Если бы ему не держали руки, то он снова бросился бы драться, несмотря на то, что помяли его уже изрядно, мундирчик потёртый понадорвали в некоторых местах. Что-то надо было делать. В холодную его, скомандовал староста, пока из волости не скажут, куда его девать. А чего тут говорить-то, заговорил народ – самозванец, и есть, Стенька, патриархами проклятый. Небось, народ волновать ездит, да против великого государя поднимать. Небось, казак какой. Али швед-вражина! Мало ваших под Полтавою, да под Нарвою бито, всё не угомонитесь! Самозванца бросили в холодную, заложив дверь тяжеленным засовом.  

Холодная – просто просторная уборная с дырой в полу для справления надобностей. Зимой тут, само собой, мороз, летом тепло, но воняет по-страшному. Зато заключённого не надо «до ветру» выводить, а что пахнет, так ведь тюрьма – не царские палаты, терпи, колодник. Иные мужики предлагали самозванца ещё в колодки деревянные забить, но возиться старосте не хотелось. Холодная крепка, окошечко там маленькое, дыра в полу есть, а поесть завтра принесём. Денщики самозванца, люди смирные, вряд ли требовали такого жёсткого обращения, держались тихо. Их решено было в холодной не держать, пусть ждут на воле. Самозванец в холодной ревел и орал, обещал всех сжечь живьём за такой нецарский приём. Иногда, впрочем, он и посмеивался.  

Сердобольная хозяйка всё же пошла поздно вечером к запертому, передала ему в окошко хороший кус хлеба, да жбан квасу – что ему голодать, у нас харча всем хватит, даже и государевым преступникам. Самозванец на такие речи нестарой ещё хозяйки в очередной раз расхохотался. Утром староста снарядил одного из мужиков нарочным на хорошей лошадке в волость, докладывать о поимке вора, называвшегося священным именем царя-государя. Бумаги составлять было некому, староста был неграмотный, мужики и подавно, велели посланцу передать подьячему на словах – поймали, мол, вора, назывался неправильно, а сам весь потёртый! Какой он царь! Новый Стенька, народ бунтовать идёт! Передал, чтоб прислали солдат для «камвою».  

Но нарочный далеко не уехал. После полудня с круглыми глазами на взмыленной лошадёнке он уже скакал назад. По дороге в волость встретил он самого господина начальника уезда, или «доли», как велено было теперь называть уезд. Начальник уезда, ландрат, как опять-таки велено его величать, услышав от нарочного, какую-такую птицу поймали в их деревне, несколько раз сгоряча крепко дал по шее ни в чём не повинному деревенскому посланцу. Ландрата понять было можно – поздно вечером пришла-таки из губернии запоздавшая бумага о проезде его царского величества Петра Алексеевича, милостью божьей и т. д. через их уезд. Вся ландратская канцелярия была поднята среди ночи, хотя никто в ландратстве ни в чём виноват не был.  

Подьячий в губернской канцелярии запил, набело переписать бумагу в «долю» было некому, тем более, что запивший был пьян мертвецки, но вся канцелярия по прошлому опыту знала – это у него последний день запоя, завтра будет на службе. Подьячий был хороший, кабы не пил, служил долго, службу знал, но вот только его «русская болезнь»… Из-за такой просрочки в продвижении бумаги никто в уезде знать не знал, что сам неугомонный царь влетел в уезд на простенькой подводе всего с двумя слугами. Правду сказать, и его царское величество хорош – нешто можно самому царю так запросто ездить, мало ли кто на дорогах шалит! Но Петра Великого никто никогда не мог отговорить делать то, что делать он хотел, не смотря ни на что!  

Ландрат с командой солдат и с несколькими помощниками бросился в деревню, где сидел в вонючей холодной повелитель (и какой повелитель! ) восьмой части земли. Как страшно было этому мелкому чиновнику, тирану небольшого, глухого уезда, не передать словами. Иной человек и с не таким крепким здоровьем умер бы тут же от страха. Казнит! Четвертует! Как помешанный ландрат только орал вознице, пошёл, пошёл! Где, проревел начальник посыльному деревенскому мужику, в каком доме?! Тот показал. Когда подъезжали, ландрат выскочил из ещё не остановившейся повозки на ходу. Всех в батоги, орал он на всех. Там государь, показали ему. Пока ландрат орал на мужиков, пока снимали засов с холодной, сбежалась вся деревня.  

Холодную распахнули. Из неё вышел, наклонившись в двери, государь. На колени перед великим государем, рявкнул кто-то из солдат. Все рухнули перед Петром. Староста, ближайший к царю, протянул ему кнут. Твоя воля великий государь, виновны мы! Всё застыло в страшном молчании. Вдруг царь в изодранном своём кафтанчике расхохотался во всё горло. Ай да, мужички, блюдете вы государев интерес! Ай да молодцы! За ним тихо стали подхохатывать ландрат и солдаты, улыбались чиновники, потом робко засмеялись мужики. Потом смех захватил всех, баб, детишек и мужиков. Пётр уже хлопал по плечу своей рукой-дубиной старосту. Как это ты, царя, – да в холодную?! Ну, брат, не сладко там у тебя! А вони-то что, вони-то!  

Все успокоились, царю стали накрывать лучшую горницу в деревне, забегали бабы с едой. Мужики со снятыми шапками и с опасливыми улыбками дивились на своего государя. А, властители, обернулся царь к ландрату с чиновниками! Ландрат упал на колени и всё объяснил в двух словах. Ну понятно, откликнулся царь, есть у нас такие, с запоем. Да водочки подать велите, приказал. Староста и ландрат были приглашены к столу его царского величества. Сели обедать. А ты со своими мужиками службу блюдёшь, хлопал по плечу старосту захмелевший Пётр. Правильно, нечего всяким встречным-поперечным на слово верить. Да ведь и то сказать, опьяневшими губами отвечал староста, уж больно просто ваше величество ездит по Расее…  

Царь укатил по своим государственным делам из уезда и из губернии, в которой и сам губернатор был ни жив, ни мёртв от таких событий. Запившему не во время подьячему, из-за которого весь сыр-бор и вышел, всыпали батогов нещадно, но на службе оставили. Впрочем, говорят, вскоре он от огорчения, от вина и от того батожья заболел и умер. Долго ещё вся деревня, вся волость, весь уезд и вся губерния гудели от пересказывания этой невероятной истории, которая в устах досужих болтунов обрастала всё более невероятными подробностями. Говорили, что царь гневался так, что огонь неугасимый полыхал от него, и что несколько соломенных крыш от этого в деревне занялись. Говорили также, кто посмелее, что царь – антихрист, но власти таких наказали.  

В очередной свой приезд в столичный Санкт-Петербург Пётр велел своему закадычному другу питерскому губернатору Александру Даниловичу Меншикову составить бумагу, пропуск, как называли тогда – «пас». Так и написали, хохоча всей захмелевшей царской кампанией во главе с самим царём, что, мол, дан сей пас генерал-маеору Петру Алексееву сыну Михайлову, в том, что он направляется по государевой надобности, по его, царского величества, делу, и что всякая власть и всякий верный подданный русского государя обязан способствовать подателю сего, всем, что требуется. И подпись – «светлейший герцог Ижорский, кавалер российских и иностранных орденов и прочая». Неграмотный Меншиков подписался. Так и ездил царь с этим пасом по России!