Истинная история Родиона Романовича Раскольникова и другие рассказы 18+

Тихонов, Вячеслав Анатольевич  

Истинная история Родиона Романовича Раскольникова и другие рассказы  

Москва  

2018  

Тихонов, Вячеслав Анатольевич (1963 – ).  

Истинная история Родиона Романовича Раскольникова и другие рассказы. – М., 2018. – 160 с.  

В книге беллетристики известного историка и публициста переосмысливается роль Р. Р. Раскольникова в приписанном ему убийстве. Автор так нескромно упивается своим шедевром «Истинная история …», что помещает в книге как краткий, так и длинный варианты этого нашумевшего рассказа. Также автор по своей нудной привычке старого преподавателя и учёного стремится всех поучать и везде искать новую истину. Потом ещё с переменным успехом он обращает внимание на коллег-писателей – И. Бунина, В. Розанова, С. Ивченко (Принцессу Грез), Н. Яшину, А. Пушкина, Дарью, М. Лермонтова, Светорозану, Ф. Достоевского, Н. Чернышевского, В. Белинского, Геродота, Б. Шоу, И. Тургенева, А. Писемского, Л. и А. Толстых, Е. Евтушенко, М. Зощенко и Н. Салтыкова-Щедрина. Поднимаются вопросы гражданской войны, банковского дела, голода, поэзии, дуэлей, террора, старинных железных пистолетов, алкоголизма, топоров, мостов, гусаров, брюта, снега, лечения апоплексического удара, половые вопросы, смерть, Распутин, Россия, беременная Наталья Николаевна Пушкина, Дантес, Стенька Разин, царь Николай 1-й, много юных девушек, сто пудов любви, … короче, читайте сами – всё поймёте!  

© Тихонов, Вячеслав Анатольевич, 2018.  

Содержание  

Предисловие  

Бунин осенью девятнадцатого  

Розанов зимой шестнадцатого  

Ещё более истинная история Родиона Романовича Раскольникова  

Новый год: По мотивам одноимённого стихотворения Светланы Ивченко  

Дуэль: Продолжение рассказа «Новый год: По мотивам одноимённого стихотворения Светланы Ивченко»  

Чувства: По мотивам стихотворения поэтессы Натальи Яшиной  

Другие чувства: По мотивам стихотворения «Мало» поэтессы Дарьи  

Другая: По мотивам одноимённого стихотворения Светорозаны  

Пушкин и гвардеец  

Гость из будущего  

Приложения  

Краткий учебник по художественной литературе  

Выбранные места из переписки с друзьями: Переписка Тихонова, В. А. с Ивченко, С. А. по поводу рассказа «Новый год: По мотивам одноимённого стихотворения Светланы Ивченко»  

Истинная история Родиона Романовича Раскольникова  

Из отзывов на «Истинную историю Родиона Романовича Раскольникова»  

Бунин осенью девятнадцатого  

В дверь стали сильно стучать. Иван сердито заворочался в постели. Кого это чёрт принёс в такую осеннюю одесскую ночь… Вера встала, пошла открывать, иначе стучавшие, казалось, просто выломают дверь. Грубые мужские голоса стали говорить что-то угрожающее. Вера влетела в комнату – к тебе, Жан, из контрразведки. Вслед за ней ввалились военные – какой-то наглый офицерик с нашивкой Добровольческой армии и два солдата со штыками. Объявили, что он, Бунин, вызывается в отдел контрразведки штаба командующего. Всё выглядело более чем угрожающе. У красных – чека, у белых – контрразведка, и везде одно и тоже – головорезы, палачи. И это – свои! И это – противобольшевистские здоровые силы, «белое дело», «святая Русь»!  

Когда его, полуодетого, известного писателя Бунина, вели по тёмным одесским улицам памятной осени девятнадцатого года, злоба душила его. Какая разница, какая сильная разница между своими и красной сволочью! Красные – быдло, хамы, дикари, варвары, но его, самого Бунина, не тронули пальцем, даже предлагали работать на них. Как он ждал, как он ждал наших, Деникина, казалось, возродится жизнь, культура, литература, а вышло…Вышло – Одесса, забитая пьяным офицерьём, не желающим ничего знать, кроме девок, кокаина и самогона. Офицерьём, лучшие из которого прямо в глаза говорят, что чем такой бардак, как у них, белых, так уж лучше Ленин и чека. Красные – скоты, но у них есть свой, пусть скотский, но порядок! И вот – ведут. Может быть, – на смерть.  

Ввели в бывшую гостиницу, на входе пьяный часовой долго пытался спьяну прочитать их пропуск, но, кажется, так ничего и не понял. Порядки! Хуже красных! Бунина ввели в обширную залу. За столом сидел в мундире некто, как и положено в охранке, чеках, контрразведках – безликий, равнодушно-злобный палач. Такой спокойно произнесёт «в расход» и невинного, но подозрительного, шлёпнут в перерыве между двумя его дешёвыми сигаретами. Иван был слишком зол, чтобы чего-нибудь бояться в данный момент. Только тошнотворная брезгливость нападала на него, когда он думал, что может быть пущен в расход не врагами его красными, а вроде бы друзьями белыми. Всё кончено – всеобщее скотство, скотство красных и белых, скотство «зелёных» и интервентов.  

Его посадили на стул напротив этого равнодушно-злодейского палача в погонах. Сзади встали оба солдата, поодаль около окна устроился его приведший наглец. Контрразведчик спросил имя. Иван назвался. Да, я дворянин. Я – белый. Я против варваров-большевиков, которые заразили народ всякими вредными химерами, вроде коммунизма. Почему свои, белые, его зачем-то задержали. За что? За что, почти захохотал этот палач в погонах! Да известно ли вам, известному писателю, что у нас на вас есть целое досье?! Что в прошлом году вы в своём доме прятали большевика? Ну да, не вы, ваша служанка Маруся, точно. И какая разница? Вы это знали! И знаете, что за такие вольности мы ставим к стенке. Всех, кто попадётся и ставим. Вы это понимаете?!  

Ивана как парализовало. Он хотел что-то сказать, как всегда что-то презрительно красноречивое, но не мог – ужас, страх смерти вдруг пронзил его тело, мозг, душу. Если бы он не сидел, то повалился бы на пол. Две крепкие солдатские руки сильно прижали его плечи, потому что падать от страха, оказывается, он уже начал. Контрразведчик вдруг злобно схватил стакан, наполовину наполненный самогоном, который стоял перед ним, и презрительным движением, но сильно запустил им прямо в лоб Бунина. Грохнули хохотом оба солдата и оба офицера. Ай да, гусь красный, в штаны обделался, мало вы вас вешаем, гнильё большевистское! Самогон стекал по голове писателя, кажется, лоб оказался рассечёным, выступила кровь.  

Ох, с каким же удовольствием я бы лично повесил тебя, красная гадина, на фонаре, закричал контрразведчик! Иван понял, что этот палач не столько пьян, он просто под кокаином. Грязно ругаясь, этот бледный наркоман в мундире стал бить писателя по лицу. Потом спокойно вернулся за стол. Благодари своего красного бога, что ты известный писака, чего-то там в журналах печатаешь – нельзя тебя в расход, публика испугается. Хотя это такие, как ты, всё нагадили! Своими писаньями. Против царя, против порядка, против государства! За какой-то там народ! Какой народ?! За большевиков! Вдруг контрразведчик обмяк. Да и смысла нет тебя, гниль, вешать – всё равно через пару месяцев вся Россия будет большевистской. Всё кончено…  

От этих странных речей Иван вдруг пришёл в себя. Его конвоиры отошли вглубь комнаты. Все замолчали. Всё кончено, снова заорал наркоман-контрразведчик. Ты понимаешь это, писака?! Кончилась Россия! Нет больше ничего. Бунин увидел, как в страшном сне, – офицер неуловимо быстрым движением выхватил откуда-то, как фокусник на сцене, наган и… Тут, тоже чрезвычайно быстро, все трое военных, стоявших поодаль, навалились на наркомана. Грохнул выстрел. Громко разбилось стекло – контрразведчик промахнулся мимо не то собственного виска, не то мимо Бунина. Наглец, приведший Ивана, громко прошипел писателю – пшёл вон! Вон, подхватил, заорав, палач. Бунин бросился домой, его била крупная дрожь…  

Розанов зимой шестнадцатого  

Василий Васильевич ласково погладил свою жену Варвару Дмитриевну, лежащую на диване. Какое несчастье. Он, известный всей России скандальный публицист, религиозный мыслитель, преобразователь христианства в новую религию, религию пола, Василий Васильевич Розанов, статьями и книгами которого зачитывается вся страна, человек состоятельный, и вот такое несчастье. Любимую жену Вареньку на сорок седьмом году жизни хватил удар и вот уже шесть лет бедная живёт с обездвиженной левой рукой и сильно хромает на левую ногу. Как много они испытали вместе, породили детей, бедная Варя мучилась от того, что предыдущая жена Васи не давала и не даёт до сих пор развода.  

Да и супружеская верность религиозно-полового мыслителя Розанова – вещь относительная. Начитавшись призывов Василия Васильевича к половым реформам, к нему регулярно слетаются юные особы радикального направления с самыми решительными намерениями. Варвара Дмитриевна страшно ревновала своего мужа, скандалила – вот и апоплексия. Сам радикальный мыслитель всё равно явно изменял любимой жене. Любимой – именно любимой. Почитаемой, даже прославленной в его опубликованных заметках. И тем не менее… Василий Васильевич любит в кругу близких знакомых по своей несдержанности прихвастнуть, что, мол он своей жене верен только ниже пояса… Неукротим в свои шестьдесят.  

Чего только Василий Васильевич не пробовал, чтобы вылечить жену! Но самые дорогие доктора разводят руками – никак. Вчера в одной кампании снова рассуждал о половой реформе российского общества и государства. Какой –то малознакомый господин вдруг сказал, что вы, мол, Василий Васильевич, чем-то напоминаете Распутина, который, как известно, близок к царствующему семейству – тоже не стесняетесь. Все понимающе улыбнулись – да, пользует царский фаворит царских фрейлин, прямо религиозный исцелитель, очень его дамы хвалят за его… Тут все грохнули смехом. И ведь какие дамы сходятся со своим религиозно-, пардон, половым вождём – всё жёны генералов да камергеров. И ведь, говорят, лечит их это! Исцеляются им истерички.  

Васе это запало в душу. Лечит, лечит Распутин. Ну да, неприлично, даже гадко замужней даме открыто сходиться с каким-то сибирским мужичком. Но ведь лечит, вряд ли лгут об этом серьёзные люди. Он ехал домой на извозчике, и какая-то подспудная мысль мучила его. Что-то, о чём он стеснялся себе откровенно признаться. Но при входе в квартиру, эта мысль всё же вошла в его сознание – Варя! Варя должна попробовать это лечение. В самом деле, истерия – болезнь загадочная. Бедная жена мучается невыносимо, а вдруг у неё вовсе никакой не апоплексический удар, а самая обыкновенная истерия. И уж если генеральши лечат успешно истерию Распутиным, то почему бы и Варе не вступить в эту религиозную общину распутинских почитательниц?  

Василий Васильевич прошёл в комнату жены. Варя окинула его слабым взглядом – пришёл, небось, гулял по своим девкам. Что ты, что ты, Варенька, замахал руками Розанов. Варвара Дмитриевна заплакала бессильными слезами, была бы в силах, то сейчас поколотила бы своего друга Васечку за его баб, как это она часто делала до своего паралича. Розанов решился. Варя, есть возможность попробовать тебя вылечить. Новый способ. Говорят, многим помогает. Ах, Васечка, сколько уж их было этих способов! Да погоди, остановил её Розанов, тебе надо…надо…к Распутину. Проговорил почти тихо, опасаясь гнева любимой жены. Куда, аж чуть не вскочила Варвара Дмитриевна! Я понимаю, бормотал Вася, но ведь может помочь, пойми.  

Ты…ты меня…задохнулась Варвара, куда…к этому? Ты меня… подкладываешь мужику? Меня, твою жену? Ох и досталось бы Василию за эту проказу ранее! Но Варвара Дмитриевна, по своей болезни, могла только плакать. И она молча и ожесточённо стала плакать. Слёзы отчаяния и злости рекой заливали её поблеклые щёки. Но Розанов знал, что Варя в принципе, после скандалов, конечно, всегда соглашалась с ним, что Варя хорошо знала смелость и резкость Васи в половых вопросах. Василию Васильевичу на секунду показалось, даже, что Варя об этом уже даже и думала, но не решалась сказать. Впрочем, может быть и просто показалось. А если узнают, спросила она сквозь слёзы, но было уже понятно, что вопрос решён.  

Они вскоре всё обговорили. Розанов знал одного журналиста, вхожего в круг Распутина, приходилось много слышать обо всём этом. Если Распутин не согласится сойтись с уже не молодой Варей, то деньги-то он всё равно возьмёт, да и любит он женские тела, воспользуется. А Варя? Ну что ж Варя – потерпит, так надо. Избавиться от паралича руки и от хромоты, немного испачкавшись совокуплением с простым сибирским мужиком, знахарем и народным целителем – неплохая сделка. Здоровье дороже какого-то там стыда! Договорились. После завтрака Василий Васильевич раскрыл, как всегда, газету – с первой полосы брызнули крупные буквы «Сегодня ночью в Петрограде неизвестными убит Распутин»! За окном стоял декабрь 1916 года…  

Ещё более истинная история Родиона Романовича Раскольникова  

В Петербурге жарким летом 1866 года в большом многоквартирном и многоэтажном доме в крошечной, честно сказать, на редкость гнусной и грязной каморке лежал на каком-то жутком топчане отчисленный за неуплату студент университета Родион, или, как его звали родственники и приятели, Родя Раскольников, лет двадцати с чем-то, из обедневших не то дворян, не то купцов. Раскольников в этот жаркий день пытался сообразить, что нужно сделать, чтобы ему, Роде, поесть. Мама денег ещё не прислала, да и нет у мамы денег. За эту жуткую каморку не плачено – того гляди хозяйка выставит на улицу. Приятели его были такие же не очень-то удачливые студенты или бывшие студенты. Ни работать, ни учиться никто из их компании не умел, да и не хотел.  

Студенчество, в то время, по крайней мере, налагало неизгладимый отпечаток на личность молодого человека. Окунувшись в среду молодых, часто очень умных людей, сверстников, бурлящих желаниями сделаться не то благодетелями человечества, не то господами всего мира, не то генералами, наворовавшими на службе миллионы, не то белинскими и робеспьерами, неумолимо страстно бичующими общественное зло или даже рубящими головы всяких подлецов, легко было запрезирать весь покрытый молью мир «отцов», «родителей», начальников, наконец. Именно так и жили лучшие из столичных студентов того времени. Учиться, учиться старательно в то время в этой среде считалось смешной подлостью. Так Родя вылетел из университета.  

В комнату, не постучав, степенно зашла служанка хозяйки, нестарая ещё Аграфена. А, всё валяешься, запросто обратилась она к Роде. Не платишь, хозяйка баит, смотри, ох, смотри, паря. Да ты, никак, голоден? Не надо ли тебе чего? Надо, с двусмысленной улыбкой протянул Родя. Ах, охальник, захохотала молодушка, шутливо замахиваясь на Родю. Оба, однако, понимали, что Роде сейчас не до молодушек и не до неприличных намёков. Вдруг Родя спросил, а что, мол, Груша, у хозяйки-то дрова во дворе всё не переколоты? Да, нет, откликнулась Груша, работника какого надо сыскать, чтоб переколол. Вот и работа, решил Родя. Только надо топор где сыскать, да поскорее, чтоб никто эту работу у него не перенял.  

Вся эта непривычная обстановка жизни без гроша нервировала Родиона Романовича. Он, в жизни не рубивший дров, должен был почему-то тот час же за это приниматься. Он, читавший самого Николая Гавриловича Чернышевского, упивавшийся его романом «Что делать? », как упивались в то время девять десятых самых лучших и самых чистых юношей и девушек России, должен был почему-то терять время на поиски еды. О, как мерзка может быть жизнь совсем молодого человека, брошенного в водоворот всех этих презренных инстинктов, вынужденного отвлекаться на грязь каморки и на ноющие мысли об еде. Он, он, столь страстно мечтавший о великом деле, о счастье всего человечества, самой последней былинки во вселенной, и – какие-то тёмные инстинкты.  

Грушенька ещё повертелась в каморке и разочарованно ушла, не дождавшись обычных родиных шлепков по её полной попке. Совсем мальчик задумался, лениво мыслила про себя эта простая, милая девушка, спускаясь по большой лестнице дома. Родя был из образованных, следовательно, людей для неё не совсем понятных и странных. Он не приставал к ней, как другие жильцы, так только – иногда по попе погладит, да пошутит. Совсем задумался паря, видать ни есть нечего, ни работы нет. Не жалеют их в ихних университетах. Родя интересовал Грушу, но всерьёз думать о нём было ей невозможно – не того полёта птица. Уж больно умён. Иногда войдёшь к нему, а он чего-то пишет. Писарь!  

Аграфена была из простых, но очень живых девушек. Вращаясь среди жильцов огромного дома, видя людей всяких – умных и глупых, чистых и грязных, пьяных и трезвых, глубоко порочных и трогательно девственных, она, несмотря на свою простоту, многое понимала, а многое и просто не то, чтобы понимала, а правильно и глубоко ощущала, как понимают дети, что вот этот дядя очень хороший, а тот – глубоко мерзкий. И ведь дети понимают это чрезвычайно точно. Зачастую иной подлец взрослого опытного человека обманет, а ребёнка не сможет – когда понимают чувством, интуицией, а не размеренным разумом, то понимают очень глубоко. Вот так Грушенька понимала Родю. Любила ли она его – бог весть…  

Родион Романович, между тем, о Груше совсем не думал. Мысль о еде, которую он может купить, переколов валявшиеся во дворе хозяйкины чураки на дрова, несколько подбодрила его. Как, однако, с топором? Где топор-то взять? У студента отродясь никаких топоров не бывало, и купить было не на что. Приятели родины мало в этом от него отличались – бестопорные. Родион вышел на улицу и пошёл, куда глаза глядят, лихорадочно соображая, как решить эту трудность. Нечаянно в каком-то дворе увидел работников – то ли сарай чинят, то ли те же сараи сносят. Работники, не стесняясь его присутствием, бросили инструмент и работу, и пошли куда-то, небось, пообедать в трактир. Инструмент был разбросан на полу сарая – подходи, бери.  

Презренное же я существо, презренное же существо, думал Родион. Вот до чего довела проклятая бедность – ладно бы надо дрова колоть, положим, Пётр Великий тоже был плотник, тоже топором махал, но ведь я же вот сейчас должен украсть чей-то топор, чтобы просто поесть. Удел нищеты – воровство ради кормёжки. Ещё немного – и буду милостыню просить. Ну, уж нет! Проще ограбить кого-нибудь. Да, сейчас топор в руках раба, чтобы выполнить тяжкую работу, за которую он получит жалкую похлёбку, а завтра этим же топором тот же раб размозжит голову своему хозяину-угнетателю. Эта мысль пронзила Родиона Романовича. Да, я, умирающий с голоду, именно поэтому-то имею право расправиться со своим угнетателем! Я право имею!  

Родион Романович никогда ни вором, ни грабителем не был. Да и какое воровство – топор на время позаимствовать. Ну, переколет он дровишки хозяйке, получит рубля три за работу, и быстро вернёт «струмент» на место. Раскольников был порядочный, ранее никогда чужое и не подумал бы взять. Да и жили в этой округе Петербурга хорошо – работники запросто оставляли свои инструменты чуть ни на глазах у всех, никто ничего не брал, народ всё степенный, без склонности зариться на чужое. Да что тут думать, подбадривал себя Родя. Быстро всё сделаю, а потом мужикам объясню, простите, мол, нужно было очень. Раскольников поймал себя на мысли, что уже несколько минут стоит и как-то с недоумением смотрит на лежащий на полу сарая обыкновенный топор.  

Когда он с каким-то стеснением преступника, впервые в жизни совершающего преступление, наклонился и коснулся этого топора, с хорошо наточенным блестящим лезвием, так вкусно пахнувшего свежей стружкой, ладно и как-то даже изящно насаженного на гладкое топорище, что-то упало у него внутри. Вот так просто! Так просто взять в руки оружие и стать уже не просто Родькой, голодным из бывших студентов, жалким нищим, жаждущим самой низкой, самой дешёвой работы, стать человеком вооружённым, защищённым и даже способным напасть. Топор – это уже оружие. Оружие же существует, чтобы не было на свете рабов! Раскольников вдруг приободрился. Чего он раскис! Ну, не наколет дров, так и так хорошо, с топором-то!  

Потом он быстро пошёл, нет, даже слегка побежал, пряча под потрёпанной студенческой тужуркой холодную стал топора. Чёрт-те что, бегу как преступник, каторжник какой! Ну не убить же я этим топором кого хочу, мелькало в голове у опустившегося студента. Раскольников, наконец, замедлил шаг, пошёл спокойно. Всё кругом было, как обычно – улица, фонарь, аптека. Родя осмотрелся – ах, как же он не подумал! Вот здесь, в этом, то есть, доме живёт старуха-процентщица, может в долг дать! Что же он об этом давеча-то не вспомнил? Ну конечно, можно сейчас войти и попросить у неё денег. Родион деньги у неё уже занимал, может и снова даст. Да ведь и сколько-то надо ему – на обед всего-то, не уж-то, не даст? Приятная холодность топора, казалось, грела ему душу.  

Вот как хорошо теперь-то, раздумывал Родя! Сейчас добуду денег, сейчас всё будет. Ведь вот ладно бы Родион Романович был природным плотником, то есть вот наследственным артельщиком, когда и отец, и дед, и прадед были также плотниками и могли с помощью такого вот топора и дом построить, и мебель в дом произвести, и корабль стодвадцатипушечный срубить, и свинью тем же топором и столь же хладнокровно зарубить, чтобы полакомиться мягкой свининкой. Да нет же! Отродясь никакие предки и сам Раскольников топором не владели. Однако, когда он прижимал это оружие к своему телу, он чувствовал какой-то необыкновенный подъём духа. О, Русь, Русь сколько необыкновенного в твоих даже обыкновенных с виду людях! И Родя постучался к старухе.  

Старуха, то есть какая же, помилуйте, старуха, женщина лет за пятьдесят, чистенькая, несколько строгая, всей округе давала в долг денег. И то сказать, чем же ещё прокормиться ей было возможно – в прачки идти тяжело для её лет, в весёлые девицы тоже тяжело, да и мало желающих мужчин на весёлую девицу её годов. Прислугу тоже господа подбирают себе помоложе. Процентщица жила тяжело, заёмщики люди резкие, часто просто голодные да пьяные. Впрочем, дела шли неплохо. Конечно, иной человек поморщится, как это, мол, людей мучать процентами, не гуманно, мол. Да ведь живот-то есть каждый день просит, тут уж не до гуманности! Со старухой, в помощницах, жила её сводная сестра чуть моложе её, женщина с виду тихая и покорная.  

Обе женщины, по сути, были глубоко несчастны. Самые несчастные, самые ничтожные люди, как известно, мало понимают, как они несчастны и как они ничтожны. Иной человек живёт самой ужасной, самой порочной, самой преступной жизнью, кажется повеситься надо от безнравственности и моральной грязи кругом – ан нет! Ничего особенного о себе не думает, старается, то есть, вообще не сравнивать. Я, мол, особенный, несравненный, и всё тут. Мучаются же собственным несовершенством, собственными иногда мельчайшими недостатками люди прекрасные, почти идеальные. И как мучаются! Само осознание собственных несовершенств не есть ли величайшее совершенство? Но большинству людей такие высоты нравственных страданий не доступны.  

Раскольников вошёл в комнаты процентщицы. А, господин студент, улыбаясь беззубым ртом, поздоровалась женщина. Из задней комнаты слышно было, как сестра процентщицы что-то зло выговаривала. Кажется, сёстры поссорились. Родион Романович совсем уже было хотел попросить денег взаймы у столь доброй к нему банкирши, но вдруг случилось непредвиденное – топор, который Раскольников придерживал под тужуркой, выскользнул и со стуком упал на пол, прямо перед процентщицей. На стук вошла в комнату рассерженная сестра хозяйки. Родя совсем уже хотел извиниться за шум, но тут свершилось непредвиденное. Уже потом, в течение многих лет эта потрясающая сцена стояла у Раскольникова перед глазами и мучала его ночными кошмарами.  

И ведь мог же он догадаться! Ведь, действительно, было чрезвычайно странно и непривычно, что сестра процентщицы, такая тихая и незаметная, почему-то в этот день и в этот час почему-то чуть не впервые в жизни оказалась донельзя рассерженной и даже злой. Как? Как могло случиться, что это забитое, серое существо, всю свою прежнюю жизнь рабски подчинявшееся сначала родителям, а потом властной и деспотичной сестре, это существо, не сказавшее за всю свою уже немалую жизнь и трёх злых слов кому бы то ни было, в этот самый день и час, когда Раскольников вошёл к ним с топором, взбунтовалось? Как почувствовала эта женщина, что рядом, прямо вот входит к ним другой бунтарь, да и не бунтарь даже, а так…  

Старуха-процентщица вдруг вся исказилась немыслимой злобой, кажется, даже затряслась от ненависти. Что такое, мелькнуло у Родиона в мозгу, зачем? Старуха, несмотря на свой возраст, малый, согбенный рост и очевидное слабосилие, совершенно неожиданно для всех, и даже, скорее всего, для себя самой, очень проворно и ловко схватила упавший на пол топор и в абсолютной тишине, двумя руками, обрушила инструмент на голову сестре! Было впечатление, что она всю жизнь рубила дрова и никакой трудности для неё не было в таком самом обыкновенном разрубании чего бы то ни было – дерева, деревянного чурака при рубке дров, а то и человеческой головы.  

Топор, топор-то, напряжённо заговорил какой-то голос внутри Родиона Романовича. Почему-то именно топор более всего занимал его в то ничтожное мгновение между тем мигом, как процентщица схватила топор и тем ещё более ничтожным мигом, как топор стал стремительно опускаться на голову грубящей сестры старухи. Топор как будто стал чем-то самостоятельным и даже живым. Не они, ни безвестный плотник, у которого Родя украл топор, ни сам Раскольников, ни старуха-процентщица как будто уже вовсе не управляли топором, а он сам, злобное, острое и прочное оружие, командовал, притягивал к себе руки всякого озлобленного, всякого смелого, всякого самого по себе, всякого давшего себе право воспользоваться им.  

Что-то громко хрястнуло в несчастной голове сестры, подвергнувшейся этому смертельному, как потом выяснилось, нападению. Сестра как-то даже аккуратно осела на пол. Хлещет кровь из порубленной головы, старуха с озлобленным, каким-то ведьминым взглядом и донельзя изумлённый Родя, совершенно потерявшийся в этой обстановке. Топор выскользнул из рук процентщицы и со стуком повалился прямо возле сидящей в крови сестры. Вдруг вся окровавленная умирающая сестра потянулась за топором и, уже совсем как в страшном, невозможном сне, схватила его. Как могла эта почти разрубленная, истекающая кровью и мозгами несчастная в последние не то, что минуты, но мгновения своей несчастной жизни это сделать…  

Вот так, вот в такие-то моменты и понимаешь, откуда берутся силы у бессильного, откуда берётся гордость у униженного, откуда берётся храбрость у трусливого. Накопилось, что-то перехлестнуло в душе у сестрицы, не надобно ей стало ничего, ни жизни не надо, ни света белого не надо, а только вот одно – отомстить. Отомстить той, которая мучила, терзала, упрекала её всю жизнь, не давала ей ни жизни, ни покою. И вот теперь – последнее отняла, жизнь саму! Не прощу, рыдало всё внутри сестрицы, не прощууу! Иной скажет, как же, ведь сестра же, едина кровь. Куды! Сколько на свете родственников, не то чтобы не понимающих или завидующих, а люто ненавидящих друг друга, у которых под внешней учтивостью скрывается злоба на родню!  

Сестра взмахнула топором не менее проворно, чем только что это сделала сама процентщица. Хрясь, громко хрустнула голова старухи-процентщицы! Если бы Родион Романович мог подумать, что сестра, умирая, найдёт в себе силы на такое, то он, может быть, бросился бы спасать процентщицу. Хотя нет, может быть, и не бросился бы. Да и кто не растеряется от таких невозможных сцен, какое сердце не содрогнётся от ужасов окровавленных, разрубленных голов, залитых кровью тел, пола, топора, с прилипшими к нему волосами и ниточками, тоже истекающего кровью? Как хрупка человеческая жизнь! Как непредвиденно может ждать нас в любой момент какое-нибудь страшное событие! И с кем же – с тихими старушками, живущими в тихом квартале!  

Тихие старушки… Человек – существо загадочное и непознанное. Никто никогда не знает, что может сделать иной с виду очень тихий человек. Вот эти две жили себе тихой жизнью, а попался под руки топор, обыкновенный, то есть плотницкий топор, заметьте, не палаческий, не гильотина какая-нибудь – и, не задумываясь, обе наши тихони перерубили друг друга! Только что они жили, дышали, даже не так уж часто и вздорили, а вот теперь – ужасное зрелище, немыслимые события. Из-за какого-то пустяка, скорее всего – и такие кошмары. Два смертельно поражённых, окровавленных тела дёргались в последней краткой агонии перед Родей. Как будто что-то шуршало от этих толчков под ногами Родиона Романовича.  

Когда Раскольников немного пришёл в себя от страшной сцены, всё было кончено – обе женщины бездыханными лежали на полу в каких-то немыслимых лужах крови. Топор-то, топор-то, било в мозг Роди! Топор-то я взял. Ну, казалось бы, да брось ты топор, да чёрт с ним с топором-то! Чего несчастному голодному студенту думать о какой-то железке в такой момент? Но Родион Романович в каком-то ослеплении зачем-то схватил украденный им топор, догадался вытереть его от крови какой-то попавшейся под руку тряпкой, спрятал его на груди и побежал вон из залитой кровью квартиры. Невозможно, невозможно, била только одна мысль в мозг. Если бы он смог, то побежал бы, но от бессилия он едва плёлся, а страшный топор, казалось, жёг его тело своим ужасом.  

Ему казалось, что все на улице, прохожие, бонны с детьми, лошади, мастеровые, детишки, извозчики не просто смотрят на него, а прямо таки тыкают в него пальцами, кричат, бегут за ним. Вот сейчас, сейчас они его нагонят, собьют с ног, схватят! Между тем, ничего подобного вокруг него не происходило. Так всегда и происходит зло – с виду почти ничего не меняется, обыватель ничего не видит и ничего не понимает. Он, обыватель понял бы, но инстинкт ему говорит, что понимать ничего не надо, надо гнать от себя все подозрения и плохие мысли, иначе можно самому попасть в участники того ужасного зла, которое постоянно происходит вокруг нас в мире. Только какая-нибудь вечерняя газета вдруг сообщит, что рядом с нами кого-нибудь зарезали, а мы и не знали.  

Как Родя догадался прийти на какой-то пустырь, как догадался найти какой-то валун, которых там валялось много и забросить топор под этот камень, помнилось ему плохо. Вне себя от пережитого Раскольников вернулся в свою каморку. Самое удивительное, что топор тряпицей он вытер очень тщательно, никаких следов крови на его одежде не было. Никто не обратил внимания и не остановил бывшего студента, когда он метался по городу сам не свой. Всё оказалось шито-крыто. Родя свернулся калачиком на постели. Груша по доброте душевной и, может быть, по тайной страсти к нему, принесла ему поесть. Раскольников лихорадочно поел, Груша сидела рядом, а потом очень медленно, дрожжащей рукой неожиданно погладила его по голове.  

Груше именно в этот день почему-то именно к Родиону как-то тянулась. Не было больше никого вокруг Родиона Романовича, кто мог бы вот так просто посочувствовать тому беспокойству, в котором пребывал бывший студент. Бедность отталкивающа, о, как она отталкивает нас, как бежим мы ото всякого человека, впавшего в неблагополучие, как не хотим даже думать, что рядом с нами кому-то плохо, может быть даже плохо не по какой-то его, этого человека, вине, а просто вот и поесть-то от бедности нечего. Мы боимся, боимся заразиться неудачей, заразиться несчастьем, боимся собственной человечности. Аграфена же относилась к тому редкому типу людей, для которых сочувствие несчастному было ещё не умершей способностью души.  

Убийство потрясло всю округу. Долго работали следователи. Свидетелей почти не оказалось. Как выяснилось, процентщицу не любили очень многие в округе, а её тихая с виду сестра регулярно цапалась с ней. Цапалась, впрочем, не так уж сильно – никто никогда не видел и не слышал, чтобы они, к примеру, били друг друга или таскали друг друга за волосы. Осталось только загадкой, куда девался топор, которым были убиты обе женщины. Подозревали многих. Таскали на допрос и Родю, но ничего ни от кого не добились. Через много лет, Родион Романович Раскольников, сделавший блестящую карьеру, генерал, с возмущением думал, как этот писака Достоевский умудрился так наклеветать на него, тихого студента, в романе об этом необычайном происшествии.  

Фёдор Михайлович Достоевский узнал об этой необычайно кровавой истории из газет. По любопытству ко всякому злу, свойственному этому недостаточно доброму и недостаточно даже нравственно чистоплотному человеку, он ходил по пятам следователей, говорил со всеми, кто хоть что-то мог об этом происшествии сказать. Не обошёл стороной он и Родиона Романовича Раскольникова. Родя невзлюбил его с первой встречи. Этакого мерзавца, мерзавца не внешнего даже, хотя и вид был у подлеца Федьки ещё тот, а мерзавца внутреннего, надо было ещё поискать по всему Петербургу. Достоевский вбил себе в голову, что именно Раскольников убил. Между тем, всякий, кто хоть немного знал Родиона, никогда бы так даже бы и не подумал.  

Новый год: По мотивам одноимённого стихотворения Светланы Ивченко  

Великий поэт Пушкин как-то со своей в очередной раз беременной женой красавицей Натальей Николаевной справлял Новый год. Наталья Николаевна была красива, но глупа. Пушкин с горя и со скуки всё больше накачивался брютом.  

Наконец, Наташа прервала явно затянувшееся молчание. Саша, давай я тебе свои стихи почитаю. Вот ещё, фыркнул классик русской поэзии, чёрт ли мне в твоих стихах, свои надоели!  

Наталья Николаевна терпеливо полистала свой поэтический альбом. Вот, Сашенька, есть новое стихотворение самой Светланы Александровны Ивченко, почитать? Самой Ивченко, вскричал наш славный арап, конечно, что же ты, дурочка, сразу мне не сказала, что у тебя уже есть свежие стихи этой нашей единственной надежды нашей русской поэзии! Ведь вот, помру, Пушкин смахнул навернувшуюся слезу с бакенбарда, кого оставлю в поэтических наследниках, только её, Светочку! Ну, читай же скорее!  

Новый год пришел на раз-два-три.  

Щёлкнуло шампанское внутри.  

Память запустила фейерверки.  

Обнуляя счётчики витрин,  

Обновился голубой экран.  

Распустилась красная строка.  

Заедая вкус солёно-терпкий,  

Потекла смолистая икра...  

Где же, где ты, новый поворот?  

Пели и трезвонили: вот-вот!  

Верю я, что ночью новогодней  

Что-то обязательно придёт.  

В свежедневнике пометка "не курю"  

Потеряла сроки к январю.  

Не курю, но только не сегодня.  

Разливайте краснопузый брют!  

Выпивший Пушкин до утра бегал по комнате, хлопал себя по ляжкам и кричал: «Ай да, Светочка, и про брют-то, про брют-то как здорово! ».  

Дуэль: Продолжение рассказа «Новый год: По мотивам одноимённого стихотворения Светланы Ивченко»  

В крошечную каморку известного московского писателя настойчиво постучали. Откройте доброму человеку, грохотал грозный голос. Откройте доброму человеку или он выломает дверь! Растерянный мастер клавиатуры и ноутбука Славик Тихонов распахнул дверь. Чего угодно, милостивый государь. Высоченный детина в парадном мундире Ахтырского гусарского полка молча схватил за шиворот писателя и поволок на улицу. На улице его затолкали в какой-то шарабан – не то пролётку, не то лексус, и повезли. Это похищение, лихорадочно соображал Тихонов, чего этим ряженым от меня надо… Бандиты какие-то. Вас хочет видеть одна известная вам особа, проговорил значительно один из похитителей.  

Похищенного писателя несколько офицеров-гусар выволокли из не то пролётки, не то лексуса на какую-то поляну. Навстречу медленным шагом двинулся к ним ещё один офицер. Ошарашенный Тихонов признал в нём классика русской поэзии Михаила Юрьевича Лермонтова. Некоторое время оба писателя молча взирали друг на друга. Михаил Юрьевич, вырвалось у Славика, вы как здесь? Милостивый государь, зло заговорил Лермонтов, я вас вызываю на дуэль. Стреляться! Он сделал знак рукой, Тихонова подтолкнули к барьеру и всучили в руки тяжеленный пистолет образца этак 1812 года. У противоположного барьера, шагах в пятнадцати встал творец «Героя нашего времени».  

Растерявшийся творец бессмертного шедевра «Новый год: По мотивам одноимённого стихотворения Светланы Ивченко» Славик Тихонов ошарашенно смотрел на великого русского поэта совершенно бесстрастно целившегося в него из какой-то, крайне архаической, фактически музейной железки. Стояла полная тишина. Только птичка тихо и красиво щебетала где-то высоко в небе. Закройтесь, прошипел какой-то пожалевший Славика офицер из поодаль стоявших, встаньте боком, ведь вас же подстрелят как зайца, чёрт возьми, уже вполголоса заговорили гусары. Ошалевший от событий Славик в полном молчании переводил взгляд с Лермонтова на гусар, с гусар на пистолет в своей руке.  

Вдруг разжалованный в ахтырские гусары из гвардии за две дуэли поручик Лермонтов громко спросил Тихонова, а знает ли он, господин Тихонов, за что я, боевой офицер, вызвал вас. Нет, потерянно ответил Славик. Вы оскорбили меня, сударь, оскорбили, представив встречать Новый год и пить брют с самим солнцем нашей поэзии Александром Сергеевичем Пушкиным поэтессе Светлане Александровне Ивченко! Конечно, Светлана Александровна отличается поэтическим талантом, вон какое новогоднее стихотворение написала. Это, пожалуй, будет сильнее моего «Прощай, немытая Россия…», но почему же вы, милостивый государь, имея возможность представить меня господину Пушкину этого не сделали?!  

Как вы смели, негодяй, не дать возможность вместе встретить Новый год и напиться брюту двум крупнейшим, как сказано в учебниках литературы, поэтам России?! Лермонтов в негодовании со всего размаху бросил пистолет на землю. Непроизвольно сработал курок, раздался выстрел. Все инстинктивно пригнули головы. Пуля сбила кепочку, которой была прикрыта от солнца голова Тихонова. Дым рассеялся. Ваш выстрел, громогласно загрохотал голос Михаила Юрьевича откуда-то, как показалось, с небес. Что вы, что вы, осмелевшим голосом заговорил Славик, как можно, Михаил Юрьевич, ведь я же могу вас ранить, или даже убить. Мало вам Мартынова… Чтоб про меня потом писали, как про убийцу русской литературы…  

Стреляйте, заорал Лермонтов, если вы не выстрелите, я зарежу вас ночью из-за угла, как разбойник, нам на земле для двоих нет места! Да вы ещё осмелились назвать дурой Наталью Николаевну Пушкину, камер-юнкершу двора его императорского величества! Ну и что, что она путалась и с государем, и с Дантесом, вам-то какое дело, какая баба под кого залазит! Славик непроизвольно нажал курок… Когда дым рассеялся, фигура Лермонтова уже не стояла на земле. Смертельно раненый поэт испускал своё последнее дыхание. Офицеры и Тихонов бросились к умирающему поэту. Несчастный отходил. Еле шевелящимися губами он медленно проговорил, о Светлане Александровне Ивченко моя последняя забота, какой талант… Умер.  

Рыдающие гусары положили тело великого поэта на шинель и понесли к лексусу. На Славика всем было, как будто наплевать. Господа офицеры, пробормотал упавший духом Тихонов, господа офицеры, я сам служил, я тоже военный, правда только рядовой запаса… Как же так, судари мои, ведь он же сам вызвал, сам требовал… Вы же всё видели… Была честная дуэль, ведь он же наговорил мне такого, что и любой другой на моём месте пристрелил бы его как бешеную собаку. Да мы знаем, нехотя откликнулся вдруг один из гусар, Миша, честно говоря, того, постоянно нарывался на поединки со всеми, кто под руку попадётся. Правда, тут ещё поэтесса Светлана Александровна Ивченко, уж очень он её ценил.  

Чувства: По мотивам стихотворения поэтессы Натальи Яшиной  

Юная прекрасная девушка сидела на скамейке поодаль от великого писателя Фёдора Михайловича Достоевского, немолодого мужчины с жёстким, нездоровым лицом беглого каторжника, непрерывно курившего и покашливавшего от эмфиземы лёгких, которая со временем и сведёт его в могилу в году так примерно в 1881.  

Ах, не говорите, сударь, мне о ваших чувствах. Когда я читала ваши романы, ваш «Дневник писателя», я представляла вас юным красавчиком, чрезвычайно умным и успешным. Возможно, вы по-своему умны, но я не смогу связать с вами свою судьбу. Вы…тут девушка покраснела и запнулась, очевидно, подбирая слова. Ну не стесняйтесь, сударыня, промолвил великий писатель, очевидно, я не так красив и, увы, не так здоров, как вам мечталось. Но уверяю вас (тут он попытался взять её ладонь своею, но безуспешно), уверяю вас, нам с вами будет хорошо, вы так прекрасны!  

Что вы, Фёдор Михайлович, на нас смотрят… Прошу вас, не расстраивайтесь. Давайте я вам прочитаю прекрасное стихотворение, третьеводни увидела его где-то:  

А в душе трепещет музыка любви:  

Только тронь – и струны заиграют!  

Где мой музыкант, мой "визави", –  

Я готова в нём "души не чаять"!  

Хочется цвести и в холода  

Яблонею для него прекрасной –  

Ведь душа-то молода всегда!  

И о нём мечтаю я, украдкой!  

Но не верю снам и колдовству!  

Чувства – лёд: они хрупки и ломки.  

Лёд и тая, будет на плаву,  

А душа, по-прежнему, потёмки!  

По кому вздыхаешь ты, душа,  

Так мечтая быть к нему поближе?  

Иль опять простить его должна,  

И спасти, любовью поделившись?  

Прекрасная, стройная, юная красавица медленно пошла по бульвару. Достоевский с сожалением посмотрел ей вслед.  

Другие чувства: По мотивам стихотворения «Мало» поэтессы Дарьи  

Юная прекрасная девушка сидела на скамейке поодаль от великого писателя Фёдора Михайловича Достоевского, немолодого мужчины с жёстким, нездоровым лицом беглого каторжника, непрерывно курившего и покашливавшего от эмфиземы лёгких, которая со временем и сведёт его в могилу в году так примерно в 1881.  

Ах, не говорите, сударь, мне о ваших чувствах. Когда я читала ваши романы, ваш «Дневник писателя», я представляла вас юным красавчиком, чрезвычайно умным и успешным. Возможно, вы по-своему умны, но я не смогу связать с вами свою судьбу. Вы…тут девушка покраснела и запнулась, очевидно, подбирая слова. Ну не стесняйтесь, сударыня, промолвил великий писатель, очевидно, я не так красив и, увы, не так здоров, как вам мечталось. Но уверяю вас (тут он попытался взять её ладонь своею, но безуспешно), уверяю вас, нам с вами будет хорошо, вы так прекрасны!  

Что вы, Фёдор Михайлович, на нас смотрят… Прошу вас, не расстраивайтесь. Давайте я вам прочитаю стихотворение, третьеводни написала:  

Мне так мало тебя, и так мало безумств  

Прикасаюсь любя, льется нежность из уст  

Затемняю рассвет, ночь тяну за собой  

Мне так мало минут, проведенных с тобой  

Мне так мало любви, и огня, голых тел  

Прикасаюсь я там, где вчера, ты хотел  

Зажигаю огни, ночь, как мед, как вино  

Мне так мало тебя, считаю до одного...  

Раз, это только начало, я не ухожу  

Раз, я добьюсь своего, я тебя удержу  

Раз, проливаю туман, молоко по груди  

Раз, сердце бьется не там, а где? Поищи!  

Раз, ты нашел или нет? Ближе-ближе, еще!  

Раз, я плыву в темноте, мне уже хорошо  

Раз, не стесняйся, смотри, от тебя тайн нет  

Раз, ты во мне навсегда, а в тебе, этот свет!  

Мне так мало тебя, и салютов внутри  

Закрываю глаза, будет "БУМ"!, подожди  

Будут искры лететь, и трещать голова  

Мне так мало дышать, я дышу, лишь едва!  

Мне так мало шагов, что навстречу ко мне  

Моих стонов и вздохов, бродячей луне  

Я цепляюсь за ниточку, крепко вяжу  

Мне так мало тебя, но тебе, не скажу...  

Прекрасная, стройная, юная красавица медленно пошла по бульвару. Достоевский с сожалением посмотрел ей вслед – и эта туда же!  

Другая: По мотивам одноимённого стихотворения Светорозаны  

Тихий свет падал сквозь густую листву бульвара. Он быстрым шагом подошёл, почти подбежал к ней. Как я рад, ты давно меня ждёшь? Она отстранилась от его попытки поцелуя – зачем это, не надо. Я другая. Я сегодня сожгла несколько мостов. Чего-чего, не расслышал он, каких мостов? Ты что, не видел новости в интернете, да и по идиотскому ящику постоянно показывают – в Москве сожжены несколько мостов. Не слыхал? Ошарашенный он остановился как вкопанный. Так это ты…вы… ваша группа… Тише, прошипела она. Давай лучше говорить о чём-нибудь лирическом. Ты знаешь, я сегодня прочитала одно очень хорошее и очень подходящее к сегодняшнему нашему теракту стихотворение, не помню автора. Как-то так:  

Ты знаешь я уже другая.  

Сожгла мосты и не вернусь назад.  

Забуду всё.  

Начну с начала.  

Новый блеск зажжется в глубине карих глаз.  

Не отступлюсь...  

Обиды все тебе прощу.  

Закрою тихо двери прошлого.  

Смирюсь и отпущу.  

Склониться солнце далеко над горизонтом.  

Тропинкой длинной вперед пойду.  

Навстречу новой жизни побегу.  

Они тихо шли по бульвару, взявшись за руки. Впереди их ждали новые большие дела, ведь они были бойцы, террористы. Бойцы «Фронта освобождения ото всего». И прежде всего от мостов.  

Пушкин и гвардеец  

Идёт как-то по Зимнему дворцу камер-юнкер двора его императорского величества государя императора Николая Первого известный сочинитель Пушкин, «Француз», как его называли в Лицее. Идёт, практически никого не трогает и ничего почти не замечает. Неожиданно, какой-то офицерик в мундире лейб-гвардейца довольно бесцеремонно его останавливает. Этак, постойте, мол, сударь. Офицер был дерзок, сначала Пушкин подумал, что он навеселе, но приглядевшись, понял, что гвардеец был трезв. Он вспомнил, что иногда видит этого наглеца во дворце, очевидно, несущего службу. Вот и сейчас, наверное, на службе. Несмотря на очевидную дерзость молодого человека, было понятно, что, одновременно, он смущён, а дерзит именно от этого юношеского смущения.  

Видите ли, забормотал юнец, я хотел… я хотел, в общем, я пишу стихи, а вы, я знаю, … то есть я читал ваши прекрасные стихи, господин Пушкин. Камер-юнкер усмехнулся – ах, вот оно что! Очередной борзописец… Сколько же их в нашей богоспасаемой России! Сколько их только в граде Петровом! Что вам угодно, господин… Пушкин вопросительно посмотрел на юношу. Лермонтов, довольно бодро отрапортовался тот. Так-с, господин Лермонтов, вообще-то здесь, во дворце это не к месту. Сделаем вот что – вы мне их пришлите. Знаете, конечно, где я живу – Мойка, там меня всякий знает. Присылайте, почитаю, если что-нибудь интересное, то и могу опубликовать у себя в журнале, ну вы знаете, я издаю «Современник». А пока, извините…  

Пазвольте, развязно произнёс Лермонтов, нет уж, Александр Сергеевич, вы должны послушать мои стихи. Этак, пожалуй, вы и не ответите мне на мою посылку стихов. Что ж, усмехнулся ещё раз Пушкин, вы угадали, на неудачные поэтические посылки я просто не отвечаю. Именно так и будет, ежели, ваши вирши не будут надлежащего качества. Да как вы смеете, господин Пушкин, так со мной обращаться, вспыхнул Лермонтов! Пушкин нахмурился. Было понятно, что этакий дерзновенник ещё и вызовет или заставит вызвать его! Каков! Да ведь ещё и во дворце… Мало мне неприятностей от государя – то не так, это не эдак. Мало неприятностей с Наташкой-блудницей… Ну хорошо … как вас по имени-отчеству? Михаил Юрьевич, юнец явно успокоился.  

Ладно, чёрт с вами, читайте! Только быстро. Как бы поскорее отвязаться от этого юного дарования… Вот не повезло, так не повезло – очередной юный литератор на мою камер-юнкерскую голову… Между тем Михаил Юрьевич уже что-то горячо читал из своих опусов. Пушкин позволил себе вслушаться, слегка опустив кудрявую голову. Голос Лермонтова звучал решительно и с вызовом. Немного помешанный, а впрочем, совсем юный. Довольно, Лермонтов, довольно. Скажу так, очень может статься, что со временем, если вы будете дальше упорно работать над совершенствованием своего стиха, я говорю, очень упорно и очень много… То, возможно, действительно, нам, в «Современнике» удастся опубликовать некоторые ваши творения…  

Но у меня ещё и проза есть, воскликнул Лермонтов! Ах, ещё и проза… о, господи, вот завяз-то я с ним. Ну, послушайте, Лермонтов, повторяю, вы совсем не плохо… рифмоплётствуете. Лермонтов вспыхнул и готов был, судя по всему, снова нагрубить камер-юнкеру. Ну, хорошо, – пишите стихи. Неплохо. Но здесь и сейчас просто невозможно ничего решить. Я вам даю слово, что, когда вы мне пришлёте побольше ваших стихов, то я постараюсь что-нибудь отобрать из них для «Современника», но только для этого надобно, чтобы у вас было много уже готовых стихов. И – время, я ведь очень занят и не смогу их быстро посмотреть. Шлите, шлите, Лермонтов, мне вашу большую посылку со стихами. Перепишите разборчивым почерком и шлите. Жду. Отвечу обязательно. Договорились?  

Камер-юнкер Пушкин, наконец, отвязался от этого помешанного юнца, поэта в гвардейском мундире. Когда Пушкин шёл дальше по нескончаемым коридорам дворца русских императоров, то весело думал, что ведь юнец-то запросто его вызвал бы! Да-да, очень дурак в этом смысле. Что-то он, Пушкин, о нём всё же слышал. Говорили что-то во дворце об одном уж очень дерзком маленьком юном офицерике, страшный бретёр. Маленький, да удаленький! Мы с ним оба маленькие – вот и бретёры. Да и как тут выжить, ведь немного спусти кому-нибудь, так и станешь посмешищем всему дворцу! Оба мы с ним ушибленные своей мизерабельной внешностью и стишками. А стишки его…Чёрт его знает, надо смотреть, может действительно что-то стоящее…  

Лермонтов бежал с дежурства во дворце как на крыльях. Вскоре весь его гвардейский полк знал, что его стихи взялся посмотреть сам Пушкин. Понятно, что часть друзей-стихотворцев немедленно превратились во врагов Лермонтова – зависть в литературной среде сильна! Миша несколько вечеров после дежурства вместо обычной у офицеров-гвардейцев кутерьмы с пьянкой-девками просидел над бумагами, составляя для камер-юнкера фолиант со своими стихами. Хотелось отобрать что-то получше, да и переписать попонятнее. Прошло несколько дней. Однажды страшная весть пробежала по полку – ранен Пушкин! Ранен любовником его жены. Потом весть – безнадёжен! Потом – умер! Миша буйствовал от злости. Рука сама вывела «Погиб поэт, невольник чести…».  

Гость из будущего  

Женя-таки сумел навязаться на четверг к Плетнёву. Они разговорились в университете, вернее, на выходе из него. Плетнёв, скромный, приветливый человек с добрым взглядом простого лица, молча выслушал исповедь молодого человека, худого сибиряка с совершенно недворянской малороссийской фамилией. Что же вы, батенька, из такой-то дали к нам, небось, трудно было добираться. Стихи, говорите, у вас… Значит и в Сибири то же самое, у китайцев, значит, тихо рассмеялся профессор Плетнёв, человек не то, чтобы совсем бесталанный, но всегда бравший своей скромностью и простотой. Что «то же самое», не понял Евтушенко. Ну стишки-то, у нас, сударь… весь Питер, град, так сказать, Петров, кишит стихотворцами.  

Но способных всё равно мало, неожиданно серьёзно закончил герр профессор. Нет, мне ничего смотреть не надо… Лучше вот как сделаем, приходите-ка вы ко мне в четверг. Я по четвергам устраиваю что-то вроде литературного салона. Ну как, «салона»… Так, балуемся изящной словесностью. Особо одарённых среди нас почти нет, но если удастся, то вы сможете что-нибудь своё прочитать. Но, прошу вас, никаких противуправительственных речей, а то знаю я вас, сибиряков. Ну, да, к вам, в Сибирь некоторые совсем ретивые либералы недавно и поехали… Ничего, ничего, не благодарите, вот придёте, посидите с нами. Только не могу вам ничего, так сказать, гарантировать, иногда наша кампания не особенно жалует новых поэтов.  

Евгений Александрович не чувствовал, как он бежал к себе через весь город на дешёвый постоялый двор, где вынужден был остановиться, почти не имея денег на жизнь в дорогой столице. Даже слегка заблудился. До четверга было ещё целых три дня. Эти три дня он прожил как в бреду, не мог ни есть, ни пить, почти не спал, целыми днями бродил по заснеженному Питеру, сейчас, зимой, чем-то напоминавший своей снежностью родной Иркутск. Что же читать… Патриотическое… Ну за этим дело не станет, есть и патриотическое. Плетнёв сказал – кампания. Что за кампания… Неужели будут серьёзные литераторы… Вот повезло, так повезло! В сущности, Женька, ты вовсе не безнадёжный человек!  

В четверг Евтушенко был по адресу Плетнёва, строго минута в минуту. Слуга проводил его в зал. Плетнёв спокойно его представил нескольким весьма сухим господам, никого из которых Женя из-за сильного волнения не мог ни узнать, ни даже расслышать их имён. В голове стучало – вот сейчас, вот сейчас. Вечер продвигался своим ходом. Сели ужинать, разговор шёл вяло, в основном, понял Евгений, дела служебные или мелко литературные, кто про кого чего плохого сказал за глаза и кто кому позавидовал. Женя не мог вымолвить ни слова, молча делал вид, что ковыряется в тарелке. Ужин закончился, перешли в гостиную. Плетнёв приветливо повернулся к Евтушенко. Евгений Александрович, не почитаете ли что-нибудь нам, старикам? Женя выступил вперёд и начал.  

Идут белые снеги,  

как по нитке скользя...  

Жить и жить бы на свете,  

но, наверно, нельзя.  

Чьи-то души бесследно,  

растворяясь вдали,  

словно белые снеги,  

идут в небо с земли.  

Идут белые снеги...  

И я тоже уйду.  

Не печалюсь о смерти  

и бессмертья не жду.  

я не верую в чудо,  

я не снег, не звезда,  

и я больше не буду  

никогда, никогда.  

И я думаю, грешный,  

ну, а кем же я был,  

что я в жизни поспешной  

больше жизни любил?  

А любил я Россию  

всею кровью, хребтом -  

ее реки в разливе  

и когда подо льдом,  

дух ее пятистенок,  

дух ее сосняков,  

ее Пушкина, Стеньку  

и ее стариков.  

Если было несладко,  

я не шибко тужил.  

Пусть я прожил нескладно,  

для России я жил.  

И надеждою маюсь,  

(полный тайных тревог)  

что хоть малую малость  

я России помог.  

Пусть она позабудет,  

про меня без труда,  

только пусть она будет,  

навсегда, навсегда.  

Идут белые снеги,  

как во все времена,  

как при Пушкине, Стеньке  

и как после меня,  

Идут снеги большие,  

аж до боли светлы,  

и мои, и чужие  

заметая следы.  

Быть бессмертным не в силе,  

но надежда моя:  

если будет Россия,  

значит, буду и я.  

Когда Евтушенко закончил, в гостиной на мгновение повисла глубокая тишина, которую он запомнил на всю оставшуюся жизнь. Потом, казалось, вся немногочисленная аудитория выдохнула. Прекрасно, поздравляю, брат Плетнёв, каков молодец, такие-то у нас сибиряки – нас, столичных обогнали, раздались громкие поздравительные голоса. Вдруг от входа отделилась фигура в верхней одежде. Женя поднял голову – он! Его кудри, бакенбарды. Пушкин! Кажется, Евтушенко даже слегка вскрикнул. Пушкин, внимательно глядя в глаза Евгению Александровичу, молча тряс ему руку. В глазах у великого поэта стояли слёзы. Я наслаждался вашими стихами, господин… замялся Пушкин. «Евтушенко», мягко улыбаясь, подсказал Плетнёв.  

Вы – единственный из русских поэтов, могущих стать рядом с вашим покорным слугой, растроганно говорил гений. Евтушенко, с воодушевлением радовался Пушкин, завтра же прошу к нам, в «Современник», в редакцию, с вашими стихами, непременно. Вечер продолжался, подали брют, все с воодушевлением говорили о литературе, говорили, что полным-полно на Руси ярких талантов, вот Евгений Александрович, аж из Сибири. Все оживились, куда только девалась скука, которой повеивало на вечере до выступления Жени. Сели играть. У Евгения почти не было денег, но Пушкин посадил его за свой столик. Ничего, молодой человек, так только, развеяться, мы тут по маленьким ставкам. Евтушенко был счастлив, счастлив!  

На следующий день была дуэль, на которой Пушкин был смертельно ранен… Всем стало не до Евгения, ни до чего…  

Приложения  

Краткий учебник по художественной литературе  

Писатель – это «языкость», то есть язык без костей. Писатель – это тот, кто легко излагает в письменном виде всё, что придёт ему в голову, излагает, кстати, без грамматических и стилистических ошибок! Как развить языкость? Хороший приём – поступить учиться на историка, литератора или сценариста. Лучше всего – на историка. Там просто-напросто требуют – пиши каждый день, месяц, год столько-то (много! ) или отчислим. Часто языкость развивается поздно, не в 20, и даже не в 30 лет, а позже. Почему так поздно? А почему старики болтливы? Жизненный опыт большой, вот и рвётся наружу. И ещё. С возрастом становишься наглее, становится тебе море по колено. Ну и, конечно, надо писать без ошибок.  

Писатель – тот, кто прекрасно, во всех, желательно, мельчайших подробностях знает историю мировой и российской художественной литературы. Писатель – прежде всего историк, желательно историк профессиональный, кандидат или доктор исторических наук, автор монографий и совершенно научных статей. Потому, что всё, что мы, писатели, пишем – просто история человеческого общества. Спросят, годятся ли кандидатство и докторантсво филологические для писательства. Нет, не годятся, мало годятся, меньше, чем историческое образование. Так называемый филолог в наше время – просто дурно образованный историк, который даже и не догадывается, что он – историк. Белинский (филолог) так и не стал беллетристом. Геродот – хороший писатель.  

Писатель – тот, кто отбросил к чёрту и навсегда такие дикие понятия, как вдохновение и талант. Нет никакого таланта, говорит нам научная психология, есть действие, деятельность, обучение, самообучение, всё прочее – чушь! Поэтому писатель – тот, кто пишет и учится писать каждый день, а ещё лучше просто-напросто по часам, как на работе. Именно поэтому, так называемые графоманы, то есть плохие писатели, вовсе не безнадёжны. Графоманы – просто ленивые, а, следовательно, плохие литературные работники, только и всего. Не ленитесь, графоманы, учитесь, и выйдете из графоманской, то есть начальной стадии своего писательского ученичества. Но не слушают нас графоманы, потому что их цель – не литературное совершенство, а слава на халяву.  

Писатель – тот, у которого всегда есть сюжеты. Любая мысль, которая пришла к вам в голову, любое впечатление от реальности, любая болтовня знакомых и сми может стать сюжетом эпоса, поэмы, стихотворения, пьесы, сценария, рассказа, повести, романа. Не знаете о чём писать – пишите о себе. Только правду! Что, духу не хватает?! Не хватает! Людей, которые написали о себе всю подноготную, в истории литературы было чрезвычайно мало, потому что наша жизнь переполнена личными тайнами, которые мы тщательно скрываем от большинства окружающих, но которые чудовищно интересны большинству людей. Вот видите – вот вам и сюжет, а вы говорите, не о чем писать.  

Писать надо очень просто, то есть чрезвычайно много – глядишь, из тонн вашего литературного мусора хоть один бриллиантик, да и выйдет. Всякий трудолюбивый человек может стать писателем, как и человеком любой другой, то есть большинства, профессий. Написал я это и запнулся… «профессией»… Писательство – не профессия, в том смысле, что серьёзные деньги в абсолютном большинстве случаев заработать писательством невозможно. Писательство, в идеале, – общественная деятельность, публицистика, политическая, военная, социальная, культурная и всякая прочая публицистика, литературная война, а у кого не хватает на это смелости, то писательство – литературная игра.  

Некоторые говорят, что писатель – это мудрец. Не так, писатель только транслирует то, что уже в душах людей есть, только пересказывает это всё красивыми, выразительными словами. Это не совсем мудрость, мудрость – это новые для человечества мысли, мудрость – это наука в самом точном смысле этого слова. Писатель же очень часто не так уж мудр, даже такие корифеи писательства, как Пушкин, Достоевский, Лермонтов, Писемский, Бунин или Бернард Шоу. Писательство – риторика, выразительная речь. Тот самый случай, когда ради красного словца не пожалеет и отца, а чтобы бить словами своих родственников особенно много мудрости не надо. Страшно сказать, но за хорошее писательство, бывает, и бьют. И ох, как сильно…  

Писатель – тот, который за своё писательство может быть репрессирован. Лев Толстой, вон, просто страдать стал к концу жизни, что, он, живой классик, так толком репрессирован и не был. Достоевский, Пушкин, Лермонтов, Тургенев были, хотя бы крошечку, репрессированы правительством, а вот он – нет! И пошёл тогда Лев Толстой и обругал церковь. И низвергла церковь его из своих стройных рядов. Но, правда, так и не арестовали классика. Кстати, церковь, любую церковь, всегда есть за что ругать, так что боксёрская груша Толстым была найдена правильно. Литературную репутацию Достоевского всегда украшал и украшает тот смертный приговор, к которому его приговорил царь. Конечно, я не призываю нарываться на репрессии, но всё же…  

Выбранные места из переписки с друзьями: Переписка Тихонова, В. А. с Ивченко, С. А. по поводу рассказа «Новый год: По мотивам одноимённого стихотворения Светланы Ивченко»  

Sweta_ivchenko16:43 19. 06. 2018  

Чё, внуки такого дедушку не хотят принимать? ) правильно делают! Седина в голову, маразм в мозг)))  

Vyatikhonov16:49 19. 06. 2018  

sweta_ivchenko, голубушка, Светлана Александровна, на что же вы сердитесь? Да ведь я от чистого сердца... Да ведь вас сам Александр Сергеевич, царство ему небесное, хвалит. Не понимаю! Я хотел порадовать вас.  

Sweta_ivchenko17:00 19. 06. 2018  

vyatikhonov, ага, счас. Слушайте, а вас случайно не Виталий Владленович величать, а? Хулиган какой!  

Vyatikhonov17:04 19. 06. 2018  

sweta_ivchenko, да я на радостях, что вы меня читаете, это в благодарность вам составил. Чтобы, значит, прорекламировать ваше стихотворение, что будь жив сам Александр Сергеевич, то и он бы сам... А что брют пьют, так ведь – Новый год. И хмелёк можно простить классику. Ведь мы же его всё равно любим, нашего Пушкина, и трезвого, и пьяного. А то, что Наташка у него была дура, так он и сам этого не скрывал, и так её и называл... Не понимаю... Я прославляю в веках ваше имя. Я связываю ваши стихи с солнцем нашей поэзии, а вы на что-то обижаетесь... Да у меня этот рассказ на части рвут, как всем нравится, заставляют уже сутки постоянно перечитывать – вот как вы популярны, вот как вас Пушкин-то прославил.  

Sweta_ivchenko17:16 19. 06. 2018  

vyatikhonov, БЕЗОБРАЗНИК. СТЫД И ПОЗОР НА ВАШУ СЕДУЮ ГОЛОВУ. Я буду жаловаться на вас во все инстанции! Да я... Я даже попробую соблазнить админа, вот тогда-то вас отсюда попрут!! Тьфу на вас. Да чтоб вам черная кошка вместо дороги была!!!  

Vyatikhonov17:24 19. 06. 2018  

sweta_ivchenko, да что с вами, Светлана Александровна... Да ведь вы вот подумайте, ведь вас сам Пушкин читает. Много ли на свете найдётся поэтов, которых сам Пушкин слушает и одобряет? Никак не могу вас понять... Да ежели бы мне, скромному сочинителю, кто-нибудь этакое сообщил, то я бы неделю радостный и сияющий ходил бы... Не понимаю...  

Sweta_ivchenko17:29 19. 06. 2018  

vyatikhonov, не поминай Пушкина всуе, охальник!!! Да кто ты таков, чтобы полоскать тут его светлое имя своим скользким противным языком. А?!?  

Vyatikhonov17:30 19. 06. 2018  

sweta_ivchenko, ну вот как вам объяснить. Ну вот, давайте, напишите мне нечто подобное... Ну... Ну, какого классика вы больше всего любите?  

Vyatikhonov17:35 19. 06. 2018  

sweta_ivchenko, ну, предположим, любите вы Лермонтова. Сюжет такой: является Лермонтов к славке тихонову в его подлую каморочку и вызывает его на дуэль. Ставят их к барьеру. Натурально, наш славик обделался от страха фактически, сейчас сам Михаил Юрьевич его, как подлую собаку прикончит. И вдруг М. Ю. спрашивает, а знаешь ли ты, скот, за что я в тебя целюсь? Нет, отвечает славик. А вот как ты мог восхвалить Светлану Александровну и её даже на Новый год к самому Пушкину привести брют пить, а не меня? Как? Вот за это я тебя сейчас и накажу! И тут славик просыпается в холодном поту...  

Vyatikhonov17:37 19. 06. 2018  

sweta_ivchenko, ну такой ваш ответ на мой рассказ вас устраивает? Вижу, что устраивает. Вот здесь подпишитесь... Ага, вот здесь – "Светлана Александровна Ивченко". Всё! Рассказ ваш! Дарю! Теперь вы отмщены! Публикуйте его немедленно или что-нибудь подобное от своего имени. Публикуйте, публикуйте, не сомневайтесь.  

Sweta_ivchenko18:40 19. 06. 2018  

vyatikhonov, не, мне некогда такой ерундой заниматься. Я выше этого. Я ТУТ ТВОРЮ. ТВОРЮ СТИХАМИ. ПРОБУЮ ТВОРИТЬ В ПРОЗЕ. А вас – я более не замечаю, как жидкое г.. но под ногами, как надоедливую мошку, как тявкающую Моську. Любуйтесь на меня тихо-тихо, склонив свою головушку низко-низко. Возможно тогда я вас пожалею и даже не пну!  

САМА СВЕТЛАНА ИВЧЕНКО.  

Vyatikhonov09:52 20. 06. 2018  

sweta_ivchenko, вот вы, Светлана Александровна, изволите ругаться, а я ведь в оправдание рассказ для вас составил. Хотел то есть вам его передать для публикации под вашим именем, однако, вы побрезговали-с. Ну что ж, пришлось мне за всё отдуваться:  

(далее идёт текст рассказа «Дуэль»).  

Sweta_ivchenko  

Ну что. Тут и любовь, и фанатизм, и пиар, и чем-то задетая душонка какого-нибудь виталика. Кайф! Фанатов я правда презираю, но мои фанаты мазохисты, они от этого валяются. Но! Скучновато, должна сказать. Попробуй-ка дедок меня нормально развеселить, ты как пластинка заезженная "сама Светочка, да сама Светочка". Уже не цепляет. А то брошу тебя читать, будешь слезки проливать на сморщенные щечки))  

12:06 20. 06. 2018  

Истинная история Родиона Романовича Раскольникова  

В Петербурге жарким летом 1866 года в большом многоквартирном и многоэтажном доме в крошечной, честно сказать, на редкость гнусной и грязной каморке лежал на каком-то жутком топчане отчисленный за неуплату студент университета Родион, или, как его звали родственники и приятели, Родя Раскольников, лет двадцати с чем-то, из обедневших не то дворян, не то купцов. Раскольников в этот жаркий день пытался сообразить, что нужно сделать, чтобы ему, Роде, поесть. Мама денег ещё не прислала, да и нет у мамы денег. За эту жуткую каморку не плачено – того гляди хозяйка выставит на улицу. Приятели его были такие же не очень-то удачливые студенты или бывшие студенты. Ни работать, ни учиться никто из их компании не умел, да и не хотел.  

В комнату, не постучав, степенно зашла служанка хозяйки нестарая ещё Аграфена. А, всё валяешься, запросто обратилась она к Роде. Не платишь, хозяйка баит, смотри, ох, смотри, паря. Да ты, никак, голоден? Не надо ли тебе чего? Надо, с двусмысленной улыбкой протянул Родя. Ах, охальник, захохотала молодушка, шутливо замахиваясь на Родю. Оба, однако, понимали, что Роде сейчас не до молодушек и не до неприличных намёков. Вдруг Родя спросил, а что, мол, Груша, у хозяйки-то дрова во дворе всё не переколоты? Да, нет, откликнулась Груша, работника какого надо сыскать, чтоб переколол. Вот и работа, решил Родя. Только надо топор где сыскать, да поскорее, чтоб никто эту работу у него не перенял.  

Грушенька ещё повертелась в каморке и разочарованно ушла, не дождавшись обычных родиных шлепков по её полной попке. Совсем мальчик задумался, лениво раздумывала про себя эта простая, милая девушка, спускаясь по большой лестнице дома. Родя был из образованных, следовательно, людей для неё не совсем понятных и странных. Он не приставал к ней, как другие жильцы, так только – иногда по попе погладит, да пошутит. Совсем задумался паря, видать ни есть нечего, ни работы нет. Не жалеют их в ихних университетах. Родя интересовал Грушу, но всерьёз думать о нём было ей невозможно – не того полёта птица. Уж больно умён. Иногда войдёшь к нему, а он чего-то пишет. Писарь!  

Родион Романович, между тем, о Груше совсем не думал. Мысль о еде, которую он может купить, переколов валявшиеся во дворе хозяйкины чураки на дрова, несколько подбодрила его. Как, однако, с топором? Где топор-то взять? У студента отродясь никаких топоров не бывало, и купить было не на что. Приятели родины мало в этом от него отличались – бестопорные. Родион вышел на улицу и пошёл, куда глаза глядят, лихорадочно соображая, как решить эту трудность. Нечаянно в каком-то дворе увидел работников – то ли сарай чинят, то ли те же сараи сносят. Работники, не стесняясь его присутствием, бросили инструмент и работу, и пошли куда-то, небось, пообедать в трактир. Инструмент был разбросан на полу сарая – подходи, бери.  

Родион Романович никогда вором не был. Да и какое воровство – топор на время позаимствовать. Ну, переколет он дровишки хозяйке, получит рубля три за работу, и быстро вернёт «струмент» на место. Раскольников был порядочный, ранее никогда чужое и не подумал бы взять. Да и жили в этой округе Петербурга хорошо – работники запросто оставляли свои инструменты чуть ни на глазах у всех, никто ничего не брал, народ всё степенный, без склонности зариться на чужое. Да что тут думать, подбадривал себя Родя. Быстро всё сделаю, а потом мужикам объясню, простите, мол, нужно было очень. Раскольников поймал себя на мысли, что уже несколько минут стоит и как-то с недоумением смотрит на лежащий на полу сарая обыкновенный топор.  

Потом он быстро пошёл, нет, даже слегка побежал, пряча под потрёпанной студенческой тужуркой холодную стал топора. Чёрт-те что, бегу как преступник, каторжник какой! Ну не убить же я этим топором кого хочу, мелькало в голове у опустившегося студента. Раскольников, наконец, замедлил шаг, пошёл спокойно. Всё кругом было, как обычно – улица, фонарь, аптека. Родя посмотрел вокруг – ах, как же он не подумал! Вот здесь, в этом, то есть, доме живёт старуха-процентщица, может в долг дать! Что же он об этом давеча-то не вспомнил? Ну конечно, можно сейчас войти и попросить у неё денег. Родион деньги у неё уже занимал, может и снова даст. Да ведь и сколько-то надо ему – на обед всего-то, не уж-то, не даст?  

Старуха, то есть какая же, помилуйте, старуха, женщина лет за пятьдесят, чистенькая, несколько строгая, всей округе давала в долг денег. И то сказать, чем же ещё прокормиться ей было возможно – в прачки тяжело для её лет, в весёлые девицы тоже тяжело, да и мало желающих мужчин на весёлую девицу её годов. Прислугу тоже господа подбирают себе по моложе. Процентщица жила тяжело, заёмщики люди резкие, часто просто голодные да пьяные. Впрочем, дела шли неплохо. Конечно, иной человек поморщится, как это, мол, людей мучать процентами, не гуманно, мол. Да ведь живот-то есть каждый день просит, тут уж не до гуманности! Со старухой, в помощницах, жила вместе с ней её сводная сестра чуть моложе её, женщина тихая и покорная.  

Раскольников вошёл в комнаты процентщицы. А, господин студент, улыбаясь беззубым ртом, поздоровалась женщина. Из задней комнаты слышно было, как сестра процентщицы что-то зло выговаривала. Кажется, сёстры поссорились. Родион Романович совсем уже было хотел попросить денег взаймы у столь доброй к нему банкирши, но вдруг случилось непредвиденное – топор, который Раскольников придерживал под тужуркой, выскользнул и со стуком упал на пол, прямо перед процентщицей. На стук вошла в комнату рассерженная сестра хозяйки. Родя совсем уже хотел извиниться за шум, но тут свершилось непредвиденное. Уже потом, в течение многих лет эта потрясающая сцена стояла у Раскольникова перед глазами и мучала его ночными кошмарами.  

Старуха-процентщица вдруг вся исказилась немыслимой злобой, кажется, даже затряслась от ненависти. Что такое, мелькнуло у Родиона в мозгу, зачем? Старуха, несмотря на свой возраст, малый, согбенный рост и очевидное слабосилие, совершенно неожиданно для всех, и даже, скорее всего, для себя самой, очень проворно и ловко схватила упавший на пол топор и в абсолютной тишине, двумя руками, обрушила инструмент на голову сестре! Было ощущение, что она всю жизнь рубила дрова и никакой трудности для неё не было в таком самом обыкновенном разрубании чего бы то ни было – дерева, деревянного чурака при рубке дров, а то и человеческой головы.  

Что-то громко хрястнуло в несчастной голове сестры, подвергнувшейся этому смертельному, как потом выяснилось, нападению. Сестра как-то даже аккуратно осела на пол. Хлещет кровь из порубленной головы, старуха с озлобленным, каким-то ведьминым взглядом и донельзя изумлённый Родя, совершенно потерявшийся в этой обстановке. Топор выскользнул из рук процентщицы и со стуком повалился прямо возле сидящей в крови сестры. Вдруг вся окровавленная умирающая сестра потянулась за топором и, уже совсем как в страшном, невозможном сне, схватила его. Как могла эта почти разрубленная, истекающая кровью и мозгами несчастная в последние не то, что минуты, но мгновения своей несчастной жизни это сделать…  

Сестра взмахнула топором не менее проворно, чем только что это сделала сама процентщица. Хрясь, громко хрустнула голова старухи-процентщицы! Если бы Родион Романович мог подумать, что сестра, умирая, найдёт в себе силы на такое, то он, может быть, бросился бы спасать процентщицу. Хотя нет, может быть, и не бросился бы. Да и кто не растеряется от таких невозможных сцен, какое сердце не содрогнётся от ужасов окровавленных, разрубленных голов, залитых кровью тел, пола, топора, с прилипшими к нему волосами и ниточками, тоже истекающего кровью? Как хрупка человеческая жизнь! Как непредвиденно может ждать нас в любой момент какое-нибудь страшное событие! И с кем же – с тихими старушками, живущими в тихом квартале!  

Когда Раскольников немного пришёл в себя от страшной сцены, всё было кончено – обе женщины бездыханными лежали на полу в каких-то немыслимых лужах крови. Топор-то, топор-то, било в мозг Роди! Топор-то я взял. Ну, казалось бы, да брось ты топор, да чёрт с ним с топором-то! Чего несчастному голодному студенту думать о какой-то железке в такой момент? Но Родион Романович в каком-то ослеплении зачем-то схватил украденный им топор, догадался вытереть его от крови какой-то попавшейся под руку тряпкой, спрятал его на груди и побежал вон из залитой кровью квартиры. Невозможно, невозможно, била только одна мысль в мозг. Если бы он смог, то побежал бы, но от бессилия он едва плёлся, а страшный топор, казалось, жёг его тело своим ужасом.  

Как он догадался прийти на какой-то пустырь, как догадался найти какой-то валун, которых там валялось много и забросить топор под этот камень, помнилось ему плохо. Вне себя от пережитого Раскольников вернулся в свою каморку. Самое удивительное, что топор тряпицей он вытер очень тщательно, никаких следов крови на его одежде не было. Никто не обратил внимания и не остановил бывшего студента, когда он метался по городу сам не свой. Всё оказалось шито-крыто. Родя свернулся калачиком на постели. Груша по доброте душевной и, может быть, по тайной страсти к нему, принесла поесть. Раскольников лихорадочно поел, Груша сидела рядом, а потом очень медленно, дрожжащей рукой неожиданно погладила его по голове.  

Убийство потрясло всю округу. Долго работали следователи. Свидетелей почти не оказалось. Как выяснилось, процентщицу не любили очень многие в округе, а её тихая с виду сестра регулярно цапалась с ней. Цапалась, впрочем, не так уж сильно – никто никогда не видел и не слышал, чтобы они, к примеру, били друг друга или таскали друг друга за волосы. Осталось только загадкой, куда девался топор, которым были убиты обе женщины. Подозревали многих. Таскали на допрос и Родю, но ничего ни от кого не добились. Через много лет, Родион Романович Раскольников, сделавший блестящую карьеру, генерал, с возмущением думал, как этот писака Достоевский умудрился так наклеветать на него, тихого студента, в романе об этом необычайном происшествии.  

Из отзывов на «Истинную историю Родиона Романовича Раскольникова»  

Deichi:  

Вы очень подробно всё описываете. Поэтому можно было бы более красочно описать убийство. Мне кажется, или Вы просто взяли за основу оригинал Достоевского и переписали его от себя. Стиль вашего повествования напоминает писанину русских классиков. Это было моё скромное мнение. Как и всем, вдохновения  

12:07 18. 06. 2018  

Lego:  

читал, и по стилю находил немного А. Толстого, Салтыкова-Щедрина, и даже Зощенко ( в одном месте)  

Мне понравилось, а Генерал Раскольников, – тот и вовсе, я думаю, вздохнул с облегчением)  

00:32 19. 06. 2018