Танцуй, полумесяц

Любить эту девушку безумно сложно: у нее два высших образования в области лингвистики; — если бы Он разбирался, сказал бы точнее, а так — плевать, — у нее за спиной тяжелая история с проституцией и наркотиками; у нее внутри слишком много ран, а главной проблемой всей ее жизни был именно он.  

Виолет, которую в народе привычно называют небрежным Вей, любить слишком сложно. Это все напоминает какую-то безумно странную игру, в которой дойти до финала можно только спустя тысячи неудачных попыток. Нет, сравнивать минным полем или бомбами это нельзя, потому, что эти чувства не напоминают смерть. Все же, это игра, где Эркюль никогда не выйдет победителем, несмотря на то, что очень хочется.  

Ее трудно любить, когда смотришь снизу вверх, туда, на сцену, и понимаешь: она дошла туда с теми, кто тихо шептал: «держись! », и боялся отпустить. Сложно слышать ее чарующий голос, который влюбляет сотни людей, не важно какого пола и возраста. И ведь она настолько неидеальна, что это как-то манит… Вот только трогать нельзя, словно это музей, а она — экспонат.  

Любить Вей сложно, особенно когда ты сидишь напротив нее с бокалом вина и не можешь подобрать слова, чтобы начать хоть какой-то разговор. Бесспорно, перед ней стыдно, за испорченную юность, за… все, что произошло за последние годы. И не только перед ней, ведь Дорлет подпортил существование многим из своего окружения. И хотелось бы перед ними извиниться, вот только все прекрасно знают: бессмысленно. Его или не простят, или уже… никогда, нет, этого никогда не случится.  

Эту девушку тяжело любить, когда она смеется другому человеку, хотя явно видно, что она не влюблена. Сложно смотреть на улыбку, которая выглядит, как маска, за которой спрятана боль.  

— Хей, Дорлет, — она зовет тихо, как это делала когда-то давно, когда они еще были парой. — Ты чего как в воду опущенный?  

Хочется признаться честно, что ему стыдно, что хочет извиниться за все, но в горле ком, который нельзя запить даже хорошим вином. Поэтому в ответ Эркюль лишь поправляет рыжие пряди девушки, и жаль, что не может заколоть их каким-то из украшений, до которых не дотянуться. А Вей в ответ смеется, так непривычно тепло, словно сейчас те времена, когда им по восемнадцать лет, они наивны и счастливы.  

— Я говорил, что ты сейчас похожа на луну в этом образе? — неожиданно срывается у Дорлета, но он не краснеет, как школьник, ведь ему уже дай бог за тридцать. Хотя, признаться честно, глуп он до сих пор в каком-то плане.  

В ответ Виолет поднимается из-за стола, делает один оборот вокруг себя, — знать бы, как это называется, — и подходит к мужчине. И все словно во сне, в безумном сне, который снится в полнолуние и давит воспоминаниями.  

— Пошли, потанцуем. Конечно, поля с тюльпанами нет, но…  

Не важно, она хочет сказать, что это совершенно не важно, но ее понимают и без слов. Ведь сейчас можно поддаться искушению, легкому, чтобы дотронуться только до рук, которые покрыты татуировками, да талии, скрытой за плотным платьем. И все, больше ничего не надо.  

Кружиться в вальсе с ней — как безумие. И даже оказавшись в ведомой роли, она умудряется указывать. Без слов, какими-то мимолетными жестами, мимикой, взглядами. Или Эркюль настолько безнадежно влюблен, что видит намеки совершенно во всем? Это так мило, потому, что напоминает юность. Ту глупость, наивность и радость. Сейчас что-то, отдаленно напоминающее это, разливается в груди. Приятно.  

Вей танцует прекрасно, говорит не менее правильно, — конечно, она училась этому, — поет тоже волшебно. И можно было бы сказать, что в ней нет минусов, она Богиня, которая спустилась со своих небес, чтобы потанцевать с ним, с Дорлетом, но… Не важно.  

В крови дорогое вино, где-то внутри пробивается счастье, а напротив — объект любви.  

Любить Виолет сложно, особенно когда она бьет словами: «Я не прощу тебя», когда касается губами мочки уха и тихо шепчет: «Но так скучала». Любить Вей сложно, особенно видя взаимность и не имея возможности быть вместе.