Её глаза

Есть старая поговорка: «То что тебя не убивает, делает тебя сильнее», и Мартин фон Штромберг в это не верит. Он думает, то, что пытается тебя убить, делает тебя еще злее и печальнее. А сила приходит от хорошего — от семьи, друзей, удовольствия от выполненной работы. Вот те вещи, которые делают тебя крепче. Они подымут тебя на ноги, если ты сломлен. И сейчас, храня в памяти взгляд зелено-карих глаз Оли, ее тихий голос и движения тонких пальцев, он это прекрасно понимает.  

28 октября, 1942 год  

22:49  

Сейчас тихо настолько, что непривычная тишина режет уши. Едкий запах гари забирается глубоко в нос и разъедает слизистую, не спасает даже платок. Зеркала пролитой крови отражают черное небо с редкими проблесками звезд, почти полностью закрытыми свинцовыми тучами. Это была первая тихая ночь.  

Молодой лейтенант фон Штромберг, подсвечивая себе фонариком, медленно подходил к лежащим в обломках битого кирпича трупам, на которых была зелено-серая мышиного цвета форма, залитая багровыми пятнами. Он слышал, как хрустели куски кирпича и пустые гильзы под ногами двух идущих позади него солдат, но не обращал на это внимание. Он лишь смотрел на троих людей в зеленых ватниках, стоящих напротив него.  

Полчаса назад им удалось установить временно перемирие, чтобы спасти раненых и вынести тела убитых с поля боя. Это была опасная затея, и фон Штромберг знал об этом, но он также знал, что ему нужно спасти раненных бойцов из своего отряда.  

— Герр лейтенант, нам стоит поторопиться,  — послышался позади него голос ефрейтора Шефера. — Они могут открыть огонь в любой момент…  

— Я предупредил наших, чтоб не стреляли,  — ответил фон Штромберг, глядя на стоящую в паре шагов от него молодую девушку.  

Решив не тратить время впустую, он опустился перед трупами и стал немного боязливо обшаривать руками кители немецких солдат. Руки его мелко тряслись, горло першило и постоянно слезились глаза, но он все же делал это. Бросая редкие взгляды, он следил за девушкой, которая была врачом, как смог он догадаться.  

— Тише, Лешенька,  — проговорила она на русском, осматривая раненого и еле слышно стонущего советского бойца, и, сняв свой ватник, накрыла им мужчину,  — тише…  

Штромберг знал, что у них нет врача — если и будут раненные, то их придется нести в полевой госпиталь, где, еще неизвестно, помогут ли раненным или нет. И, видя, как девушка начинает быстро и заботливо бинтовать голову тому самому Лешеньке, пожалел, что не может попросить ее помочь им. Они — враги, пусть между ними на время установлено перемирие, но она ни за что в жизни не поможет им.  

На самом деле он поражался мужеству этой девушки — кругом развалины завода, трупы, лужи крови, а она ловко пробирается между всем этим и пытается хоть как-то помочь раненным. Не каждая девушка ведь на такое способна. И сейчас, слыша ее тихий и ласковый шепот, он не понимал, что она говорила этому русскому, но почему-то от этих неизвестных ему слов на его душе сразу же заметно потеплело…  

На секунду закрыв глаза, он потянул руку к следующему бойцу из своего отряда, чтобы проверить пульс на его шее, как нечаянно соприкоснулся пальцами с маленькой и теплой ручкой. Распахнув глаза, лейтенант заметил, как накрыл своей ладонью пальцы девушки, которая чуть удивленно смотрела на него, распахнув свои большие зелено-карие глаза. Резко выдохнув, она отдернула руку и, смущенно опустив глаза, продолжила осматривать лежащего перед ней мужчину. Фон Штромберг лишь усмехнулся про себя, заметив на ее щеках румянец.  

Потратив еще две минуты на осмотр немцев, лейтенант понял, что из всех, кто здесь лежит, они могут спасти лишь двух. Но для этого им нужно вернуться в то крыло завода, где они вторые сутки сидели в окружении советских войск.  

— Пойдемте,  — молодой человек рывком поднялся с земли,  — если мы хотим спасти их, то нужно привести с собой хотя бы еще одного человека.  

В тот момент, когда лейтенант поднялся с земли, за ним следом вскочила и эта девушка, опасливо поглядывая на него. Грудь под ее гимнастеркой, туго перетянутой поясом, быстро вздымалась и также быстро опускалась — она явно была испугана, хоть и знала, что оружия у них нет. Фон Штромберг улыбнулся ей уголками губ и показал свои пустые руки — стрелять в нее он не собирался.  

Но в этот момент он и сам испугался, что раз уж он не выстрелит, то выстрелят те солдаты, которых он оставил в засаде в окне. Он боялся, что они могут неправильно понять его резкого движения и, поняв это как сигнал к атаке, открыть огонь. Но секунды шли, было тихо, и фон Штромберг радовался этой тишине.  

Но тут воздух прорезал резкий звук автоматной очереди со стороны занимаемого ими, немцами, крыла завода. Тут же раздалась ответная очередь со стороны русских.  

Оторопев от неожиданности этого момента и слыша свист пуль рядом со своим лицом, фон Штромберг заметил, как двое его солдат кинулись в сторону их крыла и, упав на землю, поползи назад, стараясь не попасть под пули. Также он заметил, как двое русских, сопровождавшие девушку, в точности повторили движение немецких солдат, бросив замершую на месте от испуга девушку на произвол судьбы. Решив, что ему уже решительно нечего терять, он сделал рывок вперед и, повалив девушку на землю и закрыв ее собой, потащил ее за собой в сторону их крыла. В момент, когда он падал вместе с ней, лейтенант почувствовал, как левую руку обожгло резкой болью — одна из пуль все-таки попала в него.  

Спустя пару секунд, когда девушка наконец пришла в себя, то сразу же начала брыкаться, пытаясь освободиться из крепкого захвата лейтенанта, но все же было поздно — он успел затащить ее за стену, где им уже не угрожали пули.  

— Что ты творишь? — шипела она, недобро глядя на фон Штромберга. — Пусти сейчас же! Пусти, кому сказала!  

Лейтенант лишь ухмыльнулся, услышав ее слова,  — он ничего не понимал в ее речи. К сожалению, русский ему за все это время войны так и не удалось выучить. Он знал лишь одну фразу — «Руки вверх», которая уже не раз ему помогала. Но это явно была не та ситуация, когда можно было бы ее употребить. Но все же фон Штромберг догадывался, о чем она просила его.  

— Иди,  — произнес он на немецком и подтолкнул ее вперед, когда встретился с ее непонимающим взглядом. Подтолкнул вперед по коридору — в самом конце ждали остатки его отряда. — Туда.  

Девушка, нахмурив красивые дуги бровей, сверкнула глазами, взглянув на фон Штромберга, который лишь сейчас понял, какую ошибку он совершил, потащив ее за собой. Лишь сейчас, когда внимательно посмотрел на нее, когда взглянул в ее зелено-карие глаза и прочитал в них все — нечеловеческий страх и дикое отчаяние. Но менять уже что-либо было поздно… Поэтому, лишь вздохнув, он крепко схватил ее за локоть, сморщившись от резкой боли, пронзившей левую руку чуть повыше локтя, и потащил за собой, стараясь не обращать внимания на ее брыкания и слабые удары в плечи и спину.  

Затолкнув ее в то пустое помещение, где находились его солдаты, он оглядел их, выискивая взглядом того, кто начал стрельбу. Заметив нужное ему лицо, он прорычал:  

— Кто позволил тебе открыть огонь?  

— Я видел, этот Иван хотел начать первым! — начал оправдываться солдат. Глаза его горели каким-то недобрым, злым и даже бешеным огнем.  

— Кто дал тебе команду?! — закричал Штромберг, подходя к нему и почти с ненавистью глядя в его глаза. Солдат был почти вдвое старше лейтенанта, но тот мог сколько угодно кричать на него — здесь он был главным.  

— Никто,  — ответил мужчина, опустив взгляд.  

Фон Штромберг никогда не бил никого, тем более своих солдат, а сейчас у него возникло очень сильное желание двинуть этому наглому и глупому мужику в его широкую челюсть. И, возможно, он бы и двинул, если бы не слышал сопение притихшей русской за своей спиной. Остыв, лейтенант просто отвернулся от солдата и, повернувшись лицом ко всем остальным, которые уже заметили девушку в зеленой гимнастерке и начали переговариваться между собой, обмениваясь нехорошими взглядами, произнес:  

— Это…  

— Да видим мы, что это русская,  — перебил его стоявший рядом с ним молодой оберефрейтор. Насколько помнил фон Штромберг, они были ровесниками. — Она — одна из тех большевистских свиней, из-за которых умерли наши товарищи. Думаю, они должны быть отомщены. Что, лейтенант, в порядке очереди или по старшинству?  

Все захохотали. Лейтенант чувствовал, как девушка, которая всего минуту назад отчаянно отбивалась от него, теперь затихнув, жалась к его спине, стараясь спрятаться за ней, растворившись в его кителе. Обведя всех взглядом, он крепче сжал пальцы на руке девушки и заговорил:  

— Отставить. Никто ее не тронет, ясно?  

— Это еще почему? — возмутился кто-то из толпы. Сразу же по помещению прокатился недовольный вздох. Оберефрейтор чуть удивленно взглянул на него, вскинув бровь.  

— Потому,  — лейтенант внимательно оглядывал всех, чувствуя, как русская сама отчаянно схватилась второй рукой за его запястье,  — потому что она поможет нам. Она выведет нас из этого чертового окружения. Считайте, что она взята нами в плен. Поэтому никто ее не тронет. Ясно?  

Все, тихо пробурчав «Ясно», стали расходиться по углам. Стоявший рядом оберефрейтор смерил девушку взглядом, довольно хмыкнул и, развернувшись, пошел к своему месту.  

Вздохнув, фон Штромберг размял шею и, потянув ее за руку, повел девушку за собой к своему месту между двумя оконными проемами. По бокам от него располагались его самые верные бойцы — Линдманн, который уже разлегся на своем месте и собирался заснуть, и Шварц, который вновь перечитывал присланное его женой письмо. Остановившись, он подтолкнул русскую, заставляя ее опуститься на место, застеленное плащ-палаткой.  

— В плен? — тихо по-немецки проговорила она, забиваясь почти к самой стене и испуганно глядя на фон Штромберга, который удивленно вскинул брови, услышав свой родной язык. — Я немного знаю немецкий…  

— В плен,  — не отводя взгляда от нее, он полез в свой вещмешок и, достав запасной ремень, связал им запястья девушки.  

— Зачем? — вскрикнула она и, испугавшись своего громкого голоса, замолчала, все еще испуганно глядя на лейтенанта.  

— Чтоб не сбежала,  — пояснил он и уселся рядом с ней.  

Они долго сидели так вместе. Фон Штромберг буквально умирал от дикого желания выкурить хотя бы одну сигарету — последний раз он курил больше недели назад. Эти чертовы русские дают им побегать…  

— Мартин,  — внезапно произнес он и, немного повернув голову в сторону, посмотрел на нее.  

— Оля,  — тихо ответила она, но не взглянула на него в ответ.  

Лейтенант еще долго смотрел на девушку, на ее светлые растрепавшиеся волосы, на плотно сжатые губы, а потом тяжело вздохнул — он знал, что им предстоит долгая ночь…  

***  

22 декабря, 1942 год  

17:26  

Фон Штромберг, дыша на замерзшие руки, смотрел на других солдат. В народе бытует мнение, что если ты попал в штрафбат, то считай, ты покойник. Если тебя сразу же не отправят под танк или ты не подорвешься на разминировании очередного замерзшего поля, то не выдержишь расстрелов. Это убивает морально. Но фон Штромберг, хоть и чувствовал, что скоро сдастся, что почти сломлен, еще держался. Старался держаться.  

Ему, в каком-то смысле, повезло. После того, что он сделал, по закону военно-полевого суда его должны были расстрелять на месте. Но генерал, который прекрасно знал отца фон Штромберга и питал к нему глубокое уважение, сделал для его сына все, что только смог,  — отправил его в штрафбат. И вот теперь, просуществовав здесь почти пять недель, молодой человек стал задумываться над тем, а не лучше было ли, если бы его сразу же застрелили.  

Ему, как и остальным, суют в руки автомат. Придется стрелять, потому что тут либо ты стреляешь по команде, либо потом стреляют по тебе.  

Молодой человек, на пару секунд устало прикрыв веки, выдохнул облачко пара. Он стрелял уже много раз, но все это было в бою, а в штрафбате придется стрелять впервые. Сейчас — совершенно иначе, чем в бою. Сейчас перед тобой не стоит солдат, тычущий тебе автоматом в лицо, а безоружные местные жители, которых обвиняют в партизанской деятельности.  

Когда фон Штромберг открывает глаза, то их уже вывели и поставили напротив них. Четырнадцать человек — столько же, сколько и в их штрафбате. В основном, это молодые женщины и подростки, среди них только двое пожилых мужчин.  

Когда раздается команда и фон Штромберг вскидывает руку с автоматом, то сталкивается взглядом со стоявшей напротив него девушкой. Снова та же гимнастерка, туго перетянутая поясом. Ее зелено-карие глаза с нечеловеческим страхом и диким отчаянием смотрели на него, как тогда… Он узнал ее.  

Перед тем, как их гауптман отдал последнюю команду своим сухим, трескучим голосом, фон Штромберг успел незаметно подмигнуть ей. Он надеялся, что она поймет. Ее взгляд придал ему сил, напомнил, что он все еще не сломлен, что он еще силен для борьбы. Да и не для того он тогда рисковал собой ради нее, не для того оставил своих бойцов в окружении ради ее спасения, не для того попал в штрафбат, чтобы сейчас своими же руками нажать на спусковой крючок.  

Раздается последняя команда, гремят выстрелы, в снег с глухими звуками сыпятся пустые гильзы. Люди, стоявшие напротив них, падают на землю. Вокруг многих уже начинают понемногу растекаться лужи багровой крови, окрашивая в этот же цвет и грязный снег.  

Говорят подойти проверить, не осталось ли живых; если остались — выстрелить в голову. Фон Штромберг подходит к лежащей в снегу Оле и, склонившись, проверяет пульс. Он, конечно же, есть — Штромберг всего лишь выстрелил ей в плечо, попав почти в ключицу. Но зная, что за ним наблюдают, он для порядка стреляет рядом с головой Оли.  

Гауптман доволен их работой и, сказав унести трупы, уходит сам — бежит скорее погреться. Все тащат убитых через небольшую котельную, у входа которой припаркован грузовик, который увезет трупы в поле. Но фон Штромберг до грузовика не доходит — взвалив себе на руки Олю, он скрывается в темном проходе, уходя через коридоры в небольшую глухую комнатку без окон. Закрыв за собой дверь, он опускает девушку на ноги и сразу же знаком показывает ей, чтобы она молчала. Оля, зажимая ладонью кровоточащую рану, внимательно смотрит на него и молча, одним лишь взглядом спрашивает, что им теперь делать.  

Он знает, что им делать. Он сам давно планировал сбежать отсюда, но никак не решался сделать это в одиночку. Теперь же ему подвернулся отличный момент, который упускать он никак не собирался.  

Сдвинув тяжелую крышку люка, он помог Оле спуститься вниз, а затем спустился сам, закрыв за собой крышку. Как только фон Штромберг оказался внизу, то сразу же ему в нос ударил неприятный запах канализации. Запах буквально разъедал слизистую, но он не обращал на это никакого внимания — в штрафбате теряешь всякую чувствительность и восприимчивость к чему-либо.  

— Идем? — тихо спросила стоявшая рядом с ним Оля.  

— Да,  — кивнул он, зашагав вперед. — Так мы сможем выйти к соседнему зданию. Оттуда можно сбежать.  

Услышав тихий всхлип девушки, он обернулся. Рана на ее плече стала кровоточить еще сильнее.  

— Сильно болит? — спрашивает он, убирая ладонь с ее плеча и осматривая рану. Оля кивает, закусив губу. — Повезло, что не сквозная. Потерпи, скоро выйдем.  

Фон Штромберг, взяв ее за руку, повел ее за собой. Под ногами плескалась мутная вода, но он не обращал на это никакого внимания. Он знал, что нужно пройти еще пару десятков метров, свернуть пару раз и тогда они попадут в тот старый заброшенный дом, где смогут переждать время до ночи.  

Спустя сорок минут они попали на пустой чердак того дома. Здесь было пыльно, стоял какой-то затхлый запах, но здесь было намного лучше, чем там, откуда они сбежали.  

Фон Штромберг отошел от окна. Он знал, что теперь, если его поймают, то генерал уже не поможет. Его точно расстреляют. Расстреляют точно так же, как он должен был расстрелять Олю.  

— Как рука? — спросил он, подойдя к девушке.  

— Болит,  — шипит она, судорожно вздыхая.  

Он видит, что она терпит. Терпит, чтобы не заплакать от сильной боли.  

— Давай пулю вытащу,  — фон Штромберг опускается рядом с ней. Он знает, как надо это делать — Оля сама научила его этому в прошлый раз. — Уж прости, что тут антисанитарные условия, но… Сейчас будет немного больно.  

Оля лишь тихо вскрикнула, когда он вытащил пулю. Стянув свой шейный платок, он помог ей обвязать им рану.  

— Спасибо,  — тихо произнесла девушка, когда он закончил, и спешно добавила: — Мартин.  

— Мы квиты,  — усмехается он, постучав пальцем правой руки по плечу, где у него остался небольшой шрам.  

Прислонившись к стене спиной, он вспоминал, как Оля тогда вытащила ему пулю из руки. Как ее тонкие пальцы аккуратно делали это… Они тогда не говорили друг с другом почти всю ночь. Фон Штромберг ближе к рассвету задремал, но скоро проснулся, услышав тихий девичий вскрик. Это был тот самый оберефрейтор… Штромберг до сих пор помнил, как он повалил того на пол и с какой ненавистью бил кулаками по лицу. Лишь после того, как он слез с полуживого оберефрейтора и вернулся на свое место, Оля сама подсела к нему и, заглянув в глаза, предложила помочь с рукой.  

Посмотрев на девушку, он только сейчас понял, что на ней только лишь одна гимнастерка и юбка. А чердаке, фон Штромберг чувствовал это даже сквозь свою шинель, было чертовски холодно. Поэтому, быстро сняв в себя шинель, он набросил ее на дрожащую девушку.  

— Спасибо,  — снова повторила она, глядя на него снизу вверх. От ее взгляда зелено-карих глаз в груди фон Штромберга что-то сжималось, снова и снова напоминая ему, что он все еще человек и что он может что-то чувствовать.  

— Не благодари,  — он качнул головой и отошел к окну.  

Ему чертовски хотелось курить. За последний месяц ему удалось лишь однажды затянуться — сигарета нашлась у кого-то в штрафбате. Но сейчас… сейчас он готов был душу продать хотя бы за еще одну затяжку.  

С улицы раздаются крики, мимо дома проехал грузовик.  

— Нам предстоит долгая ночь,  — вздыхает фон Штромберг, отходя от окна. — Даже слишком долгая…  

***  

24 декабря, 1942 год  

06:48  

Они стоят на самом краю заснеженной рощи, стоят, глядя друг другу в глаза. Оля, еле заметно улыбаясь уголками губ, чуть щурит свои зелено-карие глаза. Она, как и обещала, помогла ему выйти из окружения.  

Фон Штромберг опустил голову. Перед глазами все еще стояли события вчерашнего дня. Погони, перестрелки, долгие блуждания по роще. Вчера они прошли через многое. Но Оля, несмотря на то, что ей много раз попадалась возможность сбежать, оставалась с ним и вела все дальше и дальше.  

— Вот, как и обещала,  — она кивает в сторону поля. — Тебя здесь не будут искать. Наших здесь тоже нет. Так что ты можешь…  

— А ты останешься? — Фон Штромберг сам не заметил, когда успел зажать ее ладонь в своей.  

— Да.  

— Не боишься? — он посмотрел прямо ей в глаза.  

— А ты не боишься возвращаться?  

— Я ведь хочу вернуться домой…  

Оля улыбнулась и, посмотрев на него своими зелено-карими глазами, тихо произнесла:  

— А я уже дома.