Чайки

Шум просыпающегося города изо дня в день напоминает Лестеру Элрою, что он не одинок в этом мире, что есть уйма людей, от которых он мало чем отличается. Осознание этого не позволяло гримасе угрюмого бассет хаунда, страдающего диареей, исчезнуть с его лица хоть на несколько дней. Каждый день, перед тем как отправиться на работу в типографию, он регулярно проводит свой утренний «ритуал» – стоит и смотрит на себя в зеркало в ванной комнате. Нет, это не всем привычная процедура, при которой большинство людей окидывает себя оценивающим взглядом, проверяя всё ли в порядке, прежде чем покинуть стены квартиры и отправиться на рабочее место. Лестер около получаса просто стоит, уставившись на отражение своего рыхлого тела в зеркале, при этом из элементов гардероба на нём обычно присутствует лишь нижнее бельё.  

Эта традиция позволяет ему настроиться на нужный лад, если термин «лад» вообще применим к жизни мистера Элроя. Правда, чтобы не опоздать на своё место в печатном цеху, созерцая не слишком выдающуюся конституцию собственного тела, Лестеру ежедневно приходится вставать с постели гораздо раньше. В противном случае ему в очередной раз придётся отчитываться перед руководством, которому по большому счёту плевать, опоздал он, явился ли вообще на работу или валяется где-то в сточной канаве с перерезанной глоткой после стычки со шпаной. Тем не менее, как и в любой довольно крупной организации, существуют свои порядки и как бы сильно ни было насрать вышестоящим сотрудникам типографии на Лестера Элроя, правила вынуждали их отчитывать провинившегося подчинённого за несоблюдение трудовой дисциплины.  

Лестеру не нужно было изобретать велосипед при очередном опоздании, придумывая новую отговорку, так как старшим сотрудникам цеха было абсолютно всё равно – главное, что некомпетентный рохля знает своём место и никогда не пытается что-либо возразить. Такое происходило крайне редко, лишь когда Лестер во время очередного утреннего ритуала предавался воспоминаниям о своих школьных буднях. По мнению самого Лестера, в его жизни не было более ненавистного времени и это вовсе никак не связано с проблемами в семье или недостатками воспитания. У Лестера Элроя было вполне обычное и безоблачное детство, за исключением одного случая, который стал поворотным в его жизни, и всё по вине того, чьё имя у Лестера всплывало в сознании подобно неусвоенным остаткам пищи в желудке.  

Это был Джонни Гудвин – парнишка, которого судьба щедро наградила отцом-алкоголиком, матерью, скончавшейся от рака яичников ещё до того, как Джонни успел окончить первый класс начальной школы и целым комплексом подростковых проблем, утешение которым Гудвин находил в лице чёрной лошадки Лестера. Джонни не упускал возможности подставить подножку бедолаге Элрою, надеть мусорное ведро на голову или выбить книги из рук – и это ещё в самые лучшие для Лестера дни. Когда Джонни был особо раззадорен, голова Лестера довольно часто служила ёршиком для школьного туалета, а в старшей школе, после очередной банки пива вместо урока, Джонни не жалея сил использовал тушку Лестера в качестве боксёрской груши.  

Лестеру стоит отдать должное, так как ни разу за всё время измывательств со стороны Джонни Гудвина он не издал ни единого звука и, молча, терпел все побои и насмешки. Однако стойкость Лестера имела свои пределы, и в один злосчастный день ему довелось в этом удостовериться. Нет, это были не очередные попытки Джонни Гудвина заставить Лестера взвыть от боли или унижения. Он даже не выхватил один из учебников Элроя, чтобы оставить ещё один автограф в виде изображения полового члена, обильно эякулирующего на страницах, усеянных математическими формулами или отрывками мировой классики. Всё дело было в Линде – девочке из параллельного класса, с которой у Лестера было много общих занятий, как, впрочем, и у Джонни, который был не частым гостем в стенах школы.  

У Линды была распространённая форма аутизма в сочетании с умственной отсталостью, которая позволяла ей быть одной из лучших учениц школы, но в то же время быть абсолютно неприспособленной к коммуникации с другими детьми. Специального учебного заведения для таких как Линда в небольшом городке, где провёл детство Лестер, не было, а управляющий школы-интерната отличался особым пристрастием к незрелым девочкам, которые не могут отказать и не будут сопротивляться. И если этот занятный факт обошёл Линду стороной, то от бурлящих гормонов Джонни Гудвина ей было некуда деваться. Ублюдок с вечно засаленными волосами и пачкой сигарет, спёртой у папаши, в заднем кармане истёртых джинсов, любил задрать одно из немногочисленных платьев Линды, отпустить какую-нибудь непристойную шуточку или облапать несчастную девушку, прижав к одному из шкафчиков.  

Лестер иногда ловил себя на мысли, что их с Линдой что-то связывает: «Лестер и Линда» – отличное название для трагического романа про двух неудачников, который бы определённо пользовался спросом среди современной читающей молодёжи. У Лестера возникали порывы заступиться за Линду. Но перспектива в очередной раз отмывать голову от дерьма до прихода родителей напрочь отбивала у Лестера желание связываться с самой отъявленной сволочью на всё белом свете. Несмотря на это, очередные домогательства Джонни к Линде не смогли оставить Лестера безучастным. «Ну-ка поглядим, что тут у нас», – радостно восклицал порядком поддатый Гудвин, усердно пробираясь к гениталиям Линды на заднем дворе школы. «Глядите, ребята – она даже не пытается закричать, разве сегодня Рождество? » – обращался он к своим дружкам. Лестер как раз направлялся домой и застал эту картину.  

– Оставь её, Гудвин! – вырвалось из уст Лестера, к его собственному удивлению довольно грозно.  

– Хахах, Элрой, твоя подружка, что ли? – ехидно отозвался Джонни. – Отличный выбор, как раз тебе под стать, но ты же не будешь возражать, если мы с ней немного развлечёмся? Хотя у тебя выбора то и нет, – тут раздался дикий гогот дружков Джонни во главе с ним.  

– Гудвин, я сказал, оставь её в покое, или обо всём узнает твой папаша, который с тобой сделает то же самое! – Лестер проговорил это с лёгкой дрожью в голосе и леденящим холодом в области затылка. У него возникло ощущение, что это, возможно, последние его слова в жизни. Причиной таких доводов, стала резкая перемена в лице Джонни Гудвина – на нём появилась такая маска ярости, что Лестеру на секунду показалось, будто у того сильная судорога.  

– Тащите выродка сюда, – скомандовал Джонни своим компаньонам. – Теперь, Элрой, ты действительно напросился. Всё, что Лестер запомнил после этих слов, было невнятным каламбуром из образов и боли, но единственное, что осталось в его памяти навсегда после того злополучного дня – выражение неистового ужаса, сменившее привычную отстранённость на лице Линды в то время, как Джонни Гудвин насиловал её.  

Лестера заставили смотреть. Хоть он из последних сил и пытался вырваться, этих самых сил в нём почти не оставалось, а каждое движение сопровождалось такой пронзительной болью, что он едва оставался в сознании. Линда не кричала, она не издала ни единого звука, подобно Лестеру во время издевательств этой богомерзкой твари. Лучше бы она вырывалась… Лучше бы кричала, звала на помощь… Лестер плохо помнит, что последовало после этого, так как вся его жизнь с тех пор будто протекала в автоматическом режиме, а он сам так и остался там, на заднем дворе школы, избитый до полусмерти, смотрящий в её вытаращенные глаза…  

Когда воспоминания об этом накатывали на Лестера с непреодолимой силой, ему приходилось в очередной раз напоминать о своём существовании старшим сотрудникам печатного цеха типографии. Мысли о том дне не оставляли Лестера в покое до тех пор, пока он не отправлялся на набережную, где он мог простоять несколько часов и наблюдать за кружащими над водой чайками. Это было единственным способом снова начать спать, а не видеть леденящее душу выражение лица Линды. Крики этих птиц каким-то образом успокаивали Лестера, переносили его куда-то далеко, за пределы его собственного разума. Ощущение реальности возвращалось к нему с наступлением темноты. Он начинал судорожно ловить ртом прохладный океанический воздух, а затем отправлялся в свою небольшую квартиру, находящуюся в паре кварталов от набережной.  

В один из таких дней, после того как Лестер покидал набережную, из состояния «автоматического режима» его неожиданно вывел хриплый голос бродяги, располагавшегося под эстакадой среди кучи мусора, остатков картонных коробок и прочих достопримечательностей образа жизни бездомных.  

"Эй, друг, подкинь пару баксов, а то жрать охота. " – Как и всегда Лестер тревожно отреагировал, но пройдя ещё пару метров, тут же застыл в оцепенении. Он остановился и вернулся, чтобы пристальнее взглянуть на бродягу. Под копной слипшихся от грязи волос, которые уже затронула седина, под спутавшейся бородой скрывалось испещрённое лёгкими морщинами лицо человека, которому Лестер всю свою жизнь желал самой страшной, изощрённой и жестокой смерти. Это был никто иной, как Джонни Гудвин. Глаза Лестера, в которых большую часть времени можно было прочесть лишь апатию и безразличие, раскрылись так широко, что ему самому казалось, будто они сейчас выпадут из глазниц.  

"Ну чего уставился, шизик, денег дашь или нет? Если нет, то катись, не мозоль глаза", – промолвил Джонни Гудвин, охрипшим голосом. Лестер ещё несколько секунд простоял как вкопанный, в его голове сейчас творился настоящий хаос – перед ним мелькали обрывки той сцены из детства, когда этот ублюдок насиловал Линду. Сердце бешено колотилось, стало тяжело дышать. На фоне всего этого каламбура, творившегося в сознании Лестера, он слышал крик чаек, кружащих над поверхностью воды неподалёку. Впервые крики этих птиц не успокаивали его, а страшно раздражали, он хотел отловить каждую и свернуть им шеи, лишь бы они заткнулись. Лестер торопливым шагом свернул за угол ближайшего здания, сполз по стене, всё так же тяжело дыша. Дыхание постепенно выравнивалось, но голова просто разрывалась от роя мыслей и возникающей на фоне всех этих впечатлений боли.  

Лестер не знал, сколько он просидел в таком ошарашенном состоянии, но ему было слишком дискомфортно пребывать далее в сидячем положении на асфальте, так как что-то упиралось в ногу в кармане его брюк. Его это сильно выводило из себя, поэтому он поспешными движениями трясущихся рук пытался как можно скорее изъять содержимое карманов. Наконец он нащупал этот предмет, что-то из пластика. «Ручка? » – подумал про себя Лестер, но тут же отбросил эту мысль, так как он никогда не носил с собой ручек в карманах брюк. Вытащенный из кармана предмет оказался канцелярским ножом, который Лестер во время работы часто носил с собой, чтобы отсекать лишние куски плотных бумажных листов, сходящих с конвейера в печатном цеху. Лестер не отрывал взгляда от ножа – он смотрел на него с приоткрытым ртом, словно ребёнок, на новую игрушку. Медленным движением пальца, он выдвинул тонкое лезвие и стал ещё пристальнее рассматривать канцелярскую принадлежность. Его дыхание было уже совсем ровным, но сердце продолжало колотиться с бешеной скоростью, а в глазах появился нездоровый блеск.  

Лестер начал видеть в этом некую злую иронию, так как он был очень кропотлив и аккуратен в обращении с любыми вещами, будь то предметы одежды, книги, техника, или же рабочие принадлежности. Он всегда старался, чтобы всё находилось на своих местах, и вероятность того, что он, увлёкшись работой, забыл выложить нож из кармана, была просто ничтожной. Но сейчас у него было чувство, что всё на своих местах. Лестер ещё немного покрутил лезвие канцелярского ножа в свете фонаря, затем медленно встал, огляделся – вокруг в пределах ближайших кварталов царила мёртвая тишина. Возможно, эта тишина воцарилась лишь в голове Лестера, так как несколько чаек всё ещё кружили возле находящейся поблизости набережной в поисках хоть какой-то пищи. Лестер никогда не верил в предопределение и судьбу, но сейчас, на этом самом месте, в эти самые мгновения он кардинально пересмотрел свои взгляды на жизнь.  

Больше не было никаких сомнений в том, что он должен был сделать – сама вселенная, Дьявол, Бог, или кто бы то ни был вели Лестера к той линии его судьбы, которая должна была стать определяющей – будет ли Лестер Элрой и дальше приходить на набережную и кормить чаек, заглушая единственное отчётливое воспоминание из давно ушедших лет в их криках, или же всё станет совершенно по-другому. Как именно Лестера это не волновало: закончит ли он оставшиеся дни в тюрьме, или всем будет плевать на очередного мёртвого бомжа под эстакадой и всё каким-то образом обойдётся. Ему было совершенно всё равно, и когда он это осознал, он, сам того не заметив, снова стоял возле уже уснувшего Джонни Гудвина.  

Он подошёл ближе, сжимая канцелярский нож в правой руке.  

– Эй, Гудвин, проснись, – произнёс Лестер спокойно и размеренно.  

– Хррр, а? Что? А опять ты, шизик, я же сказал, топай, коль раскошеливаться не хочешь.  

– Нет, Джонни, раскошеливаться сегодня будешь ты за то, что сделал очень давно. – Сказав это, Лестер схватил Гудвина за слипшиеся космы, слегка отклонил его голову назад и полоснул немного выдвинутым лезвием канцелярского ножа по шее. Кровь стремительно хлынула из раны и залила нижнюю часть рубашки Лестера, забрызгав брюки и обувь. Захлёбываясь в собственной крови, бездомный, грязный и никому не нужный Джонни Гудвин умирал с выражением недоумения и ужаса на лице. Лестер не отрывал от подыхающего ублюдка глаз, он упивался каждым мгновением и готов был целую вечность смотреть на это – застывшую гримасу ужаса вместо самодовольной рожи. С последними конвульсиями жизнь покинула Джонни Гудвина.  

Лестер чувствовал себя ужасно некомфортно в залитой кровью одежде – мысли об этом посетили его после того, как восторг от убийства Джонни начал понемногу угасать. Ему тотчас захотелось сбросить с себя окровавленные вещи, что он и сделал, недолго мешкая. Оставшись в одних трусах, Лестер почувствовал себя гораздо свободнее. Он неспешным шагом направился в сторону набережной, прихватив с собой окровавленный канцелярский нож – его священное орудие возмездия. Здесь никогда не бывает так хорошо как в предрассветные часы – ни единой души в округе, лишь шум небольших волн и крики чаек. Лестер Элрой наблюдал за кружащими над водой птицами, слушал их крики, а на его лице впервые за многие годы растянулась искренняя счастливая улыбка.