Театральная рапсодия до-диез минор в 33 сценах с прологом

Театральная рапсодия  

До-диез минор  

в 33 сценах с прологом  

Переспела осень рыжая,  

Иней сединою в волосах.  

Чуется, спешит зима бесстыжая  

Прохудить перину в небесах  

В этом году осень быстро постарела – яркие краски рано поблёкли, небеса отсырели, земля остыла. Перепады температур, обложные дожди, набеги северных ветров изрядно подорвали её здоровье. Она стойко держалась и, как всякий больной, надеялась на чудо, на то, что с юга придёт обещанная помощь и погожая пора обязательно вернётся, но сегодня ближе к вечеру стало понятно, что её дни или даже часы уже сочтены.  

Все прогнозы предрекали резкое ухудшение погоды. Арктический фронт, нагулявший мощь над северными морями, захватывал всё больше территорий и неумолимо наступал на город. В воздухе чувствовалось приближение бури и жизнь застыла в ожидании перемен.  

Всё когда–нибудь заканчивается, и осень не может длиться вечно – листья непременно опадут, травы завянут и мало кто доживёт до весны – таков непреложный закон бытия. Но пока дыхание ещё теплится, всё живое будет цепляться за малейший шанс продлить своё существование, выпрашивая ещё немного времени. Однако вряд ли колесница судьбы замедлит свой ход, а её скакуны усмирят свой пыл. Всё продолжится, как и задумано – самым лучшим, чудесным и непостижимым способом. На то она и стихия, чтобы, не спрашиваясь ни у кого, являть себя во всей мощи и неотвратимой красоте, непогрешимо воплощая грандиозный замысел незримого режиссера.  

Ни что не устоит перед её волей, ни что не ускользнёт от её взгляда, ни что не помешает успеху её удивительной пьесы, в которой ведёт она своих героев лишь ей известным путём к только ей ведомым целям.  

Тяжелые облака, надвигающиеся с высоких широт, всё крепче захватывали горизонт, приближаясь к городским окраинам. Словно древняя орда, ожидающая подхода боевых отрядов и осадных орудий – грозная сила крепла, набираясь неудержимой мощи для последнего штурма.  

В стане дымились костры, дышали кони, реяли стяги, звенели кольчуги. Воздух был тяжёлым и бурым от стоящей пыли и чужих запахов. Земля дрожала топотом копыт. Страх, страх сковал всё живое. Каждая былинка и листочек, всякие букашки, пташки и зверьё трепетали, предчувствуя необратимость грядущих событий. Чем обернётся это вторжение, многим ли удастся пережить испытания и как тяжела будет плата уцелевшим? Даже старые мудрые деревья готовились к худшему, помня жестокость суровых зим и несговорчивость сборщиков дани…  

Синоптики в этот раз оказались правы – погода портилась на глазах. Специальные службы успели объявить оранжевый уровень опасности, оповестив население о возможных природных катаклизмах, стихийных бедствиях, связанных со шквалистым ветром, обильными осадками, понижением температуры и прочими неприятностями.  

Но сейчас человека так просто не напугаешь резким приходом зимы, внезапным похолоданием, засухой, зноем или нежданным снегопадом – нынче уж не те далёкие времена, когда люди были столь беззащитны перед силами природы, что вой северных ветров и знаки грядущего ненастья вызывали у них такой же ужас, как весть о набеге татар.  

Вот и сегодня – как ни хмурилась, ни грозилась непогода, как ни раздувал щёки северный проказник, истошно воя в подворотнях, ломая ветки, сдирая старые афиши и листву – люди продолжали бежать по своим делам, спрятавшись под плащами и капюшонами, укрывшись от противной сырости зонтами, пестрая масса которых оживленно текла по тротуарам – как осенние листья, увлекаемые дождевой водой – то тонкими ручейками, закручиваясь в бурлящих водоворотах, то широкими реками, замедляясь перед автобусными остановками, красными светофорами и вновь мчась по загоревшейся зелёной ветке в привычной суматохе будней.  

С приходом сумерек в аллеях и парках, вдоль проспектов и маленьких переулков заступали на свои посты уличные фонари. Тысячи окон, словно яркие звезды далёких миров зажигались то тут, то там, раскрашивая серость осеннего неба. Сияющие витрины модных магазинов, отражаясь в многочисленных лужах на асфальте, как нив чём ни бывало манили покупателей. Огни ресторанов, маленьких кафе словно ночных мотыльков завлекали путников в уютную атмосферу. У театров, концертных залов толпилась публика в предвкушении музыкальных представлений и спектаклей.  

«Что день грядущий мне готовит…», – укутываясь в тёплый шарф, задумчиво пропел бы сейчас заядлый любитель оперы, глядя на то, как Природа, закончив промозглую северную увертюру, неудержимо рвалась начать основное действие своей климатической драмы. Её гнедые табуны с косматыми гривами уже захватили пол неба и ждали лишь сигнала, чтобы полностью овладеть незащищённым городом.  

Никому не ведомо, каков замысел у грозных сил стихии и что грядёт сегодня вечером – может конец эпохи, может преддверие нового порядка, а может просто смена времён года…  

Неизвестность порой так пугающа, а ожидание столь томительно, что хочется уже любого исхода событий, но побыстрее…  

Вот и в нашей истории пора продвинуться вперёд и внести какую-то ясность, а то публика уже изрядно заскучала от пространных рассуждений и длинных описаний. Ещё чуть-чуть и – как в каком-нибудь провинциальном театре – раздадутся нервные хлопки с балкона, беспокойный ропот с галерки, шушуканье в бельэтаже… К тому же всё почти готово – ещё немного терпения – и занавес дрогнет, осветится сцена, появится главный герой и ветер перемен закружит всё вокруг в своём завораживающем танце. Но кто-то словно специально тянет время и не начинает спектакль, подогревая градус общего напряжения и заставляя зал нервничать.  

– Ну сколько можно, что там они совсем уже, – в сердцах пробубнит неуёмный зритель, наивно полагая, что по ту сторону рампы о нём забыли, и не знают, что давно пора на выход…  

Ну конечно знают. Там за кулисами – предпремьерное волнение и суета – бегут работники сцены, спешат гримёры, кричат ассистенты, нервничают актёры, галдит одетая в пёстрые костюмы массовка. Софиты таращат прожекторами, ветродуйные машины готовы явить бурю. Простуженно погромыхивая на неровном настиле, проезжает белый рояль. Трое рабочих, что его неуклюже толкают, громко бранятся, спотыкаясь о люки, цепляясь за бутафорские кусты, скамейки, фонари. Старенький автобус резко трогается назад на поворотном круге, едва не раздавив банку огурцов и не уронив два ведра рябины, оставленные для чего-то реквизиторами. Куда-то вверх уносятся ряды декораций, тянутся стропы, колышется задник – всё движется, дышит, шумит. И только мудрая дрессированная ворона спокойно сидит на крышке приоткрытого трюма, с любопытством поглядывая, как два крепких молодца с трудом затаскивают на колосники огромные тюки искусственного снега.  

Может показаться, что во владеньях Мельпомены и Талии царит неразбериха, а из этого малоуправляемого хаоса ничего вразумительного не получится. Но совсем скоро зажгутся огни, зазвучат ритмы, и магия божественных покровительниц театра оживит персонажи, наполнит глубоким смыслом самые простые слова. Сама игра, иллюзия, вымысел превратятся в реальность, может даже гораздо большую, чем та, что нам кажется явью.  

Скептик конечно скажет, что это представление – лишь видимость, фантазия авторов, воображение зрителей.  

Но кто знает, не является ли весь наш мир иллюзией, постановкой, результатом чье-то фантазии, а мы – всего-навсего актёры, играющие в ней свои роли? Закончится спектакль, стихнут аплодисменты, закроют занавес, задуют свечи, мы снимем маски и полетим в заветные чертоги, туда, в далёкие Елисейские поля, где чистые души пребывают в блаженстве, где царит вечная весна, любовь и божественная музыка – где исцеляются душевные раны и приходит отдохновение от пройденных испытаний и трудов. А потом – новые сценарии, читка, репетиции, премьеры. Главный режиссёр этого удивительного театра будет вести нас от роли к роли, предлагая уникальные обстоятельства, ставя порой сложные задачи, чтобы мы совершенствовались, раскрывали скрытые таланты и возможности, преображаясь в нашем восхождении к безбрежным высотам духа… Может и так…Кто знает?...  

Но тише, похоже, начинается… В зале медленно гаснет свет, стихают разговоры. Внимание зрителей, взоры и слух устремляются вперёд, туда, где фантазия и воображение прямо сейчас сотворяют эту пьесу. И пусть это не великая эпическая песнь, слагаемая древнегреческим рапсодом в наущение юношеству и в назидание потомкам, а простая незатейливая история, что происходит где-то совсем рядом – может даже в соседнем дворе – но у неё тоже есть шанс чему-то нас научить, открыть нечто простое, тихое и светлое.  

С левой стороны сцены раздался скрип тяжелой двери. В выскользнувшем на авансцену узком луче света появилась высокая фигура. Резкий порыв ветра быстро захлопнул подъезд и противно заныл. Сергей, застёгивая пальто и на ходу набрасывая шарф, направился в сторону ярких огней шумящего проспекта. «В такую погоду хороший хозяин не выгонит и собаку из дома», – улыбаясь, пробормотал молодой человек, поглядывая на происходящее светопреставление.  

Ветер пихался и толкался ему в спину, норовил хлестнуть по лицу и забраться под одежду. Когда же удавалось от него укрыться, навязчиво преследовал и угрожающе подвывал, словно бездомный пёс, которого кто-то всё-таки выгнал на улицу.  

Одинокий старый фонарь с обострившимся от бесконечной сырости артритом на время перестал жалобно стонать, раскачиваясь из стороны в сторону, и высветил нашего героя, который уверенными шагами двигался вдоль высокого здания сталинской постройки. Длинная тень долго кривлялась на неровной стене, повторяя все изгибы и архитектурные особенности цокольного этажа, а когда дом закончился, побежала рядом с хозяином по тротуару, забегая то с одной стороны, то с другой, в зависимости от попадавшихся на пути источников света.  

Переулок, по которому они вместе шуршали листвой и скакали через лужи, выглядел покинутым или в спешке оставленным – даже припаркованные на обочине автомобили казались брошенными. Люди куда-то попрятались. Да это и понятно, мало кто хотел бы сейчас оказаться по своей воле по ту сторону уютных городских окон наедине с промозглостью слякотью и склочным ветром, к тому же, не зная, что ещё ожидать от отчаянных конвульсий осени. Будет ли это печальное выздоровление или весёлые поминки – кто его разберёт – уж лучше переждать такое дома. Но Сергей спешил на встречу, в вероятности которой и так было слишком много переменных, посему погодные нюансы не особо его беспокоили. Да и где-то внутри присутствовала уверенность, что ничего плохого этим вечером не произойдёт и даже грозные, готовые чем-то разразиться, тучи не причинят никому вреда.  

Это так здорово, когда видишь подтверждение тому, что порой вопреки очевидному и неизбежному вдруг происходит что-то удивительное, трудно представляемое, но интуитивно предчувствованное. И ты вдруг понимаешь, что это вовсе не чудо – так оно и должно быть, это – закон, по которому главное – не желания, здравый смысл, житейский опыт или логика, что всегда отстают от легкого бега событий, скрежеща в голове заржавелыми шестерёнками – а нечто более тонкое и интимное. В эти мгновения меняется взгляд на мир, а самые простые события предстают совсем в другом свете и сплетаются в нечто цельное и глубокое.  

Когда до широкого проспекта оставалось пару кварталов, вдруг пошел снег. «Так рано? » – сказал вслух Сергей, улыбаясь и трогая первые снежинки, словно это мираж. Так вот, оказывается, что припасла Природа на основное блюдо этого климатического спектакля.  

Сначала робкий снежок, словно случайно оказавшийся не в то время и не в том месте, потом всё более уверенный и весомый, и наконец повалил такой снегопад, что всё скрылось в белом тумане. Бегущие по трассе автомобили замедлили свой ход, провода, деревья, кусты начали гнуться и проседать под растущими на них шапками. Казалось, словно там в небесах неумеха горничная случайно прохудила огромную перину из тончайшего пуха. Она бросилась собирать расползающуюся по швам ткань, но чем больше старалась, тем всё непослушнее и необратимее содержимое вываливалось наружу, неудержимо разлетаясь во все стороны. Отчаявшись, в ужасе несчастная просто смотрела на свершенное, причитая: «Что ж теперь будет то? »  

Оставляя темные следы на снегу, наш герой быстро дошёл до остановки общественного транспорта, под крышей которой остался последний незанесённый снегом пятачок осени. Не успел он отряхнул с себя весь снег, как из белой пелены, словно корабль из тумана, тихо возник рейсовый автобус. Поравнявшись с табличкой, на которой была написана буква «А», машина устало выдохнула и остановилась.  

Дверь нехотя со скрипом начала открываться словно видавший виды театральный занавес, не спешащий начинать старую заезженную пьесу, от которой не ждёшь ничего кроме скуки и прозы жизни. Действующие лица салона автобуса были на своих местах, готовые к продолжению бесконечной, монотонной, каждый день повторяющейся истории… Сценаристы не особо утруждали себя прописыванием реплик героев, разработкой их характеров, какой–то «сверхзадачей». Осветители, декораторы тоже не ломали себе голову в оформлении сцены…  

– Один, пожалуйста, но счастливый, – сказал Сергей и положил рядом с кондуктором несколько монет.  

Кондуктор наконец–то за целый день улыбнулась и протянула билет. Билет на самом деле оказался счастливым…  

За окном в вечерних фонарях падал первый снег. Он был первым и желанным… За его невинность и нежность, с которой он укутывал уличную серость, осенней непогоде можно было простить даже холод и леденящий ветер.  

Дверь закрылась, и салон вдруг превратился из театральной сцены в зрительный зал, а сама сцена оказалась уже за стеклом, и все внутри стали зрителями.  

Легко из тепла наблюдать за ненастьем за окном, с философской отстраненностью созерцать обделенность, незащищенность, даже страдания, когда тебя это близко не касается. Вот так и сейчас – разворачивающаяся уличная сценка оставит равнодушными зрителей в автобусе, которые останутся безучастными к ней в силу её малости и незаметности, если конечно не присмотреться ближе…  

Ветер рвался все резче, словно, во что бы то ни стало, хотел содрать старую листву с деревьев и полностью обнажить их к приходу зимы... Осиротевшие листья метались по освещенному парку, сбиваясь в кучи, словно так – вместе с такими же собратьями по ненастью – будет легче перенести необратимую разлуку и испуг…  

Высокий куст рябины особо пострадал, потеряв изрядную часть листвы и ягод, но всеми силами цеплялся за уцелевших, как за своих детей, словно не знал, чем снова это закончится… Вой ветра озвучивал неравную и предрешенную схватку, а белый снег на газоне уже окропился первыми жертвами. Но может это вовсе и не жертвы, и каждая упавшая ягодка даст новую жизнь и станет деревцем? Тогда почему в таком огромном парке эта рябина… «так одна»…  

По парку тянулись прохожие. Все прохожие – были похожие. Некий непреклонный закон бытия влёк их куда-то проторенными тропами. И сколько не пыталась юная метель скрыть старые пути, тщательно пряча и заметая поземкой, люди быстро возвращались на прежние. Их уверенность в своем деле вытаптывания – обескураживала, а на чистом белом холсте возможностей снова вырисовывался обычный серый чертеж жизни.  

Одна оживлённая тропинка как раз проходила мимо того куста рябины. Стоило после очередного порыва ветра ягодкам упасть наземь, спустя несколько минут практически все из них становились раздавленными и превращенными в алые капельки, словно следы необратимой неосторожности или преступления…  

Почему так устроено, что из тысяч родившихся и вызревших ягод шансов стать новым деревом практически нет ни у одной – что не раздавлено, будет съедено или просто сгниет. Ах, сколько миллионов маленьких плодиков выносила эта липа и какое множество пушинок с  

того тополя в свое время полетели в жизнь, не имея никаких надежд на успех… Господи, почему ты так расточителен. Из миллионов шанс имеют единицы, выживает сильнейший, борьба за существование и естественный отбор, как движущие силы эволюции – так, что ли?  

Господи, неужели ты – дарвинист? Это – шутка конечно – воистину неисповедимы пути твои, и мы можем лишь гадать о целях твоих. И только ты ведаешь, кто даст новую жизнь, а кому стать кормом для птиц или удобрением. Может и не каждая ягодка наделена самой жизненной субстанцией, а в основном это просто биомасса: сочетание белков, жиров, углеводов, которая создана для питания других живых существ или просто, чтобы Марья Сергеевна сделала настойку рябины на коньяке.  

И что это за жизненная субстанция такая? И в каждом ли человеке она есть? Может большая часть из нас тоже лишь плоть в модном пиджаке, а по-настоящему живых не так уж и много?...  

Сказано: «весь мир – театр, и люди в нем – актеры». Но как распределяются роли и, главное, почему? Почему одним достаются главные роли, другим второстепенные; кому–то судьбой выпадает быть статистом или участником массовки, а кто–то вообще оказывается лишь декорацией?  

Похоже, мы вводимся в этот спектакль жизни согласно некому списку ролей, что утверждается где–то в небесной канцелярии, но при реализации этого замысла, здесь на Земле, вмешиваются какие–то потусторонние силы и проталкивают всюду своих людей – и поэтому известными, успешными, влиятельными здесь у нас становятся не самые умные, честные, творческие или духовно развитые люди. И какая–то путаница возникает с целями, ориентирами, идеалами, к которым стремится большая часть человечества.  

Чего больше в этом вмешательстве: злого умысла, невежества или банального мошенничества? А может кто–то решил поправить «несовершенства» нашего мира и сделать «как лучше», но… сообразно своему образу и подобию? …  

Вряд ли мы сможем узнать точный ответ на этот вопрос, но немного поразмылить над ним нам поможет история, что начинается прямо сейчас в следующей сцене…  

Как-то один Главный режиссер после длительной творческой командировки вернулся в родной театр. За время, пока он был свободен от своих обязанностей и привычных забот, ему удалось в спокойной обстановке подумать о будущем труппы, репертуаре, гуманитарных и образовательных целях искусства, о влиянии театральной деятельности на жизнь общества. Полный новых идей и замыслов, идет он в первый рабочий день по знакомым коридорам своего театра, заглядывает в зал, поднимается по лестнице, приветствует всех, кого встречает. Но постепенно чувствует, видит, хотя пока не понимает, что что–то важное произошло за его отсутствие. Да и люди на него как–то по–другому смотрят, отводят глаза – словно что–то поменялось в них самих.  

Не связано ли это, подумывает режиссер, с тем, что пока его не было, в театр был назначен новый директор. Но сам же отгоняет эти мысли, поскольку он хорошо помнит своего нового начальника ещё со студенческих лет, и тот тогда казался приличным человеком, не обделённым талантом и подающим надежды.  

– Ну, здравствуй, здравствуй, наш дорогой и незаменимый, как же я рад видеть тебя, как здорово, что опять мы будем работать вместе! – приветствует вошедшего в кабинет директор и протягивает руку.  

– Вот прислали меня к вам сверху, чтоб усилить, так сказать, команду, чтоб следовать в нужном фарватере, в ногу со временем... Выглядишь отдохнувшим, полным сил, глаза, вижу, горят, – похлопывает он главрежа по плечу и, после некоторой паузы, – да, мы тоже тут время зря не теряли. Кое–что в репертуаре подчистили, кое–какие нововведения сделали, попробовали пошире посмотреть на наши возможности и цели. Подожди, не возражай только сразу, а то я тебя знаю, вот послушай.  

Мы очень тебя ценим, твои заслуги, таланты, устремления, высокие идеи. Но дело в том, что театр не готов сейчас – в этот непростой в материальном плане период – на какие–то эксперименты, к постоянному поиску чего–то нового, вечной неопределенности в завтрашнем дне. Интересны ли наши спектакли, купят ли билеты, будет ли достаточно денег на костюмы, декорации, да просто, чтобы жить, кормить детей – тьма вопросов. Ну а зрители? Они уже устали от нашего вечного метания, искания смыслов, целей. У них и так жизнь нелегка, людям хочется просто развлечься, отвлечься от серости или даже чернухи жизни, отдохнуть, увидеть что–то легкое, доступное, понятное, ободряющее, когда не надо ни о чем думать...  

Вот скажи, кому понятны та тонкость игры, глубочайшие смыслы Слова, Звука, Паузы, Мысли, которые ты хочешь воплощать в своих спектаклях… ну 5–10 человек в зале, да и в труппе от силы 3–4 человека готовы реализовывать масштаб твоих замыслов. А что прикажешь делать всем остальным?  

Да, ты готов тянуться к Свету Небесному, но как быть тем, кто не готов, кто рад бы для хлеба насущного поработать. Вот мы тут поставили парочку простеньких пьесок, ты их забраковал когда–то – «примитивно, пошло, не интересно» – но зритель по–другому думает. Посмотри – постоянные аншлаги, сборы, касса, отзывы.  

Или вот ещё… Раньше главные роли получали избранные, а сейчас, каждый может играть главную роль. Ушло неравенство, а как следствие и зависть, люди успокоились, почувствовали перспективу в жизни. Раньше, как было – смотрит обычный актер на вахте список распределения в новом спектакле и видит, что первые роли достаются одним и тем же, а он где–то там, в «кушать подано», и у человека стресс, неудовлетворенность, осадок на душе, который он не хочет никому показать и прячет это где–то глубоко–глубоко.  

И таких осадков у него за его карьеру накопилось, как соленых огурцов в банке и некуда больше пихать – уже у самого горла эти «огурцы» стоят и мешают ему не только чувствовать, но даже делать вид того, что он полноценный, востребованный и успешный. Мало того, всегда найдется тот, кто при случае сможет уколоть его в самое больное. И тогда, словно эта банка с огурцами падает и разбивается, обнажая всем и его неудачи, и бесталанность, и никчемность. Это огромный стыд, когда другие вдруг видят то, что ты так старательно прятал от людей … и даже от себя.  

Всем всё понятно, ведь у них почти так же. И в одном огурце из разбившейся банки легко узнается недоношенный Гамлет, в другом – выкидыш короля Лира, в третьем – сморщенный Чацкий, ну, а четвертым он уже закусывает второй стакан водки, что с горя влил в себя в захолустной забегаловке, чтоб опять же забыться и не видеть правды жизни. Вот как было. А мы многое изменили и дали людям надежду.  

Да, мы разрешили актерам сниматься в сериалах, рекламе, проводить корпоративы и еще много дали свобод. Сейчас мы можем заменить каждого, у нас нет трудности, чтобы ввести кого–либо в спектакль, взамен внезапно отказавшегося от роли. У людей появился достаток, уверенность в завтрашнем дне. Мы решили их проблему хлеба насущного, и они благодарны нам.  

Да, мы может и не так конечно сеем разумное, вечное, как тебе бы хотелось. У кого–то даже угрызения совести по этому поводу возникают, но и эту проблему мы взяли на себя. Мы кое–где разместили рекламу, заказали статьи в газетах, журналах, пару занимательных программ прокатали по телевидению, чтобы разъяснить простым обывателям, что то, что мы даем – модно, современно, креативно, все – для народа. Это ведь работает, ты же знаешь. Люди давно уже перестали думать своим умом, а черпают мнения из СМИ и соцсетей. Да, это – уловка, но ради большой цели. Этот «грех» мы тоже взяли на себя, и за это люди нам снова благодарны.  

Вот ты всегда проповедовал свободу иметь свое мнение, делать то, что велит сердце. Но для большинства ведь свобода не в этом… Люди чувствуют себя свободными лишь тогда, когда у них как раз и заберут свободу выбора, избавят от сомнений, угрызений совести. И эту свободу мы им дали. Ты, может, заподозришь нас в корысти какой–то, злом умысле, но люди сами рады этому. Это ведь не только здесь, во всем мире так устроено. «Ибо кому же владеть людьми, как не тем, которые владеют их совестью и в чьих руках хлебы их», – сказал классик. Да, мы получили доход, власть, уважение, но это ведь с полного согласия, без насилия, добровольно. Всем стало хорошо.  

Молчи, молчи, я знаю всё, что ты мне скажешь, да, до последнего слова. Лучше не возмущайся, а присоединяйся к нам, за нами сейчас сила.  

По глазам вижу, какие–то сомнения заронил я в душу твою. Полагаешь, я шучу, разыгрываю тебя? А, может, думаешь, что я начитался «Великого инквизитора», цитирую его и проверяю, поведешься ты или нет. Нет, мне не за чем что-то там цитировать, уж тем более разыгрывать или проверять тебя.  

Ведь я знаю, в чем правда жизни и в чем сила. Это вовсе не та «светлая» сторона, что провозглашалась Достоевским за высшую истину, а та, что он называл «темной». Он глубоко постиг и выстрадал её, но боялся признать и принять свою вторую половину, бежал, прятался, отрекался от нее ради той, что все называют «светлой». Хотел казаться «светлым». Но посмотри, что время доказало и расставило по своим местам. Где то, что он проповедовал – Свобода, Любовь, Мир Справедливости – где это? А выжило то, что он отрицал. Эта темная сторона гораздо убедительнее и достовернее у него получилась. И то, что он осуждал и показывал людям, как предвидение и предостережение, они этим воспользовались, как руководством к действию, и воплотили в жизнь. Ибо за этим – Сила, и в этом – Правда. Вот ведь как.  

Ну... Присоединяйся. Ведь такие как мы творят историю. Причем незаметно, инкогнито. Нас не знают в лицо, никто не помнит наших имен. Да, запомнят этих гениев – выскочек. Ляпнут что–то красивое, что им привиделось там, и все в восторге, но мы не в обиде. Они вечно всюду суются, мешают людям жить, зарождают сомнения, недовольство, не смотря на наши усилия всем сделать хорошо. Но успокаивает то, что никто не возьмется воплощать в жизнь выдумки, что они накаркали, предвидели или, как это еще назвать? Кому захочется связываться с их утопиями и мараться во всем этом? А мы не боимся замараться, мы трудолюбивые, смиренные, безвестные труженики истории, бескорыстные хранители равновесия… Присоединяйся... Ведь только–только всё начало устраиваться…  

Пока мы не знаем, чем всё закончилось в кабинете директора, но как раз в это время другой наш герой вышел из автобуса и по знакомому нам парку направился к театру. И в эту же самую минуту новый порыв ветра яростно сорвал еще партию алых ягод с рябины и словно в казино разбросал их по игральному столу. Ну, на что вы сейчас поставите, читатель, а? На красное или на черное, на чет или нечет? Что начертала судьба в этот раз?  

Сергей подошел ко входу. Высокая тяжелая дверь с резными ручками закрыла за ним картину уличных неурядиц, а вторая такая же дверь, открывшись, дала почувствовать тепло, запах театра, торжественность и возвышенность обстановки, ожидание сказки, какого–то особого поведения, чуть ли ни ритуальности…  

Да, говорят, что театр начинается с вешалки. Но неужели только этих трех затертых и пыльных слов, достойны достопочтенные служители гардеробного дела. Вы никогда не задумывались, что гардероб и фойе перед ним напоминают зрительный зал и сцену? Мы с вами находимся на этой сцене, а гардеробщики – зрители. Вы думаете, что просто сдаете одежду, вещи, берете бинокли? На самом деле за Вами наблюдают, Вас изучают, а Вы разыгрываете определенные сценки, произносите монологи, дискутируете.  

Опытному гардеробщику легко понять случайно Вы попали в театр или Вы уже собаку на этом деле съели. Они знают, ценитель ли Вы театрального искусства или так, потусить любите. По незначительным жестам, взглядам, телодвижениям даже не самые искусные из них безошибочно отличают, с кем пришел этот молодой человек – с женой, подругой или любовницей. Они могут дать почти точный психологический портрет какому-нибудь случайно выбранному из стоящих за одеждой человеку или поведать историю взаимоотношений семейной пары в конце очереди, полученную исключительно методами дедукции.  

На гардеробщиков люди почти не обращают внимания и поэтому не стесняются оставаться в очереди со своими настоящими лицами, глазами, движениями, мыслями. А, если к этому присмотреться, то опытный взгляд много интересного и удивительного может узреть. И кто знает, не о нас ли они говорят, когда последние из опоздавших, в суматохе раздеваясь, убегают в зал, когда настает тишина, нарушаемая лишь чьими–то быстрыми шагами на втором этаже, когда приглушается свет, и они собираются вместе на посту у одного из своих коллег.  

Вот так было и сейчас, спектакль давно уже начался. Четыре женщины в возрасте, одетые именно так, как должны выглядеть настоящие раздаватели номерков и биноклей, облокотившись на локти о барьер, через который мы перекидываем свою одежду, чтобы отдать им, что–то обсуждали. Они разом замолчали, и стали внимательно смотреть, пока Сергей шел по фойе и на ходу снимал пальто.  

– Как раз ко второму акту, – мягко сказала та, что приняла одежду.  

– Не всегда мы властны над временем, – ответил он, улыбнувшись, принимая номерок.  

Так сложились уж обстоятельства, что сегодня молодой человек мог встретить Любовь только здесь и только сейчас. Любовь, так звали девушку, с которой он договорился встретиться в антракте.  

Гардеробщицы провожали его взглядом в тех же позах, опершись о локти, пока он не завернул за угол, и еще какое–то время слышали звук его шагов, разносившийся по пустому фойе, но и тот вскоре стих, когда Сергей ступил на покрытую ковром высокую парадную лестницу.  

Несколько её пролетов с белыми колоннами по бокам уносились ввысь, открывая вид роскошного фойе второго этажа.  

Высокая центральная зала и прилегающие к ней кулуары были безлюдны. В установившейся здесь на время спектакля тишине вдоль стен отдыхали банкетки, диванчики, несколько мягких стульев. Свет был приглушен, отчего было хорошо видно, как за высокими окнами падал белый снег, выхваченный из темноты уличным освещением.  

На стенах висело около двух десятков картин какого–то художника. Сама обстановка, словно приглашала включить воображение и погрузиться внутрь, отправиться в путешествие, оживить картину, и превратить её пространство в маленькую сцену, обрамленную рамой, внутри которой оживает своя пьеса, история.  

Вон – в той картине опавшие лепестки цветов рядом с восточной вазой вот–вот полетят с пестрой скатерти вниз, а ветер разбросает их по комнате. А там неаполитанская девочка, бегущая навстречу морю, вот–вот бросится в распростертые объятья теплого влажного морского бриза. На смену мрачному одиночеству сумерек с картины в конце узкого коридора спешили вереницы рыбацких баркасов, издающих низкие звуки и пускающие клубы дыма, с картины напротив. Крики портовских грузчиков, суматоха и буйство рыбных базаров, казалось, слышались из соседнего зала. А дальше над выбросившейся на берег набережной в высоком рассветном небе только что родившийся солнечный луч пробивался сквозь вуаль утренних облаков. Это было похоже на бесконечной глубины, серые глаза, открывающие ворота в горний свет, приглашая полностью в нем раствориться.  

На одной стене висело большое зеркало. Сергей взглянул в него, и поймал себя на мысли, что на какое–то мгновение он не узнает своего отражения. Словно это не истинный его облик. Будто это лицо, одежда всего лишь грим и костюм для какой–то очередной роли, а истинная суть где-то в глубине, за этой внешностью.  

Может, так и происходит, когда мы сталкиваемся с прекрасным. Настоящее искусство – не важно живопись ли, музыка, театр – погружает нас внутрь себя. И мы через красоту, через истинные переживания сталкиваемся со своей сутью, и на время становимся самими собой, пока реальность снова не погрузит нас в иллюзию настоящего. Вероятно, от подобной мысли, промелькнувшей в голове Сергея, он улыбнулся и в глубине улыбки уловил то, что только что от него ускользнуло, но сейчас опять вернулось. Люди, улыбайтесь чаще, пусть через Ваши искренние улыбки и искорки в глазах Ваше сокровенное истинное начало освещает, преображает и делает чище этот мир.  

Скрип паркета предательски выдавал его передвижение по фойе. Иногда скрип стихал, когда молодой человек останавливался у очередной картины, потом снова продолжался, пока не раздался в центральной зале.  

Ближе к окну залы стоял одинокий белый рояль. Он был словно пришельцем с других планет, истосковавшимся по своему дому. Казалось, что сейчас он был погружен в сон, и в этом сне он был там, на далеких планетах, в дивных мирах гармоний, вселенских ритмов, восхитительных мелодий и неземных звучаний. Там, где зарождается сама суть всякой вибрации, любого движения, проявления и эволюции – начиная от невидимого вращения электронов по своим орбитам до невообразимого бесконечного расширения мириад галактик – от кружения в первом бальном танце среди сияния, великолепия и роскоши в доме на Английской набережной до «Dies irae» в «Рапсодии на тему Паганини» и неумолимой пляски Смерти, уносящей души к месту их нового пристанища. И всё это сразу, в одно мгновение, в одном сне, длящимся вечность или миг…  

Крышка рояля была открыта, клавиатура обнажена. Это выглядело даже эротичным, словно женщина, слегка приоткрыв тайну, вожделенно приглашала коснуться её белых и черных холодных клавиш длинные тонкие умные живые пальцы, чтобы от нежного касания завибрировали все её струны, и все тело начало дышать мелодией – чтобы нарастающее желание отдаваться проникновению внутрь не прекращалось, перетекая в глубокое слияние в единой гармонии, растворяясь друг в друге, друг через друга, друг для друга – от едва уловимого дыхания до неистовства экстаза, выходя за рамки туда, где разрушены законы обыденности и очевидности, и где один плюс один уже не равняется двум, где один и один вместе дают бесконечность…  

Сергей подошел к инструменту, провел рукой по полированному изгибу и едва слышно коснулся двух клавиш. Сейчас не время было тревожить этот покой. Он немного постоял и, уловив в дыхании зрительного зала за дверями приближение окончания первого акта, направился к лестнице.  

В зале послышались аплодисменты, потом шум, который стал нарастать, подкатывать всё ближе и ближе к дверям, как бы напирая на них. И, наконец, как золотая от заката вода заполняла каналы Венеции на стенах, так галдящий поток вдруг хлынул из распахнувшихся дверей, залил коридоры, растекся по фойе, потек вниз по лестнице в буфет. Сергей продолжал идти, но словно вне этого потока. Людская река расступалась перед ним и смыкалась за ним. Даже, если они двигались в одном направлении, река все равно, как бы омывала нашего героя, не вбирая в себя.  

Внизу, в буфете поток достиг своего дна и закружился в водовороте. Кто–то медленно двигался в очереди, кто–то ждал заказ у кассы, кто–то, балансируя с подносом, просачивался к месту, где можно остановиться, чтобы съесть или выпить приобретенное, потом освобождал место другому…  

Любовь выпорхнула из двери напротив и, словно просочившись сквозь людскую толпу, оказалась у кассы, к которой уже подходила очередь Сергея. Они улыбнулись друг другу, что–то сказали. Потом ждали заказ, продолжая разговаривать. Взяв поднос с кофе, они отошли к стойке, где продолжили беседу. Она кивала головой, смеялась, поправляла волосы, снова смеялась, отпивала понемногу кофе, что–то говорила, он тоже говорил, жестикулировал. В таком шуме невозможно было понять, о чем их речи, как течет нить их разговора, чему улыбаются, смеются. Да это и не важно. Слова нужны были лишь, чтобы настроиться на общую волну, создать взаимное притяжение и вовлечение, чтобы попасть туда, где слова вовсе не нужны, в ту реальность, где нет разделений и противоречий, там, где мир, свет, покой, единство. Для них застыли время и пространство. Они не замечали шума вокруг, тесноты, постоянно перемещающихся людских масс, находясь или касаясь тех миров, откуда были сны одинокого рояля, или откуда берутся замыслы художника, или откуда появилось вдохновение у того, кто так старательно сегодня выделывал узоры для каждой снежинки в том снегопаде, что шел сейчас где–то за стенами театра.  

Третий звонок вернул их к обычной жизни. Они вдруг заметили, что буфет изрядно опустел, и поняли, что пора подниматься наверх. Пара присоединилась к общему потоку, что тек ко входу в партер, но перед самыми дверями остановилась, чтобы простится. Людская река, омывая застывших в объятьях, просачивалась в зал. Потом они долго смотрели друг на друга, держась за руки, потом за одну руку, потом за кончики пальцев, молча глядя друг другу в глаза, пока очередная волна не оторвала её от него и не увлекла в зал.  

Сергей собрался уходить, но вдруг развернулся и тоже просочился следом. Он встал сразу за дверями за портьеру и наблюдал, как она пробиралась к своему месту. Любовь заметила, что молодой человек пошел за ней и, удивленно посмотрев на него, села на свое место.  

Он продолжал смотреть на неё, а она, иногда оборачиваясь, посматривала на него, улыбаясь, пока в зале не погас свет и не начался второй акт. На сцене какие–то наряженные люди стали орать не своим голосом не свои слова, словно специально пытаясь привлечь внимание Сергея, но для него сцена была в другом месте, и софиты выхватывали из темноты никак не их.  

Любовь продолжала иногда поворачивать свою головку, улыбаться, даже, смеяться чему–то. С лица Сергея тоже не сходила улыбка. В это время и все в зале чему–то смеялись – в общем: всем было весело, но каждому по–своему. Когда на сцене наметилось другое явление, Сергей приоткрыл дверь и оказался в тишине фойе. Он прошел несколько шагов, спустился по трем ступеням и вновь предстал перед четверкой всебдящих гардеробщиц.  

– Вам не понравилось? – спросила та, что выдала его пальто.  

– Да нет, почему… мне всё как раз очень понравилось, – ответил Сергей, улыбнувшись.  

Женщины в свою очередь тоже заулыбались, переглянувшись между собой и выстраивая в голове свою версию происходящего, начиная от сцены первого появления Сергея в фойе до сцены прощания, которую они не могли не заметить. Да, они не упустят сегодня эту чудесную возможность и увлекательно проведут время до конца второго акта, демонстрируя друг другу свои дедуктивные способности.  

А Сергей уже был за дверями театра. Он шел по улице, и прохожие шли по улице, и снег тоже шел по улице, и каждый был сам по себе и шел по своим делам. Но все они, даже и не ведая о том, вплетались в нить начавшейся ранее истории.  

В этом месте все пути сходились к той самой тропинке, что начиналась у театра, проходила рядом с кустом рябины и шла дальше, через парк. Из–за того, что люди на тропинке появлялись постоянно, старая ворона, что сидела на снегу с одной её стороны, никак не могла перебраться на другую. А с другой стороны лежала заброшенная сюда ветром ягодка рябины. Снежинки, кружащие вокруг, пытались спрятать её от жадного взгляда хищницы, но та уже заприметила легкую добычу, и все время покашивала на неё взгляд. Когда людей становилось меньше, ворона бочком подпрыгивала ближе к тропинке, но потом снова отлетала, испугавшись чего–то.  

Так, проведя какое–то время в нерешительных попытках, она собралась было с духом, чтобы наконец–таки схватить желанный объект, но тут на её несчастье закончился спектакль, и людей повалило гораздо больше. Она плюнула на это дело и улетела.  

Зрители постепенно расходились по домам, кто в компании, кто один, кто молча, а кто оживленно что–то обсуждая. Снежинки, носившиеся всё это время вокруг театра, были явно не согласны с тем, что игра окончена и пора на ужин. Они набрасывались на каждого, кто выходил из театра, словно предлагая: «ну, давай еще поиграем».  

Но не так–то легки на подъем были выходящие, они, поругав непогоду, прятались за воротниками, шарфами и шли себе дальше. Когда Люба вышла из театра, снежинки набросились и на неё, но она оказалась в более веселом настроении, чем остальные. Девушка не стала прятаться от шалуний, что назойливо попадали ей в лицо с каждым порывом ветра, а улыбнулась и, словно сказав: «ах так», сама погналась за ними, ловя их руками, иногда даже ртом. Те в свою очередь, не ожидая такого отпора, стали удирать, а Люба не успокаивалась, бежала за ними и, сняв свою вязаную шапочку, гнала ей проказниц прочь. Потом, снежинки уже летели за ней, отвечая на такой выпад. Так и кружилась она вместе с ними под светом театрального фонаря в своем белом пальто, походя на большую белую снежинку. Потом они побежали к остановке, и девушка вскочила в как раз подошедший автобус. Дверь закрылась, снежинки пытались проникнуть внутрь, но мешало стекло, в которое они бились. Потом автобус тронулся, они какое–то время еще летели за ним, но потом отстали и продолжили веселиться друг с дружкой в выхваченном из темноты конусе света.  

Последним из театра вышел человек в сером плаще и шляпе. Он закурил сигарету, немного постоял, размышляя о чем–то, затем он бросил окурок в урну и собрался было уже идти, но тут что–то заметил на снегу. Человек в шляпе подошел ближе. Это была уцелевшая ягодка рябины. Он постоял немного, о чем-то подумал и наступил на неё. Этот странный человек не сразу раздавил бедняжку, а сначала почувствовал, как её тонкая кожица натянулась, он дал ей возможность сопротивляться, испытывать надежду, но потом раз… и её не стало. Он даже не получил от этого удовольствия, не посмотрел на содеянное, а просто пошел прочь.  

– Дайте мне, пожалуйста, билетик, – сказала Любовь, запыхавшись, – счастливый, если можно.  

Кондуктор подняла глаза:  

– Вот, пожалуйста. А гляди–ка… Федь, ведь на самом деле счастливый. Вот бы и в жизни так было, а… попросил… и тебе счастье сразу.  

– Так и помирать бы тогда не надо было, – сказал водитель, обернувшись, и повернул большое колесо руля.  

Автобус круто развернулся и нырнул в белую пелену, увлекая с собой Любовь в какую-то другую пьесу. За окнами проплывал укутавшийся новым пуховым одеялом парк, огни опустевшего театра постепенно затухали, пока не исчезли вовсе за занавесом первого в этом году снегопада.  

21 ноября 2015