Мотель Отчаяния

Я прибыл в Мотель Отчаяния неделю назад.  

Вечером моё потрёпанное невзгодами «Шевроле» с трудом пересекло реку и взгромоздилось на отвесной холм, укрытый со всех сторон густым покровом хвойных деревьев. Колёса скрипнули, мотор заглох, сигарету стошнило пеплом мне на штанину. Поездка закончилась так же, как и началась — внезапно, глупо и предсказуемо. Я и раньше (по большей части безуспешно) проделывал этот долгий путь, лишь бы резко вдавить педаль тормоза, со свистом остановившись возле знакомого указателя. Дальше ничего нет, гласил невзрачный, покосившийся знак потерянного шоссе.  

Шоссе в никуда. Жёлтые полосы вдоль покрытого трещинами асфальта уносили мою тяжёлую голову далеко на юг, пока ветер рычал в уши. Транспортная артерия соединяла мой дом и это затерявшиеся в сердце Орегона местечко в былые времена. Когда всё было плохо, но ещё не настолько, чтобы дерзко снимать номер в Мотеле Отчаяния.  

Я вылез из машины, еле шевеля затёкшими ногами. Голова болела, в желудке крутилась карусель, мочевой пузырь угрожал взорваться. Меня укачивало на протяжении всего пути, внутри что-то булькало. Сильно клонило в сон. Радио сдохло уже через час, оставив меня в полнейшем одиночестве. Пару раз я съезжал на обочину, чтобы свериться с картами, но толку от этого было мало. Лишь единицы готовы продать душу Дьяволу, чтобы добраться до сюда. И даже в такие времена желающих прокатиться не так уж и много. Возможно, я стану последним пассажиром, который сумел добраться. Или попутчиком, севшим не в том месте, не в то время и, что особенно дерьмово, не в ту машину.  

Провожу ботинком по мелкому гравию — так приятно шуршит подошва. Простое движение, но как же оно успокаивает, вселяет веру в то, что ты ещё жив и находишься где-то в пределах реальности. Запрокинув голову, я прикрыл покрасневшие глаза и жадно втянул свежий воздух, чувствуя, как неохотно расширяются лёгкие. Сознание потихоньку проясняется. Сколько я был в пути? День? Два? Такое чувство, будто ***ву вечность. Потратить столько сил, времени и бензина ради спокойного забвения — безумие, скажут некоторые. Но мне всегда этого не хватало, всегда хотелось добраться до сюда и, знаете, спокойно забить на всё. Катись оно всё к ****е матери — давно было пора залезть на водительское сиденье, плотно захлопнуть двери и пуститься в точку назначения ебись-оно-всё-конём.  

Да, раньше этот путь был легче. Раньше потерянное шоссе соединяло Мотель Отчаяния с моим домом и казалось таким безопасным, бесконечным. А что теперь? Теперь снаружи бушует Апокалипсис. Теперь дорога ведёт в никуда. Теперь это путь в один конец.  

Я открыл глаза. Надо мной простиралось алое, сияющее в свете пламени небо. Облака как будто плавились и медленно стекали по невидимому куполу вниз, создавая прекрасный узор потёкшей краски. Жидкое небо над моей головой горело слоями и медленно плыло к горизонту, словно кипящая магма. Долина была погружена в золотые цвета надвигающегося с севера Апокалипсиса. Белое марево приближалось, уничтожая всё на своём пути. Необъятные столпы торнадо пылесосили землю. Однажды весь этот ад доберётся и до сюда. И тогда всей жизни настанет конец. Беги не беги, а ноги оторвёт с корнем. И Бэмби сдохнет в своём вонючем лесу, и Президент сдохнет в своём кокаиновом кабинете, и ты тоже сдохнешь.  

Но в то мгновение всё это казалось таким далёким, таким незначительным. Стоя у самого края шоссе, я даже не смог разглядеть языки пламени — настолько далеко бушевал Апокалипсис. Он был занят поглощением севера. Рано или поздно он двинется дальше, думал я. Время на исходе, но его пока что хватает, чтобы заскочить в Мотель Отчаяния — последнее пристанище на пути из Апокалипсиса в Ничто. Точка невозврата, булавкой торчащая на этом шоссе. И название его скрыто под крошкой хлеба.  

То был величайший момент покоя. Колючие ветки тихонько шелестели под давлением тёплого ветра, а ты стоишь, прикрыв глаза, дышишь ровно и наслаждаешься моментом тишины. Лицо принимает дурацкое выражение — что-то среднее между гипсовой маской стоика и довольной рожей сытого кота. В голове невидимая рука вынимает пробку, позволяя потоку гудящих мыслей скрутиться водоворотом, чтобы сгинуть в сточную трубу. И пока небеса плавятся над тобой, готовые вот-вот рухнуть, ты желаешь объять весь мир своим вселенским спокойствием вопреки краху самой жизни.  

Мои губы свернулись в трубочку, изо рта вместе с запахом сигарет стал вырываться навязчивый мотивчик. Я развернулся и окинул взглядом неказистое одноэтажное здание, стоящее в тени примитивного указателя, оповещающего, что вы прибыли точно по адресу, не ошиблись ни на милю. Подошёл к багажнику, изъял из его пасти чемоданчик, свободной рукой проверил пустые карманы твидового пиджака. Возвращаясь, нагнулся и выдернул ключ зажигания, решив унести его с собой. На всякий случай. У входа дорогу мне перебежал рыжий кот. В какой-то момент мы оба замерли и взглянули друг на друга. Животинка фыркнула и, мягко перебирая лапами, убежала за угол, равнодушно мурлыкая.  

Пересекая порог Мотеля Отчаяния впервые, можно удивиться тому, как планировка здания шла вразрез всем известным законам геометрии, существуя как бы вне пространства и времени. Из-за этого твой глаз первым делом привыкал к тому, что внутренние помещения Мотеля совершенно не соответствуют его иллюзорным габаритам — комнат бесконечное множество, коридоры просторнее, всё вокруг тебя парадоксальным образом кажется шире и выше. Если б фасад Мотеля отражал его внутренности, то это была бы не скромная одноэтажная постройка, а скорее жилая многоэтажка, в которой квартиры наслаиваются друг на друга, постоянно раздуваясь изнутри и ломая всякую перспективу. Мотель не имел привычных архитектурных границ в форме стен — он существовал вопреки самой логике, вопреки объективной реальности, вопреки ограничениям. Иногда мне казалось, что при желании он способен вместить внутрь себя хоть миллион таких же мотелей, бизнес-центров и парочку дворцов, так, на сдачу.  

Внутри Мотель походил на весьма симпатичный, я бы даже сказал, стильный сплав бара и старинного салуна прямиком с просторов Дикого Запада — скрипучий деревянный пол под ногами, приятный запах лака, ни единого кусочка мрамора, который обычно отвечает за создание унылого, безжизненного, античеловечного модернистского духа. Стены украшали странные, словно бы потёкшие от жары и запертые внутри толстенных рамок картины, сюжеты которых не поддавались пониманию. Окна, робко прикрытые потёртыми жалюзи, открывали лишь проблески внешнего мира, охраняя обитателей Мотеля от алых отблесков расплавленного неба. Над головой лениво вращали лопастями кисельные вентиляторы, отбрасывая мягкие тени в вечернем сумраке. Тёплый свет, исходящий от масляных ламп, лишь усиливал отчасти уютную, отчасти тревожную атмосферу.  

В самом сердце всей этой реставрации эпохи охотников за головами взгромоздилась отполированная барная стойка, которая органично сливалась с ресепшеном, вытягиваясь в ширину комнаты перевёрнутой буквой J и служа своеобразным смысловым центром всего Мотеля. Круглые столики, украшенные эксцентричными безделушками и сувенирами, усеивали пространство вокруг. Мягкие кожаные диванчики настойчиво предлагали моим уставшим ногам согнуться. Где-то в углу стоял музыкальный автомат. Приглушённый хруст виниловых пластинок наполнял слегка спёртый воздух.  

Дверь со скрипом закрылась за моей спиной. Несколько капель пота скатилось по шее куда-то вниз, под уже и без того липкую рубашку. Я выдохнул, скорректировал мину своего болезненного лица, хрустнул спиной и двинулся вглубь Мотеля Отчаяния.  

Играл Pale Rider.  

Подходя к барной стойке для регистрации, я заметил краем глаза, что, несмотря на не сезон, в Мотеле хватает гостей и без меня. Не успел я окинуть взглядом занятые столики, покуда приземлялся на стул, как меня тут же заставил вздрогнуть голос:  

— Не желаете ли выпить?  

Передо мной стоял верхом на передвижной тумбочке весьма громоздкий телевизор, а с его слегка затянутого сепией экрана на меня глядело загорелое мужское лицо с глубокими морщинами.  

— Не желаете ли выпить? — настойчиво, но добродушно повторила говорящая голова человека. — Не стесняйтесь, вся выпивка за счёт заведения. Я ведь знаю, как сюда бывает тяжело добраться.  

Я перевёл взгляд с лица мужчины за его... «спину», где на полках, тесно прижавшись друг к другу, громоздились разноцветные стеклянные бутыльки — богатый ассортимент бара.  

— Нет... — нерешительно ответил я, всё ещё прикованный к выпивке. — Как-нибудь в другой раз.  

— А я и не тороплю, — хохотнула голова в телевизоре и расползлась в искренней улыбке. Над его губами висели до неприличия пушистые усы. — Я не закрываю бар даже на ночь, знаете ли. Возьмёте буклетик?  

Я проследил за его взглядом — на дальнем конце стойки стоял позолоченный кувшинчик, внутри которого торчал букет тоненьких брошюр.  

— Или как насчёт выпить? — глаза черноволосого мужчины блеснули детским озорством. — Бренди, тоник, джин, что желаете? Налью столько же, сколько капель пота помещается сейчас у вас на лбу.  

— Да чего вы прицепились ко мне с этой выпивкой? — не выдержал я, утирая пот тыльной стороной ладони. — Сказал же — не хочу. Кончайте с этими трюками, я и так знаю, чего вы тут наливаете.  

На самом деле я ещё как хотел залить себе в глотку чего погорячее. Проблема была только в том, что в баре Мотеля Отчаяния нет никакого алкоголя.  

Здесь подают только яд. Но, стоит отметить, лучший из лучших — отправит на тот свет почти мгновенно, без боли. Прекратит всякие страдания и даже не заставит расплачиваться за свою шалость кровавым фонтаном изо рта. А потому нет смысла даже выбирать бутылку — они все до горлышка наполнены одинаково смертельной амброзией. Количество это так, показухи ради, чтобы создать впечатление смерти в ассортимент. Как будто у тебя здесь есть выбор, как прикончить себя.  

— Жаль, — причмокнула голова с досадой. По выражению его лица я понял, что ему действительно жаль. — Нынче никто не хочет выпить.  

— Неужели? — театрально удивился я. — Мне казалось, что в такое-то время ваш товар должны сметать с полок.  

— Вы из породы остряков, да? Ваша правда, признаю. Но попытаться-то стоило. Раньше сюда заезжали только для того, чтобы пропустить стаканчик. Поставить точку в задорном дорожном турне, понимаете? Стефан Вуйкович Третий — владелец этого чудесного места, — он слегка захрипел, как будто попытался протянуть мне несуществующую руку. — Что привело вас в Мотель Отчаяния?  

— Вы и так знаете, — ответил я. Мне не хотелось вдаваться в терапевтические подробности своего решения, перечисляя все те мерзости, которые довели меня до предела. — Достаточно выглянуть наружу, чтобы понять.  

— А, так вы тоже бежите? — голос Вуйковича сменился на вкрадчиво-доверительный тон, словно он сейчас начнёт вытягивать из меня все секреты, а затем играть ими в гольф с самим собой. — Сдаёте все фишки, чтобы закончить партию?  

— Или начать новую полным банкротом, пока не решил.  

— Понимаю, каждый спасается как может, — он мечтательно обвёл взглядом помещение. — Хотя мало кто решается вернуться в игру после того, как растратил все накопления. Сейчас это место имеет репутацию сравни той, что носит эвтаназия — большинство людей, которые приезжают сюда, ищут стратегию выхода, а не грандиозного возвращения...  

— Оставьте при себе эти истории и лучше дайте мне ключ от номера, — я прервал его поток рефлексии, зная, куда всё это идёт и как долго может продолжаться. Как уже было сказано выше — Мотель Отчаяния возникал на моём пути и раньше, в былые времена до Апокалипсиса.  

Пелена спала с глаз Вуйковича. На мгновение он растерялся, прежде чем указать мне взглядом на лежащий рядом размеченный бланк, над которым я тут же поспешил согнуться и начать орудовать пером.  

— Я буду сильно мешать вам своей болтовнёй? — скорее из вежливости, чем искренне поинтересовался он, пока я искал свободную строку, разглядывая имена тех многочисленных путников, которые заглядывали сюда до меня. Интересно, как много из них выбрали яд по незнанию, с подачи владельца? А как много выбрали смерть осознанно, вот так сразу решив прикончить себя, едва сойдя с шоссе и пересеча порог?  

— Валяйте, — вздохнул я, смирившись с тем, что мне придётся слушать этот трёп в который раз. — Что угодно говорите, только дайте зарегистрироваться.  

— Кхм, — прокашлялся Вуйкович, наблюдая за мной. — Я ведь не пытаюсь быть надоедливым, вы же понимаете?  

Я промолчал. Чем быстрее он выговорится, тем мне будет спокойнее.  

— Я просто хотел объясниться, что для меня это лишь дело привычки — раньше мы предлагали кров, крышу над головой и хоть какое-то подобие утешения, а теперь... — он задумался. — Теперь я привык с порога предлагать гостям утопиться в бокале с надёжным ядом. Сейчас уже никто не ищет освобождения или некоего убежища на пересечении старых дорог. Такие постояльцы были редкостью раньше, откуда им браться теперь, м? Мой дед ведь изначально закладывал фундамент в надежде создать такое вот место для всех, кому некуда податься. Конечный пункт, хоспис для утомлённых и разбитых. Он был во многом энтузиастом, который только-только вырвался с юга, перебрался сюда и загорелся идеей создания места, в котором каждый человек способен найти истинное освобождение. Наверное, тогда в нём говорил романтик и филантроп, окрылённый верой в человека. Для его замысла больше подходила церковь, приют, что угодно, но не Мотель, упрятанный в лесах Орегона. А весь этот фокус с баром — задумка отца, конечно же. Нет лучше покоя, чем спокойная и бесплатная смерть, говорил он, когда первые постояльцы падали замертво. Особенно в стране, где даже такие низменные права приходится покупать, чуть ли не залезая в кредит. Конечно, у них было разное понимание покоя — дед строил скорее больницу, чем Мотель, а отец превратил это место в... Ну, в то, чем оно является теперь.  

Вуйкович каждый раз выдумывал новую историю того, каким образом он заполучил Мотель и зачем запихал свою голову внутрь телевизора. Как правило, в его рассказе всегда фигурировали дед и отец, но их роли постоянно менялись, то обрастая подробностями, то теряя важные детали.  

В одной из вариаций оказывалось, что дед Вуйковича — Стефан Первый — сбежал на север после убийства своего начальника то ли случайно, из-за недоразумения, то ли намеренно, из личных счётов. По прибытии в Орегон, виновного так сильно заели блохи совести, что он поспешно нанял неизвестного подрядчика, чтобы тот возвёл бесплатный хостел — современную церковь нашего одноэтажного мира. Кто раздаёт суп из бычьих хвостов бесплатно — тот и святоша, тому все грехи бог отпускает, видимо.  

Своровав часть денег, нанятый рабочий всё-таки воплотил придурь убийцы, построив странный Мотель, который отказывался работать по правилам измеряемой реальности, тем самым постепенно сводя деда Вуйковича с ума. От своей самодурной миссии он, правда, так и не отказался — денег ни с кого не брал, принимал даже самых ободранных прямо с улицы, а ещё каждый вечер читал молитву и засыпал при свечах, вымаливая прощения за свой проступок в прошлом.  

Откуда такие расхождения — я не знаю, меня это особо и не волнует. Возможно, Вуйкович постепенно тоже сходит с ума после того, как его отец трансплантировал сознание сына внутрь телевизора в угоду прогресса. Я его не виню — в те времена телевидение правило бал, сопротивляться его шарму было невозможно, особенно когда в прайм-тайм начинали крутить рекламу всякого мусора. Отец нынешнего владельца Мотеля может и не верил в благодетель и некую сакральную миссию по искуплению грехов, но зато он верил в будущее, верил в технологии, верил в TV! Ему казалось, что телевидение — пик эволюции человека, лучшее, что он способен гордо показать инопланетянам, когда те явятся, чтобы расщепить нас всех на атомы. Всё, капут, дальше двигаться некуда. Человека засунули в экран, превратили в чистейшее электричество, научились размножать и передавать везде и сразу — чего ещё желать от науки?  

Я это всё к тому, что отец Вуйковича, разумеется, был идиотом, но его телевизионный угар можно понять, если на секунду забыть о том, как на смену TV-мэна пришёл WEB-мэн. А у его сынка явно начали плавиться микросхемы, поскольку (вот же блять! ) телевизор оказался не вечен. Может, сейчас он ещё и остаётся владельцем Мотеля, но это не долго — рано или поздно сгорит изнутри от своего желания всё контролировать.  

Необходимые столбцы я заполнил быстро, а остаток речи Вуйковича старательно пропустил мимо ушей, кропотливо обводя буквы и разглядывая краем глаза остальных посетителей Мотеля. По правую руку от меня за одним из столиков сидел нервного вида бородатый мужчина, замотанный в несколько слоёв отдающих античностью тряпок, старательно перемешивающий карты, резко жестикулируя и время от времени поправляя спадающие с переносицы очки. Его лысая голова слегка блестела, то и дело вздрагивая, пока он шептал сам себе что-то под нос.  

Неподалёку от него из угла в угол шатался мрачного вида парень с длинными черными волосами, скрывающими его бледное лицо. Держа тонкие руки сцепленными за спиной, он с подозрением оглядывался на меня, мерил спокойным шагом расстояние от одной тени к другой и, поджимая губы, с нескрываемым презрением окидывал взглядом остальных гостей.  

Чаще всего он метал молнии в сторону развалившегося по левую руку от меня мужчины, разодетого в пёстрый, словно украденный на каком-то карнавале наряд. Беззаботно закинув ногу на ногу, он откинулся на спинку диванчика и поглядывал на меня с любопытством, улыбаясь краешком ярко-красных губ. Глаза его как будто смеялись, весело мерцая в тени широкополой шляпы гранатового цвета. Спутанные локоны красиво обрамляли заострённые черты слегка вытянутого лица.  

За его спиной сидела, подперев голову рукой, уже не очень молодая девушка, скрывающая свою пышную фигуру в сиреневом платье. Вздыхая полной грудью, она с томной тоской смотрела в окно, разглядывала свои руки или мечтательно закатывала глаза, чтобы расплыться в улыбке, после чего вновь окунуться в одну только ей известную дрёму. Всё происходящее, казалось, лишь вызывало в ней скуку.  

Между столиками иногда проскакивала одетая в мешковатую кофту фигура кудрявого юноши. Он держался в стороне ото всех, избегал любого зрительного контакта, вечно краснел, обливался потом и смущённо глядел себе под ноги, прижимая руки к телу, словно оловянный солдатик. Лишь иногда он останавливался, чтобы пощупать собственное лицо, придирчиво поправить причёску, скривив при этом рот, или закатить рукава.  

Но более всего мой глаз цеплялся за сидящую в полумраке женщину, лениво курящую тонкие сигареты. Она сидела одиноко за столиком, смотрела сквозь меня куда-то перед собой, практически не шевелясь, иногда стряхивая пепел или переставляя ноги, частично скрытые под длинным чёрным платьем. Я пытался внимательнее разглядеть её лицо, но каждый раз мои глаза словно теряли фокус и видели лишь перламутровый круговорот постоянно сменяющих друг друга лиц, образующих смутный калейдоскоп воспоминаний. Как бы я ни пытался сосредоточиться, у девушки не было её настоящего, постоянного лица — лишь переливающийся всеми цветами радуги клубок висел над шеей, приманивая мой взгляд. Эти призрачные черты казались одновременно и такими знакомыми, и такими чужими, что я никак не мог оторваться.  

Я проследил за тем, как незнакомка потушила сигарету, бесшумно поднялась, прошла лёгкой походкой мимо барной стойки к столику, за которым странного вида бородатый мужчина разговаривал с картами. Остановившись, она скрестила руки на груди и замерла, с любопытством наблюдая за действиями чудака. Как только бумага угрожающе заскрипела под моим пером, я вырвался из транса и развернул бланк к Вуйковичу. Тот внимательно пробежался по ровным столбцам, после чего нахмурился.  

— Дамиан Кровник. Кровник. Хм... — Вуйкович задумался, разглядывая мои каракули. — Кровник... Я ведь вас откуда-то знаю, верно?  

Я равнодушно пожал плечами, разворачивая бланк к себе.  

— Кровник, — он старательно помусолил моё имя между зубов. — Нет-нет-нет, постойте, я ведь знаю вас, да! Вы тот самый писатель, верно? Ну который ещё...  

— Бывший писатель, — поспешно поправил его я, инстинктивно поправляя ворот рубашки.  

— Ой, да как прикажете, — отмахнулся Вуйкович. — Но ведь это вы, я прав? Вы — тот самый Дамиан Кровник, преследующий призраков, всё так?  

— Автографы не даю.  

— Ха, я знал! Я так и знал, что это вы! Кажись, я видел одно ваше интервью на CBS. Года два назад это было, не так ли?  

— С вашим положением было бы забавно, если б вы его не видели.  

Он пропустил мой подкол мимо ушей.  

— Дамиан Кровник, автор цикла «Преследуя призраков», — Вуйкович закрыл глаза, захрипел и попробовал повторить дикторский голос. — Скандальный писатель, национальный автор, идущий по стопам мёртвых подростков, документируя последние дни их жизни перед роковым выбором. Смельчак, глядящий в глаза самой смерти, без страха срывающий покровы с табуированной болезни под названием «подростковое самоубийство» — нашей новой эпидемии. Его книги стали бестселлерами, исследующими природу добровольного отказа от жизни, публика его обожает и требует больше грязных подробностей, а обеспокоенные родители ненавидят, считая самым равнодушным куском дерьма, который лишь наживается на семейном горе, продавая красиво написанную и порой приукрашенную трагедию ради хлеба и зрелищ. Сегодня мы дадим ему слово, чтобы узнать о содержимом его груди — остались ли у охотника за призраками человеческие чувства? Или же их полностью поглотила циничная жажда наживы и погоня за славой по мосту из детских костей?  

— Вы очень внимательно смотрели программу, — сухо произнёс я, пытаясь вытащить остатки своей гордости из-под завалов этих регалий.  

— В мои обязанности входит помнить множество разных вещей, — усмехнулся Вуйкович и предложил мне взять ключ от комнаты.  

В действительности я не очень-то горел желанием вспоминать то интервью и вообще что угодно, связанное с моей прошлой жизнью. Тогда его брала симпатичная шатенка, обещавшая до записи не задавать мне никаких спорных вопросов, а лишь напомнить о выходе пятой книги, сделать мне такую журналистскую рекламу под соусом комплементарного интервью. Сидя в гримёрке, я решился пригласить её на свидание, но она лишь улыбнулась и покачала головой, видимо, прокручивая в голове те вопросы, которыми она планировала меня задушить.  

Эта дотошная сука не слезала с меня, постоянно давила настолько провокационными вопросами, что мне оставалось лишь притвориться мешком с картошкой и слиться с красным креслом, иногда судорожно хватая ртом воздух и думая о том, какую взбучку мне потом устроит главный редактор накануне старта продаж. А он устроит, поскольку, знаете ли, держался я как полный идиот, то и дело запинаясь, когда ведущая осаждала мой словесный понос цитатами из прошлых книг, ловила на противоречиях и всячески старалась заставить меня сказануть чего свыше.  

Прогнав эти мысли, я склонился над барной стойкой, заметил висящие на крючках бронзовые ключи и схватил первый попавшийся. Взглянул на номер — 2211.  

— Добро пожаловать в Мотель Отчаяния, — с присущим ему официальным пафосом сказал Вуйкович, как только ключ от комнаты спрятался в кармане моего пиджака.  

Особой радости от этих слов я не испытал.  

— А вот скажите, раз уж вы заскочили сюда, — Вуйкович заговорщически зашептал, стоило мне начать слезать со стула, — как вы это делали? Как находили новые истории? Как собирали материал и вот это всё?  

Я засомневался, что нам стоит обсуждать то, что уже давно сгорело в пламени надвигающегося Апокалипсиса.  

— Но это ведь жуть как интересно! — заискрился Вуйкович. — Вы ведь были тогда всё равно что рок-звезда телевидения, как такой детектив судеб, Шерлок Холмс, копающийся в грязном белье несчастных детишек...  

— Здесь вы правы — по своей сути это и было копание в грязи, — вздохнул я и, достав из кармана зажигалку, принялся мусолить её гладкий металлический корпус в руке, чтобы успокоиться. — Сам я никогда не видел в этом ничего рок-н-рольного. Ну, не считая аванса за каждую новую книгу — вот там уж действительно цифры заставляют почувствовать себя Элвисом. Роешь, словно свинья, корни гнилых деревьев и пытаешься извлечь как можно больше вкусностей для публики. Особенно записки, письма или дневники жертв — вот это прям крупная находка, можно хоть целиком публиковать, людям всегда интересно такое. Иногда везёт наткнуться на свежак быстро. А иногда приходится перебирать варианты в поисках чего-то, с чем можно работать, чтобы раздуть историю на 300 страниц. Издательству не нужны, знаете, скучные самоубийства, повседневности и рядовые случаи, когда кто-то себя просто повесил, просто зарезался, просто вынес себе мозги... В таких делах всегда должна присутствовать драма, трагедия, крючок, чтобы зацепить читателя.  

— И вы этот крючок находили?  

— Я его проглатывал, чтобы отыскать самый острый, самый цепляющий. Может в этом и заключается мой скромный талант — дырявить себе щёки крючками интересных историй о подростковой смерти, чтобы потом позвать весь косяк рыб попробовать. А, к чёрту, говорю же — мне не нравится вспоминать об этой главе своей жизни. Прекратите вы уже расспрашивать меня об этом! В конце концов, я ведь писал не только «Преследуя призраков». Это вообще задумывалось как хобби, а не основной вид деятельности. Но, как это обычно бывает, что удалось продать, тем и занимаешься, боясь потерять солидный чек.  

— Не знаю, есть в этом какой-то мрачный шарм, — хохотнул Вуйкович. — И в том, что мы теперь встретились здесь и обсуждаем это он тоже присутствует. Всё это крайне интересно, особенно для меня, как для владельца...  

— Чего в этом интересного? Вы общаетесь с исписавшимся автором, который давно вышел в тираж и ненавидит каждое своё напечатанное слово.  

— Это интересно, — подхватил Вуйкович, — потому что у каждого человека свой путь в Мотель Отчаяния. Далеко не каждый день, знаете ли, ко мне заглядывают столь известные личности. Пускай и вышедшие в тираж. Или вы думали, что я так просто от вас отстану? Мне казалось, что вы давно смирились с тем, что ваше прошлое превратилось в обугленные развалины. Всему пришёл конец, так чего уж не поболтать о жизни прошедшей? Вы ведь так и не ответили мне честно — что вас сюда привело.  

Я поспешил сменить тему и в шутку предложил осыпать такими вопросами остальных его гостей.  

— Кстати, кто они? — осторожно поинтересовался я, оборачиваясь через плечо. — Тоже бегущие от Апокалипсиса? В бланках ведь есть их имена?  

Вуйкович засомневался.  

— Думаете, это этично — обсуждать других постояльцев Мотеля? — спросил он.  

— А почему нет? Всему пришёл конец. Не вы ли это заметили только что? Возможно, мы закончим тем, что хлебнём на брудершафт вашего фирменного пойла, перед тем, как нас сожрёт пламя. Хотелось бы в таком случае знать, с кем умирать рука об руку. Ну вон, скажем, — я указал пальцем на патлатого парня, с презрением поглядывающего на меня время от времени, — как его звать?  

— Александр Туманов, если я всё правильно помню, — Вуйкович покосился на заполненный бланк, напрягая свои микросхемы. — Прибыл сюда вместе со всеми остальными.  

— Со всеми остальными?  

— Ну да. Со всеми остальными. Мне иногда кажется, что они всегда здесь были, настолько я уже к ним привык.  

— Так, хорошо, — я потёр руки и развернулся на стуле, чтобы лучше видеть помещение. — А как зовут того чудика с картами?  

— Вы про бородатого? Это Виктор Мрачни, астролог.  

Заметив мой удивлённый взгляд, Вуйкович добавил:  

— С его слов, разумеется. Специализируется на истории Древнего Египта, изучает природные средства минералов, когда-то преподавал философию в университете Айовы.  

— Это он вам рассказал?  

— Я склонен ему верить, если вы об этом. А это, — Вуйкович сверился с журналом постояльцев, когда мимо нас прошерстил кудрявый юнец, — Михаэль Огледало. Не особо разговорчивый, крайне замкнутый и застенчивый, но проблем не доставляет.  

— Никогда не поверю, что это их реальные имена, — сказал я, внимательно изучая странных гостей.  

— То же самое я могу сказать и о вас. Кровник — это сценический псевдоним?  

— К сожалению, нет. Ну так, а что там с той леди в сиреневом платье? Она единственная, кто выглядит относительно нормальной.  

— В журнале расписалась как Софья Бездухова. Я запомнил её, поскольку она постоянно требовала телефон, чтобы позвонить своему мужу.  

— Мужу? Она вообще видит, что там за окном творится?  

— Да, но ей это не мешает ждать его возвращения. Если захотите послушать ворох другой романтических историй, то просто спросите у неё, когда там прибудет её таинственный муж, назначивший ей встречу в Мотеле. Между нами, — Вуйкович перешёл на шёпот, — я склонен считать её слегка...  

— Ку-ку?  

— Недалёкой, — мягко поправил меня владелец. — Инфантильной, если хотите. Романтичной, ветренной натурой, которая сама уже не знаете, чего хочет от жизни. Долг не позволяет мне выставить её за дверь, подобные действия противоречат политике Мотеля. Но мне кажется, что муж её уже давно мёртв, а бедняжка просто не может смириться с утратой. Как я говорил — у каждого человека свой путь в Мотель Отчаяния.  

— А как по мне она сумасшедшая, — спокойно заметил я, глядя на Бездухову. Кажется, она скучала, совершенно не замечая проникающие сквозь жалюзи алые лучи света. — Встречал я таких. Голова в облаках, вечная оторванность от реальности, вера в песочные замки и кисельные берега. Весь багаж книг состоит из унылых романов Остин и Бронте. Вечные домохозяйки, чьи мечты не способен разрушить даже конец света. Такие обычно и заваливали редакцию гневными письмами, стоило мне написать очередную книгу и указать на то, как их фантастический мир рушится под весом реальности.  

На секунду я задумался, а потом вновь посмотрел на многоликую девушку в чёрном платье. Заметив мой взгляд, Вуйкович поспешил представить незнакомку:  

— Это Анна Маскова, единственная, кто прибыл в Мотель совсем недавно, чуть ли не перед самым вашим появлением.  

— А что у неё с лицом? Вы это видите?  

— Очень даже красивое личико, — осторожно сказал Вуйкович после того, как потратил несколько секунд на то, чтобы разглядеть стоящую поодаль девушку. — Вас разве что-то в нём смущает?  

— Да нет, просто, — я вовремя осёкся, — просто мне что-то показалось. Говорите, она приехала недавно?  

— О да, буквально пару часов назад.  

— Не сказала, с какой целью?  

— Друг мой, вы ведь уже сами отметили — в такие времена все только и могут, что убегать на юг. Разве у человека может быть цель, когда по его стопам мчится огненный смерч?  

— Просто я абсолютно уверен, что уже встречал её где-то. Но никак не могу вспомнить. Никак не могу узнать...  

Если б Вуйкович мог в этот момент пожать плечами, то он бы так и сделал.  

— Ладно, а что насчёт того, последнего, — я попытался оторвать взгляд от сменяющих друг друга лиц девушки в чёрном платье, которая, казалось, была целиком поглощена наблюдением за Мрачни. — Который ещё в такой дурацкой красной шляпе.  

— В журнале он записан как...  

— Андрэ Варалица, — раздался бархатный голос за моей спиной. — Я подслушал, что вы на даёте автографы, но я требую моральной компенсации за мою бедную шляпку.  

Обернувшись, я увидел перед собой уже знакомую ухмылку, занимающую добрую половину лица Варалица. От него пахло духами и пеплом. Всё ещё дурацкая красная шляпа бросала тень на его пылающие задором глаза. Он протягивал мне свою костлявую руку.  

— Кто вы такой? — спросил я, осторожно пожимая его руку.  

— Я ваш преданный фанат, господин Кровник, — засмеялся Варалица, выпрямляясь всем телом в струнку. — Та сила, что вечно желает зла, но склонна весело проводить время. И просто-напросто гуляка, который, подобно вам, сжигает остатки своего времени где-то на краю света в этом паршивом Мотеле.  

Вуйкович не нашёлся, что на это ответить.  

— Да бросьте, я ведь шучу, — успокоил его Варалица. Улыбка ни на секунду не сходила. Мне казалось, что свести её не помогут даже самые едкие моющие средства — ухмылка как будто въелась, стала частью его лица. — Если б я не шутил, то сейчас бы выпил весь этот бар. Весь, клянусь вам! Так что там насчёт автографа? Или перед вами сперва пляшут, а потом умоляют?  

Он слегка наклонился в мою сторону.  

— Вам больше нечем заняться? — спросил я раздражённо.  

— Совсем нечем. Мы в эпицентре Апокалипсиса, дружочек, а вы — мой единственный способ развлечься. Не считая кота.  

— Какого ещё кота? — спросил Вуйкович.  

— А такого, рыжего, наглого кота, — беззаботно отозвался Варалица, разглядывая свои ногти. — Позабавиться охота, понимаете? Хочу повесить кота. Лучше сразу двух. Но пока что этот симпатичный наглец от меня убегает, так что я не против развлечься в вашей компании. Думаю, остальные гости тоже будут рады скоротать своё утомительное ожидание неизбежного, когда узнают, что в Мотель занесло столь любопытный экземпляр. Где же ещё можно встретить писателя-некрофила. Ну же, — глаза его засветились, — расскажите мне, сколько у вас было поклонниц, господин Кровник? А сколько из них добралось до постели, м? Или вы больше по жмурикам?  

Я уж думал возмутиться, но Варалица осадил меня, примирительно подняв ладони.  

— Ой, да что вы, я думал, личная жизнь для вас является чем-то вполне открытым, — сказал он, стреляя в нас из пальцев-пистолетиков. — Мне вот вообще не стыдно, скажем, признаться, что в моей жизни хватало всякого. Мы же на полпути в ад, так чем рисковать? Кстати, — он обратился к Вуйковичу, — а вы уже рассказали нашему общему знакомому про ту чудесную парочку, которая умерла в одном из номеров? Великолепная история, честное слово!  

— Я... эм, — замялся Вуйкович. — Может, не стоит...  

— Не хотите рассказывать? — засмеялся Варалица, не теряя лёгкости в своём певучем голосе. — Но о таком ведь невозможно молчать! Тут ведь есть намёк на мистику, у-у-у! Психологический детектив, клубок неразгаданных человеческих страстей, который так и просится на большой экран, где он обязательно возьмёт «Оскара». Думаю, Кровник, вам такое понравится, история как будто из вашего репертуара ещё до времён «Призраков», так что слушайте внимательно.  

Варалица обхватил ногу обеими руками, широко улыбнулся, склонил голову и заговорил грудным голосом под тёплое шуршание виниловой пластинки на фоне:  

— Вводные данные таковы: въехала сюда как-то влюблённая парочка провести свой медовый месяц. Где-то две недели назад всё это происходило. Примерно. Молодые парень и девушка. Счастливые, довольные, немного поехавшие от кипящей крови. Типичные влюблённые, нечего добавить. Как их занесло в эту дыру — ума не приложу. Ну, заселились, значит, распаковали вещички, дождались покрова ночи, а потом как начали кувыркаться в постели, что аж стены затряслись...  

— Я не думаю, что о таком корректно распространяться... — нерешительно попробовал остановить его Вуйкович.  

— Тсс, это ведь самая вкусная часть! — мягко заткнул его Варалица, повышая голос. — И вот, значит, наши влюблённые предаются пламенным утехам, а потом внезапно замолкают. — Варалица перешёл на вкрадчивый шёпот. — Замолкают навсегда. Утром я решил проверить страстных любовников, чтобы лично высказать свой восторг. Но они мне не открыли — по ту сторону двери царила гробовая тишина. Тогда я спустился вниз, попросил запасной ключик, вернулся, предчувствуя неладное, проник внутрь и увидел следующее — два окровавленных тела лежат в своей постели. У обоих вместо головы продырявленные тыквы. Простреленные насквозь, если говорить честно. Все простыни пропитались их алой кровью. Просто, блять, кровавая баня, словно картину маслом увидел. И вот что самое странное — никаких следов. Ни тебе орудия убийства, ни следов, ни криков, ни воплей, вообще ни-че-го. Они просто как будто... умерли. Вот так внезапно, без предупреждения. Вы записывайте-записывайте, Кровник, мы ведь имеем дело с невероятной загадкой. Как максимум — это самое романтичное двойное самоубийство, готовый сюжетик для очередной вашей книжки. А как минимум двойное убийство, классическая тайна запертой комнаты, ни единого выстрела, но бац — и два свеженьких трупа, сползающие по стенам кусочки мозгов и ни одного подозреваемого. Хотя уже тогда, две недели назад, все мы, за исключением вас, гостили в Мотеле.  

— Ну так и кто их убил? — спросил я, будучи совершенно равнодушным к выдумкам своего собеседника.  

— А это вы мне скажите, — засмеялся Варалица. — Я лишь поведал вам историю, очертил контуры этой прекрасной, хоть и банальной картины. Но я не мастак заполнять полые фигуры яркими красками. Это вы у нас писатель, это ваша работа и ваше призвание. Вот и ответьте нам — кто их прикончил, а? Кто посмел прервать столь страстный роман двух влюблённых созданий? Такая подлость — убить человека в самый разгар оргазма. У них ведь была целая жизнь впереди... Или это они сами решили всё закончить, как думаете? Нет ли тут типичного почерка несчастных самоубийц, загнавших друг другу пули на пике своих отношений? Как по мне теория, конечно, идиотская, как и всякая история про окрылённых романтикой смерти любителей прикончить себя раньше времени. Но таков уж мир — иногда люди убивают себя, потому что очень сильно любят друг друга. Такой очень грубый, своеобразный, даже мазохистский жест, хоть и не лишённый элегантности. Легко быть счастливым, когда ты влюблён, не правда ли? А ты попробуй повеситься, застрелиться в тот момент, когда, казалось бы, вот оно — бери да пользуйся, будь счастливым, люби сколько хочешь. Посылаешь весь мир и себя самого, а потом — дуло в рот себе и даме, нажать на курок и готов твой кровавый Валентин. Вопреки чувствам. Люблю такой радикализм. Люблю, когда человек делает что-то вопреки, что-то странное, что-то за гранью своей природы. В этом есть своё очарование, вам ли не знать. Что-то отрезвляющее, возвращающее желание жить на полную катушку. Вот поэтому-то я и спрашиваю именно вас, Кровник, — зачем они это сделали? Что они выторговали на свою боль?  

— Да откуда мне-то это знать? — не выдержал я. — Может, у вас тут действительно орудует Зодиак.  

— Но это ведь вы изучали самоубийство, — удивился Варалица. — Откуда вам знать! Вы в этой теме профи, собаку съели, выкопали столько сладких трюфелей ради своих фанатов, а теперь прикидываетесь дурачком. Куда делся тот самый Дамиан Кровник — бесстрашный исследователь подросткового суицида? Писатель, чей лучший материал — тёмная сторона самой жизни? Только не говорите, что я застал вас врасплох этой невинной сказочкой! Это же почти как дважды два, понимаете? Я бы и сам вам сказал ответ, но так не интересно. Я ведь хочу развлечься, понимаете? Мне нужен задор, мне нужны эмоции, мне нужно действие на грани фола, иначе я просто сдохну раньше, чем до нас доберётся Апокалипсис. Загадка ведь проста, почти школьный уровень. Дайте мне ответ, Кровник! Зачем они это с собой сделали? Что за нелепое самоизнасилование? Ради чего всё это? Раскройте преступление против любви!  

Свои последние слова он сопроводил ударом по барной стойке. К тому моменту, как Варалица закончил излагать детали этой забавной истории, вокруг нас уже собрались остальные обитатели Мотеля. Первым подал голос Туманов:  

— Бред собачий, — подытожил он. — Кому не плевать? Они сдохли так же, как вскоре сдохнем мы все. Очередная несостоявшаяся парочка.  

— Очень даже романтично, — печально вздохнула Бездухова. — Так трагично и так прекрасно — умереть в объятиях любимого человека. Я даже представляю себе эту картину: лежать, прижимаясь друг к другу лбами, после чего, со слезами на глазах... Нет, это уже выше моих сил.  

Она мечтательно прикрыла глаза, соединив руки ладонями вместе. Огледало лишь покраснел и отошёл в сторону, решив пока не принимать участия в беседе.  

— Согласен, это всё ужасно, но звучит-то как, правда, София? — Варалица щёлкнул пальцами, глядя на женщину в сиреневом платье. — Любопытный случай для этого местечка. И чего они вообще забыли в Мотеле Отчаяния? Как вы считаете, Стефан?  

— Не знаю, — откашлялся владелец. — История, конечно, пугающая, но... И ведь не понятно, что с этим делать. Андрэ, вы же сказали, что знаете ответ. Так почему не скажете?  

— А потому, — Варалица сделал театральную паузу, — что я надеюсь на сообразительность нашего почётного гостя. Мне-то какое удовольствие от мгновенной разгадки? Но вы, Кровник, можете принять мою версию на рассмотрение. Думаю, Софии она тоже понравится...  

Бездухова карикатурно охнула, глядя на него.  

— Так и запишите, — захохотал Варалица, — что им просто захотелось заиметь на одну дыру больше.  

Бездухова в истерике набросилась с воплями на гогочущего Варалицу, а я, воспользовавшись моментом, подхватил свой чемоданчик и протиснулся между угрюмым Тумановым и замкнутым в себе Огледало, чтобы оказаться как можно дальше от надоевшей мне перепалки. Пока они переругивались, я подошёл к столику, за которым сидел Мрачни. Маскова, скрестив руки, всё ещё с умилением наблюдала за тем, как бородатый мужчина раскладывает перед собой изрядно испачканные карты таро и что-то бубнит себе под нос мягким голосом. Глаза его иногда то расширялись в изумлении, то наоборот — сужались слишком сильно в такт нервных движений.  

— Чем он занимается? — тихонько шепнул я, наклоняясь к многоликой девушке.  

— А вы сами его спросите, — на меня она даже не взглянула. — Мне кажется, что он предсказывает будущее.  

Я внимательно изучил действия Мрачни и пришёл к простому выводу после того, как он три раза подряд выложил на стол десять карт, покачал головой, после чего сгрёб их все обратно в кучу и небрежно перемешал.  

— Всё это не имеет никакого смысла, — изрёк я. — Что вы вообще такого в нём нашли?  

— Не знаю, он кажется умным, — протянула Маскова. — Умнее прочих. Вы сами разве не верите в таро?  

Она впервые обратила ко мне взор многочисленных лиц.  

— Не верю, особенно когда эти карты попадают в руки таких вот странных людей. — сказал я. — Да он ведь сам не понимает, что все эти картинки означают. Поглядите на него — наверняка уже давно сошёл с ума.  

Мрачни продолжал трактовать случайно выбранные карты, не обращая на нас никакого внимания. Маскова мило улыбнулась:  

— Ну и что, зато он много чего знает и наверняка способен рассказать, если его попросить. Вам разве не интересно узнать, что он там видит в своих картах?  

Я помотал головой.  

— Зря, — отрезала Маскова. — Я люблю иногда подходить к его столику, садиться рядом и просто слушать, восхищаясь тем, как ловко его голова находит разные взаимосвязи, как он трактует те или иные образы, как порой пускается в свои душные рассказы о былых временах. Необычный и умный чудак, что с него ещё взять? Каюсь, меня такие люди привлекают — с ними интересно, потому что они умеют красиво думать.  

Её слова слегка уязвили меня. Если до сих пор Мрачни казался мне всего лишь придурковатым астрологом, не стоящим внимания, то теперь я видел в нём соперника. Чёртов идеализм и постоянное стремление к познанию не позволяли мне спокойно или даже с восхищением воспринимать таланты, способности и мысли других людей. Я не был в состоянии оценивать людей по достоинству, каждый раз превращая межличностные отношения в нелепое состязание умов, даже если это не имело никакого смысла. Мне просто нравилась сама идея прогрессии человеческих способностей, нравилась эволюция, нравилась идея того, что человек, подобно скромной церквушке, способен превратить себя да хоть в готический собор, в позолоченный храм, если угодно, или в самую роскошную мечеть всем на зависть. Вознести к небесам шпиль за шпилем и, вопреки Голдингу, не позволить себе рухнуть из-за недостатка фундамента или каких-то там балок. Ну уж нет — меня такой исход не устраивал. Поэтому всю жизнь до Апокалипсиса я прожил подобно архитектору, подобно зодчему, который изо дня в день, страшась утекающего в трубу времени, перевозит булыжник, карабкается по лесам, усердно красит, долбит, скоблит, точит, вырезает изящные узоры, аккуратно проектирует макеты и голыми руками заливает цемент, чтобы возвести нечто великое, нечто оправдывающее твоё жалкое существование, нечто вопреки законам логике, нечто вопреки самой природе. Человек для меня — это памятник самому себе, который ещё надо построить. Звучит красиво до тех пор, пока ты не превращаешь этот речевой оборот в свой девиз по жизни: эволюционируй или сдохни. Строительство не должно прекращаться ни на секунду, важен каждый день, медлить нельзя. Пока ты пропускаешь один день и упиваешься ненавистью к себе, соперник использует твою слабость, чтобы стать лучше. Как если бы Мартин Иден страдал от паранойи и маниакальных наклонностей.  

Я есть человек из асбеста, я есть сосуд, который вечно стремится стать лучше других, стремится превозмогать, перемалываться и сгорать изнутри. Я есть шпиль, который строит сам себя и тянется к небу на фундаменте знаний о себе и о том мире, что ещё недавно имел шанс на будущее. Идиотизм? Редкостный, но таким я был всегда, даже когда мои книги стали печатать запредельным тиражом. Когда общество признало меня хотя бы в роли писателя, я стал шпилем по-настоящему, ведь всё дело в социальном одобрении. Но я всегда им был, всегда ощущал себя храмом, несмотря на мнение остальных. И мне было этого мало. Особенно в тот момент, когда я видел перед собой спятившего Мрачни или ему подобных — он не был просто сумасшедшим астрологом, а они не были просто людьми, которые что-то знают и что-то умеют. Он был шпилем, таковым его признала Маскова. Он был шпилем, который загораживает мне солнце, стоя на обратной стороне Земли. Любой другой человек бы отбросил эти мысли и посмеялся, но только не я. Ведь я из тех, кто захочет высосать из Мрачни все его знания и не успокоится до тех пор, пока не окажется выше. Мои соперники — всё человечество. И я в том числе.  

Я попытался как следует вглядеться в постоянно меняющиеся лица Масковой. Без толку — она была всем и ничем одновременно. Сгусток смутных воспоминаний, иллюзия из прошлого, призрак во плоти, в перламутровом блеске лиц которой невозможно увидеть что-то конкретное, отыскать некий осязаемый образ. Всякие попытки сосредоточиться заканчивались провалом. Она не была загадкой, но была чем-то большим, чем просто человек. С трудом я мысленно загонял её личность в рамки имени, считая, что у этого загадочного существа не должно быть его вовсе. Смешивая сразу несколько личин, она оставляла за собой право смешивать имена, запутывать, туманить мой разум и заставлять испытывать странное влечение. Влечение к чему или к кому? Я сам не мог этого понять, поскольку всё ещё не отделался от уверенности в том, что Она мне знакома. Не Она как личность, но Она как та эссенция, что кроется за водоворотом сияющих лиц. Возможно, когда-то давно мы встречались, причём со всеми её физическими воплощениями. Я никогда не верил в концепцию соулмейтов, но, глядя на Маскову, впервые испытал нечто странное — желание узнать, не помнит ли она меня.  

— Вы правда писатель? — вопрос Масковой вырвал меня из пучины собственных мыслей.  

— Когда-то им был, — вздохнул я, глядя на то, как Мрачни кладёт карту с отшельником на стол, приговаривая что-то неразборчивое. — А потом покатился по наклонной прямиком в долину отчаяния.  

— По дуге через пик глупости? — подхватила Маскова. — Попросите его сделать расклад — вдруг там найдётся тропа просветления к плато уверенности.  

— Я в этом не нуждаюсь. Не теперь. Я завязал с этими глупостями, понимаете? Хочу найти лишь покоя перед тем, как всё сгорит окончательно.  

На её искрящихся лицах виднеется тёплая улыбка понимания.  

— Почитаете мне что-нибудь из своих произведений? — спросила она.  

— А вам так хочется послушать про мёртвых подростков, про психологию самоубийства и грязные секреты семейного воспитания будущих призраков? Мне кажется, эти нелепые карты развлекут вас куда больше моей писанины.  

— Ну-ну, не торопитесь с выводами. Не думаю, что ваши книжки были настолько бессмысленны.  

— Критики говорили, что именно настолько. А продажам было плевать. В любом случае та часть меня сгинула в пожарище, — заметил я. — Дамиана Кровника как писателя больше нет, на радость критикам, назло публике. Конец без эпилога. Он закончил так же, как его герои. Точка.  

Она посмотрела на меня внимательно и немного сморщилась:  

— Нет, определённо я о вас ничего не слышала. А теперь вот хочу узнать побольше.  

— Мне стоит радоваться, что мои книги прошли мимо вас?  

— Возможно, — Маскова кивнула. — Вы сейчас чистый лист, так что пишите аккуратно. А я как-нибудь загляну и прочту.  

— Как бы вам не пришлось потом жалеть о своём любопытстве.  

— Забавно, а я ведь как раз хотела предупредить вас о том же.  

Она извлекла из повесившейся на плече сумочки сигарету, щёлкнула зажигалкой и затянулась всеми лицами сразу.  

— Как вам Мотель Отчаяния? — я поспешил заполнить щель в нашем диалоге монтажной пеной невинного вопроса.  

— Неплохо, — Маскова выпустила облачко дыма. Перламутровый цвет калейдоскопа сменился на рубиновый и стал переливаться в сумраке помещения. — Уж получше некоторых других мест, в которых мне довелось побывать. Здесь есть приличный бар, вежливая публика и прекрасная музыка.  

Она многозначительно посмотрела мне в глаза.  

— Вы сами откуда? — спросил я. — Из Айдахо?  

— Да, Дамиан, — она снисходительно улыбнулась. — Можете считать, что я из Айдахо. Что угодно, лишь бы вам было легче.  

Внезапно она дотронулась свободной рукой до моего плеча и сказала:  

— А ведь я так и не представилась. Какая досада... Такого дотошного человечка явно ведь волнует полный комплект невинных сведений, помимо знания о том, откуда я взялась.  

— Ошибаетесь, я спокойно бы жил и дальше. Но, к сожалению, говорящая голова в телевизоре уже сдала вас с потрохами.  

Маскова покачала головой.  

— Стефан не мог рассказать вам ничего сверх той ерунды, что я написала в его журнальчике. Допустим, вы знаете, как меня называть. И что с того, м? Это лишь фасад.  

— Подумать только, — нарочито мечтательно протянул я, — как много всего ещё скрывается внутри.  

— А если внутри ничего нет? Вы об этом подумали? Как переживёте такое разочарование? Не расстроитесь узнать, что разговариваете с пустышкой?  

— Сомневаюсь, что вы настолько пусты, как вам того хотелось бы. Работа научила меня выуживать что-то интересное из каждого человека. Препарировать его зачастую короткую жизнь, чтобы найти как можно больше сочных подробностей, цепляться за маленькие вещи. Но что ещё важнее — она научила смиренно принимать разочарование, если внутри действительно ничего не было. Всё равно что потрошить рыбу, сидя на берегу моря — сидишь, слушаешь радио, орудуешь тупеньким ножичком, вспарываешь одно склизкое брюшко за другим, разглядываешь кровавые внутренности, моешь руки в рядом стоящем ведре, после чего хватаешься за новую чешую.  

— Мне такие метафоры не нравятся. Теперь я ощущаю себя скользкой и вонючей селёдкой, спасибо, Дамиан. Фу. Но раз уж вы начали эту морепродуктовую игру слов, то... Я просто знаю, что писатели — крайне ранимые натуры. Вечно охотятся на белых китов в собственных океанах фантазий. А если не справятся с гарпуном, так сразу в петлю лезут... Хотя мы с вами уже здесь, так что терять нечего, делиться нечем, дивиться нечему.  

Она поджала губы и докурила сигарету. Мрачни по-прежнему был погружён в карты. Где-то на фоне шуршала пластинка.  

— Вы должны будете прогнать меня, когда я в следующий раз захочу с вами поговорить, — сказала Маскова, стряхивая пепел с лацканов платья.  

— Неужели захотите?  

— Захочу, — сказала она серьёзно. — Вы ведь обещали мне что-нибудь почитать. Никогда не откажусь от хорошей истории. Даже если её автор безнадёжно отчаялся. Или отчаянно безнадёжен, как угодно.  

— Я ничего ещё не обещал...  

— Так пообещайте теперь, пока есть такая возможность. А то потом будете локти кусать.  

— Клятву кровью принимаете?  

— Нет, не надо этого. Просто пригласите меня, этого будет достаточно. Ну, если вытерпите моё общество.  

Мне хотелось ей как-нибудь остроумно ответить, но я смог лишь коротко кивнуть и пообещать, что всегда буду рад её компании, после чего тактично ретировался.  

Ванная комната располагалась на первом этаже, прямо за барной стойкой. Небольшая кабинка, покрытая белым кафелем, в которой едва-едва хватало места, чтобы раздеться. Я постарался снять с себя пропитавшуюся потом одежду как можно скорее, попутно не глядя в зеркала. Прикрыв глаза, я на ощупь залез под струю прохладной воды, постоял так какая-то время, глядя в широкие трещины на плитке и на сеточки паутины, колыхающиеся под потолком. Плесени так и не обнаружил. Вода, стекая по голове, била в нос запахом хлорки. Спустя десять минут я прекратил эту пытку, отжал рукой мокрые волосы и, по-прежнему стараясь не смотреть в уже слегка запотевшие зеркала, аккуратно вылез и оделся.  

Навигация в Мотеле Отчаяния была напрочь сломана и шла на первый взгляд вразрез всякой логике. Попадая сюда впервые, можно лишь упасть на колени, забиться в самый дальний угол, схватиться за голову в надежде остановить головокружение и молиться в слезах, чтобы земля под вами не исчезла, а пространство вокруг осталось неизменно. Примерно так по крайней мере выглядела моя попытка отыскать свой номер во времена первого посещения Мотеля. Сейчас же, поднявшись по лестнице на второй этаж, я окинул взглядом длинный коридор с множеством дверей, каждая из которых далеко не обязательно вела именно в комнату, и, обречённо вздохнул, зашагал куда-нибудь. Мой мозг подчинился воле Мотеля и принял правила игры, отказавшись пытаться осмыслить здешнюю геометрию, которая строилась на принципах сразу нескольких, как потом разъяснил мне Вуйкович, разделов топологии.  

Какой-нибудь заядлый математик наверняка бы потерял дар речи и желание спать, пытаясь изучить здешние хитросплетения коридоров. Дело в том, что ввиду особенностей физики пространства Мотеля комнаты, этажи и коридоры представляли из себя адскую смесь, топографическую головоломку, прочный узел, хитросплетение страшнее лондонского метрополитена, в котором бесполезно ориентироваться привычными методами. Пространство внутри Мотеля бесконечно закольцовывалось само в себя, как бы незаметно заключая гостя в тюрьму из самоповторных и самоподобных комнат, паттернов и шаблонов, из-за чего ты всегда двигался, но при этом оставался на месте. Твоё окружение по своей сути (или по своим свойствам, если мы будем ссылаться на философию Хайдеггера) оставалось неизменным: бетонные стены, деревянный плинтус, множество однотипных дверей и канделябров с электрическими лампочками, кроваво-красный ковёр, выстилающий коридоры, несколько картин в позолоченных рамах. Но по своей геометрии окружение менялось каждый раз, стоило тебе завернуть за угол или пересечь порог условной комнаты. Словно чья-то невидимая рука поворачивала грани Мотеля, незаметно запутывая твой разум, водя кругами или заводя в тупик.  

Да, Мотель Отчаяния — это один большой лабиринт, построенный с опорой на концепцию бесконечно расширяющихся или взаимозаменяющихся пространств. Он растёт и меняется каждый раз, когда гость делает шаг. Он двигается, он живёт своей жизнью, он пленит тебя иллюзиями и отбирает свободу ориентироваться, чтобы окончательно запутать и уничтожить. Это не статичный лабиринт — он способен если не развиваться (поскольку Вуйкович сомневался в наличии у Мотеля какого-то подобия интеллекта, разума или эволюционного процесса), то уж точно неосознанно копировать свои составные элементы, постоянно расширяясь и трансформируясь настолько незаметно для человеческого глаза, что основной когнитивный удар приходится по мозгу и вестибулярному аппарату.  

Если уж совсем играть в зануду-писателя, то топология — это такой раздел науки, в котором изучаются качественные свойства геометрических объектов, которым плевать на привычную нам зависимость от расстояний, величин углов, площадей и объёмов. Ленту Мёбиуса когда-нибудь видели? Ну так вот, эта лента относится лишь к одному из разделов топологии — к маломерной, которая изучает всякие узлы, косы, поверхности, трёхмерные и даже четырёхмерные многообразии. А Мотель Отчаяния строился на принципах вообще всех разделов топологии, невероятным образом комбинируя их в рамках непрерывного процесса гомеоморфизма.  

То был лабиринт, меняющий свою форму в зависимости от сознания пленника. Идеальная система для удержания человека внутри бесконечного множества одинаковых комнат. Место, которое уподобляется самому себе, зеркалится и перемещается в пространстве.  

Благо, у Мотеля была слабость — он бессилен перед бессознательным. Наш древний рептильный мозг, наши глубинные желания способны не столько обмануть, сколько не замечать, игнорировать топологию этого места и всегда находить желаемое. Конечно, лабиринт всегда попытается запутать нашу бессознательность, но у него ничего не получается — эта часть нас равнодушна к такого рода уловкам. Именно поэтому я лишь закрыл глаза, прошагал по прямой минут пять, а когда вновь открыл их, то уже стоял всё в том же коридоре, но перед дверью номера 2211.  

У себя в номере я сбросил пиджак, раскрыл окна, чтобы впустить свежий летний воздух, швырнул чемоданчик под стол и, усевшись на кровать, уставился в стену, осмысляя весь проделанный путь. Интерьер был крайне прост: кровать, письменный столик, стоящий на тумбочке телевизор, компактный проигрыватель винила, ничего лишнего. Затем подошёл к окну, зажёг сигарету дрожащими руками и закурил, глядя на пылающее зарево далеко на горизонте. Выпуская клубы дыма, я обратил внутрь себя и попытался понять, что вообще испытываю, глядя на охваченный пламенем Апокалипсиса север. Попытался прикинуть, какой процент Орегона уже сгорел дотла вместе со всеми его обитателями и понял, что мне всё равно. Сперва я ужаснулся, а потом вновь расслабился и решил: да и плевать, пускай горит и дальше.  

Тяжело описать то, насколько же мне было всё равно, стоя возле окна своей комнаты. Апокалипсис меня совершенно не волновал. Он бушевал где-то там, ещё совсем далеко. В глубине души я лелеял глупую надежду, будто этот огненный смерч остановится, успокоится, прекратит своё продвижение на юг. Мне хотелось верить, что у этой смертоносной силы есть некий лимит, некая квота на количество убитых людей и выжженных миль. И что когда он убьёт достаточно, то обязательно остановится, не станет идти дальше на юг. Эти наивные мысли тоже успокаивали, вселяли какую-то смутную уверенность в завтрашнем дне, душили внутренний страх и топили мозг в океане тихого равнодушия.  

Подумать только — на моих глазах догорала почти половина всего земного шара! Стена огня пронеслась от северной шапки, уничтожила несколько стран, сократила население вдвое и вот-вот достигнет экватора... а мне плевать, вот просто плевать и всё. Наверное, мой организм разучился испытывать страх, разучился бояться, прогнозировать и засыпать под гнетущим волнением, которое пожирает сердце и заставляет переживать обо всём на свете. Я морально выгорел, потерял остатки сил бояться, глядя на падающий с неба пепел.  

Вечно алые, жидкие, напоминающие магму небеса стали для нас чем-то естественным, не оставив и следа от былой паники, когда мы все только-только взглянули на горизонт, чтобы увидеть погибель человечества. Когда мы неслись по улицам охваченных страхом городов, скупали билеты, убегали, бросая своих домашних питомцев только ради того, чтобы успеть смести с полок супермаркетов хоть что-то. Мы воровали бензин, шли пешком несколько дней и недель, грабили и даже убивали. Наш первичный инстинкт выживания бил в колокола и требовал бежать, толкая перед собой тележку, доверху заполненную консервами. Кто-то впадал в апатию и отказывался бороться. Кто-то был слишком немощен, чтобы играть в салочки с безжалостным Апокалипсисом. Дороги были усеяны телами стариков и детей, брошенных в жертву огненной смерти, чтобы выиграть немного времени. Транспортный коллапс, падение правительств, уничтожение привычных идеалов.  

Вместе с Апокалипсисом сгорал наш старый, понятный, знакомый и, самое главное, такой спокойный, наивный и безопасный мирок, построенный дельцами из среднего класса. Уже на рассвете мы задрали головы, взглянули на небо только для того, чтобы узреть ад. И когда мы увидели его, то перестали бояться.  

Так родилось новое поколение — поколение морально сломленных беженцев, которые пытались найти себя в исковерканной реальности. Им постоянно хотелось напиться, в висках непрерывно стучало, глаза болели от яркого алого света. Они больше ничего не чувствовали. Им было плевать и на себя, и на конец света.  

В пламени Апокалипсиса сгорели былые иллюзии, старые надежды и вера в будущее. Пришла новая эра — эпоха равнодушия, где правят люди вроде меня. Те, чья нервная система — сплошной атрофированный клубок, рудиментарная часть. Те, кто опустил руки и перестал строить планы на будущее. Те, кому нет дела ни до чего на свете. Нежить без амбиций и желания существовать.  

Но я также вспомнил, что испытывал равнодушие всегда, ещё до наступления Апокалипсиса. Эта пустота всегда жила внутри меня, свила гнездо прямо в кишках. Раньше мне казалось, что всё дело в стремлениях к лучшей жизни и поисках своего места. Я думал, что мне будет на всё и на всех плевать ровно до того момента, как меня наконец признают. Это не был эгоизм — на себя мне было плевать даже больше, чем на всех остальных.  

Так я и жил, двигался вперёд, создавал всякий мусор, исписал несколько пачек бумаги, прежде чем не нарвался на статью в газете про самоубийство двенадцатилетней девочки из Портленда. Даже тогда, глядя на её черно-белый снимок, я подумал — да и плевать, она просто сдохла, мне-то какое дело? Кто я такой, чтобы вмешиваться в её осознанный выбор? Но что-то внутри меня завыло, сломалось, после чего щелчок — и вот я уже полный энтузиазма сижу в автобусе, снимаю номер в отеле, добиваюсь интервью с членами семьи, фотографирую ту улицу, где она бросилась под колёса, кое-как получаю личные вещи покойной, а потом несколько дней пишу-пишу-пишу без остановки, редактирую, отправляю файл по почте во все известные издательства, получаю несколько ответов, подписываю контракт, ни на что не рассчитывая, а потом бам, ты уже сидишь в мягком кресле перед телекамерой и даёшь интервью направо и налево, рекламируя книгу, которая внезапно стала бестселлером и потрясла всю страну.  

И да, в тот момент энтузиазм пропадает, улетучивается так же внезапно. Ему на смену приходит всепоглощающая Его Величество Пустота. Эй, Дамиан, теперь ты писатель, ты рад этому? А мне плевать. Эй, Дамиан, как тебе огроменный аванс, что выписал редактор, ты рад? А мне плевать. Эй, Дамиан, тебя признали самым перспективным писателем, а твой роман стал лучшим по версии The New York Times, ты рад этому? И мне всё ещё плевать. Эй, Дамиан, твоё фото теперь на обложках всех журналов, холодильник полон еды, а та прекрасная сучка устроила тебя незабываемый вечер, хоть теперь-то ты счастлив? Нет, мне просто плевать.  

Каждый раз, оказываясь перед лицом аплодирующей мне толпы, я испытывал пустоту внутри и хотел сказать им об этом прямо. Рассказать, что я совершенно ничего не чувствую, глядя на них. Пустота пожирала меня изнутри, а они всё хлопали, хлопали и хлопали, а я иногда что-то говорил, оставаясь морально безучастным. Меня подвешивали на золотые цепи, а я качался из стороны в сторону, словно пиньята, мучительно ожидая конца. Мне было плевать, я не находил ничего стоящего моей радости. Даже когда семья погибшей девочки подала на меня в суд и потребовала свою долю за славу на костях, я остался в плену равнодушия. Я был невыносимым козлом, ублюдком без воли и сердца, везучим бастардом. С тех пор ничего не изменилось.  

В такие моменты я мечтал проснуться как можно дальше, залиться слезами и вздохнуть с облегчением. Когда на одном из интервью меня спросили, что бы я хотел изменить в своей жизни, если б у меня была машина времени, я честно ответил, что изменил бы всё. Вернулся в самое начало и прожил жизнь заново, с чистого листа, поскольку не могу вспомнить ни единого момента, ни единого воспоминания, при мысли о котором я испытывал бы что-то кроме стыда или ужаса. Удивительно ли, что в итоге я нашёл призвание в историях про самоубийц? По-моему всё закономерно — меня всегда тянуло обнулиться, покончить со всем, получить второй шанс, чтобы всё исправить. Любым способом. Мои завышенные, подобно шпилю, стандарты не позволяли мне любить себя, стирая из памяти любые приятные эпизоды, когда мне было не всё равно, когда я был хоть немного счастлив, а не раздавлен весом собственных амбиций. И по итогу я носил у себя в груди вакуум бесконечного пространства — дыру размером с Вечность. Звенящая пустота внутри меня цеплялась лесками за кишки и тянула вниз. Даже когда я находил в себе силы вспомнить что-то приятное, то тут же расстраивался, чувствуя себя археологом, который откапывает давно утерянные драгоценности. Я собирал их по крупицам, склеивал черепки, чтобы почувствовать себя нормальным, вновь возвращался в своё привычное состояние тотальной апатии. И лишь иногда равнодушие сменялось мандражом — холодным страхом перед лицом неизвестности.  

А потом наступил Апокалипсис. И я понял, что до этого он всегда был в моей жизни. Шёл фоном, незаметно заставляя меня наблюдать за происходящим. Я всегда был лишь попутчиком.  

Движимый этими мыслями, я подошёл к одиноко висящему зеркалу, замер напротив и медленно, с опаской, открыл глаза. Пользуясь такой возможностью, я впервые за долгие годы как следует разглядел своё отражение. Подвигал руками, помотал головой, расправил плечи. Я всегда ненавидел своё тело, презирал свою кожаную оболочку. Моя физическая форма вселяла лишь гадкое чувство отвращения, злобы и отчаяния. Даже впервые оказавшись в постели с девушкой, я испытывал только страх перед собственным телом, не способный более думать ни о чём другом. Я ненавидел свои непослушные волосы, я ненавидел каждую черту своего лица, ненавидел свои пропорции, ненавидел оттенок кожи, ненавидел вообще всё, каждую линию. В моей голове жил рой настолько диких комплексов, что я каждый раз удивлялся, почему зеркала не трескаются. Что бы я ни делал, как бы не пытался слепить из этого бледно-розового пластилина нечто другое, нечто идеальное, я всегда и неизбежно падал лицом в лужу отвращения, страха и ненависти к самому себе. Я ненавидел своё нутро так же сильно, как ненавидел свою внешнюю форму. Зеркала стали для меня главным кошмаром, ведь только они, если не считать глаза людей и камер, стали постоянно напоминать о моей ущербности, о том, за что ещё я обязан ненавидеть себя. Я боялся их больше, чем Апокалипсиса, ведь только они отражали правду, отражали человека, которого я не желал видеть. И даже статус книжной рок-звезды не помог мне научиться принимать себя, он вообще ничего не изменил. До сих пор, глядя в зеркала, я впадаю в жар, чувствую себя глупо и некомфортно, опускаю взгляд, краснею, желаю содрать с себя кожу заживо и, не знаю, запрыгнуть в какого-нибудь гигантского меха, истекая кровью, после чего позорно убежать как можно дальше. Стыд преследовал меня в зазеркалье всю мою жизнь.  

Пытаясь отвлечься, я подошёл к скромно стоящему в углу телевизору, включил его, улёгся на кровать и стал пристально смотреть. За стеной из белого шума возникла реклама джакузи. Звука не было, только шакальная картинка, на которой с трудом можно было разглядеть огромную ванную, заполненную мыльной водой настолько, что та переливалась через край. Я пощёлкал другие кнопки на пульте — всё без толку, канал был только один. Посмотрев на то, как вода стекает по стенкам джакузи, я выключил телевизор, уставился в потолок, вспомнил перламутровые лица Масковой и провалился в сон.  

Утром меня разбудил громкий стук. Вскочив, я подбежал к двери, распахнул её и тут же пожалел. На пороге, широко улыбаясь, стоял Варалица.  

— Огледало мёртв, — торжественно заявил он, взмахнув руками, словно дирижёр.  

Мне потребовалось немного времени, чтобы вспомнить молчаливого юношу, который шатался возле барной стойки.  

— То есть как мёртв? — пробубнил я, протирая глаза. Мне казалось, что Варалица затеял какую-нибудь идиотскую шутку, чтобы вытащить меня из постели.  

— Мертвее всех мёртвых. Кому как не тебе знать значение этого слова. И чему вас только на писательских курсах учат? — захохотал тот, хватая меня за руку и вытаскивая в коридор. — Пойдём, нам необходимо отыскать жмурика.  

— Отыскать? Вы что, ещё даже тела его не видели, но уже заявляете, будто он мёртв?  

— А ты догадливый писатель. Ну-ка, шагом марш!  

— Да постой ты! — повысив голос, сказал я, останавливая Варалицу. — С чего ты вообще взял, будто Огледало мёртв?  

— Я просто знаю, — захихикал хитрый трикстер. — Он пропустил завтрак, так что я хотел бы его проведать. Такая отговорка вас устроит? Невинная прогулочка, ничего более, клянусь вам. Мы дойдём до его номера, постучимся, вы убедитесь, что я говорю правду и... И пойдём обедать, я полагаю.  

— Это просто идиотизм, — вздохнул я. — Вы в курсе, что ведёте себя как ребёнок?  

— А вы не видите дальше своего носа, и что теперь? — парировал Варалица. — Пойдёмте, тут недалеко.  

Равнодушно махнув рукой, я последовал за Варалице по коридорам Мотеля. Почему-то страшно чесались запястья. Мы шли минут пять, прежде чем достичь развилки.  

— Так, — Варалица остановился и указал мне рукой в правый коридор, — отправляйтесь по этой тропе, а я двинусь по противоположной. Встретимся возле номера Огледало. Запомните — 3434!  

Сказав это, он лёгкой походкой исчез за поворотом, а я двинулся дальше, надеясь, что Варалица навсегда заблудится в этом лабиринте. Я шёл долго, прикрыв глаза, постоянно повторяя про себя заветные цифры: 3434, 3434, 3434. Наконец мои ноги упёрлись в искомую дверь. Постучался — нет ответа. Постучался ещё раз и прислушался — тишина по ту сторону.  

— Эй! — крикнул я, колошматя по двери. — Есть там кто-нибудь?  

Огледало никак не отреагировал. Тогда я схватился за ручку и дёрнул на себя. К моему удивлению, дверь моментально открылась, вот только за ней была совершенно другая комната.  

Голые бетонные стены. Валяющаяся под ногами безглазая кукла. Ребёнок, лежащий калачиком в тёмном углу. За спиной — звуки телевизора. Показывают какой-то футбольный матч, одна команда явно проигрывает. Трещины тянутся до потолка. Штукатурка отваливается кусками, половицы противно скрипят.  

Я сделал несколько неуверенных шагов, глядя на то, как девочка в углу трясётся всем телом, удушаемая слезами. Обернулся, пощупал лицо, чтобы убедиться, что мне всё это не снится. Подойдя ещё ближе, я заметил покрытые глубокими порезами руки ребёнка. И тогда я позвал её, позвал по имени, которое знал, потому что сам его придумал:  

— Джулия...  

Девочка подняла на меня взгляд затянутых слезами глаз, после чего закричала:  

— Убирайся отсюда! Оставь меня одну!  

Я отшатнулся от своего персонажа, не зная, что мне делать. А Джулия, глотая слёзы, лишь продолжала кричать, иногда ударяя кулачками по грязному полу:  

— Уходи! Оставь меня одну! Мы с тобой разные люди!  

В этот же момент нечто сидящее под её кроватью зарычало. Заметив два красных глаза монстра, я развернулся и в панике раскрыл дверь комнаты.  

Крик Джулии утих. Передо мной стоял слегка ошарашенный Варалица.  

— Какого чёрта? — выдохнул я, глядя на него.  

— Это я у тебя хотел спросить, — усмехнулся он. — Пробовали стучать? Он отвечает?  

Всё ещё слегка напуганный, я глянул на номер комнаты — 3434.  

— Нет... — пролепетал я, завороженно пялясь на дверь перед собой. Сказать ему или нет? Стоит ли вообще об этом думать? Или просто решить, что мне показалось?  

— А ещё меня называете ребёнком. Дайте-ка...  

Варалица подвинул меня в сторону. Он постучал — вновь никакого ответа не последовало. Тогда Варалица дёрнул за ручку, и в этот раз дверь не поддалась.  

— Эй, милый мой! — крикнул мой спутник. — Вы не против, если мы выбьем дверь?  

Прежде, чем я успел спросить «выбьем что? », Варалица с разбегу снёс преграду с петель, открыв нам путь. Вопреки моим опасениям, внутри была всего лишь ещё одна из многочисленных комнат Мотеля. Ничего необычного, если не считать огромной кроваво-чёрной лужи в центре.  

Варалица присел на корточки возле этой странной жидкости, наклонил голову и хохотнул:  

— Кажется, вот и всё, что осталось от нашего скромного гостя.  

— Думаете, это и есть Огледало? — спросил я, подходя сзади и с опаской поглядывая на лужу.  

— Либо он, либо у меня к нему большие вопросы, — подытожил Варалица, вставая на ноги. — Или у вас тоже в комнате появилась такая вот лужица? Что-то я не успел заметить.  

— Так его что... убили? Убили и растворили в какой-то жидкости?  

— Мне не нравится ваше «какой-то». Но да, основная версия будет звучать именно так. Только если у вас нет внезапной степени доктора химии, способного подручными средствами узнать состав этой мерзости. Ну или хотя бы смелости дотронуться, уже этого бы хватило. У меня необходимых знаний тоже нет, вы уж извините, я могу только посмеяться над этими... останками. Однако что-то мне подсказывает, что вот эти красные разводы принадлежат Огледало. Ну так, знаете, всего лишь скромное предположение. А вы что думаете, Ватсон?  

— Я думаю, что нам следует как можно скорее рассказать обо всём Вуйковичу. Пускай он решает, что делать. Всё-таки это его гость и его Мотель.  

— Тоже любите перекидывать ответственность? — засмеялся Варалица. — Одобряю такой подход. Тогда пойдёмте, а то мне как-то неуютно находиться рядом с этой... субстанцией.  

— А что, если Огледало жив? — спросил я, догоняя Варалице, когда мы искали выход из лабиринта бесконечных коридоров. — Что, если его никто не убивал?  

— Если он жив, в чём я сильно сомневаюсь, мы встретим его радостными воплями, — заявил Варалица, не оборачиваясь. — Но пока что будем исходить из того, что вон та жижа и есть некогда здравствующий Огледало. А по поводу убийства... Ну, как хотите, Кровник. Считайте, что нашего приятеля убило что-то, нечто, не имеющее имени. Или что он сам себя растворил, вам так будет даже легче мыслить. Лично мне нравится думать, что теперь у нас вместо одной загадки запертой комнаты целых две.  

Наконец мы спустились на первый этаж и рассказали о своей находке Вуйковичу. Вернее, Варалица вышел в центр комнаты и прокричал о том, что Огледало мёртв. Взоры остальных постояльцев тут же обратились в нашу сторону.  

— Кровник подтвердит, — отмахнулся Варалица от вопросов, усаживаясь за барную стойку.  

— Да, кхм, — я прочистил горло, глядя сразу на всех собравшихся, прежде чем выхватить взглядом пребывающее в прострации лицо Вуйковича. — Это правда. Мы проверили комнату, пришлось выбить дверь, вы уж извините. Но Варалица не врёт — Огледало, кажется, мёртв, насколько мы можем судить...  

— Кажется? — переспросил Вуйкович. — То есть вы сами точно не знаете?  

— Скажем так, — я устало вздохнул, весь этот переполох мне совершенно не нравился, — он скорее мёртв, чем жив. Мы не знаем, что его убило, но...  

— Вы нашли тело? — крикнул Туманов.  

— Нет. То есть да... То есть не совсем. Мы нашли странную лужу в его комнате. Смесь крови и чего-то... чего-то ещё, внешне похожего на нефть. Похоже, бедолагу прикончили, а затем растворили в этой жидкости тело.  

— Или запихали живьём, — загоготал Варалица. — Чёрт его знает. Любой желающий может сам проверить, а потом нам рассказать. А пока что да, хочу объявить, дамы и господа, что среди нас убийца.  

— Я бы не стал спешить с выводами... — осторожно заметил я. — Огледало мог умереть сам...  

— Ага, сам, — хохотнул Варалица. — Залез послушно во взявшуюся из ниоткуда массу и исчез. Обожаю такие истории. Миллионы людей ведь так и пропадают, верно? Давайте будем откровенны, Кровник — его убили. Убили неизвестным нам способом, но всё-таки убили. И сделал это один из нас.  

После его слов постояльцы переглянулись. Бездухова побледнела, Туманов ещё сильнее помрачнел, Вуйкович нахмурился. Только Маскова и Мрачни остались безучастны — одна сидела в тени и, покуривая сигарету, смотрела на весь этот спектакль, пока второй невозмутимо раскладывал карты таро.  

— И что вы предлагаете с этим делать? — прервал воцарившиеся молчание Вуйкович. Смотрел он при этом в мою сторону.  

— Вы меня спрашиваете? — спросил я удивлённо. — Это ведь ваш Мотель!  

— Но до вашего прибытия здесь всё было спокойно, — помотал головой Вуйкович. — Откуда мне знать — вдруг это вы прикончили Огледало.  

— До моего прибытия? — я подошёл к барной стойке, не веря, что меня обвиняют в убийстве. — Да у вас здесь влюблённая парочка устроила кровавое рандеву с окончанием в голову!  

— Это совершенно другое дело, — Вуйкович внезапно стал очень серьёзным. От его былой учтивости не осталось и следа. — Те постояльцы просто убили друг друга, ни больше, ни меньше. Романтический суицид. Вот и вся тайна, которой нас так дразнил Андрэ. Тайна в том, что никакой тайны нет. Я верно говорю?  

Варалица лишь с улыбкой пожал плечами.  

— Плевать, — отрезал Вуйкович, грозно глядя на меня. — Я так решил. Но теперь мы имеем дело с настоящим убийством, с настоящим преступлением и с настоящим убийцей. Я склонен согласиться с Андрэ — Огледало убили. Причём кроме нас в Мотеле больше никого нет. Значит, искать надо здесь, среди семерых человек, включая даже меня. Вызвать полицию мы не можем — на улице конец света, все связи с внешним миром оборваны. Справимся сами.  

— Прошу прощения, — нарочито вежливо заскулил Варалица, — но я предлагаю сменить гнев на милость. Кровник действительно прибыл сюда позже всех остальных, так что логично было бы обвинить в убийстве Огледало именно нашего знаменитого писателя. Но что, если...  

— У вас есть какое-то предложение, Андрэ? — поторопил его Вуйкович.  

— Да так, маленькая шалость. Что, если вам назначить Кровника расследовать это дело?  

После этих слов внутри меня что-то рухнуло. Менее всего я хотел играть в детектива, расследуя идиотское убийство какого-то чудика в Мотеле, стоящем на пути Апокалипсиса.  

— Подумайте сами, — невозмутимо продолжал Варалица, — зачем нам слепо обвинять бедного писателя, которого я вытащил сегодня утром из постели? Согласен, что связь между его вчерашним прибытием и смертью Огледало вызывает подозрения, но... Его ведь можно использовать всем нам на благо. Думаю, даже Кровник согласится, что найти убийцу — наше первостепенное задание. Так давайте же поставим главного подозреваемого перед дилеммой — расследовать убийство и найти настоящего подонка, поскольку это в первую очередь в его интересах, или же отказаться, тем самым вызвав ещё больше подозрений. Выбор, как по мне, очевиден. Если тебе действительно нечего скрывать, то просто возьмись за это дело, найди настоящего убийцу и очисти своё имя. Да что я вам разжёвываю — как будто никогда сами не читали все эти бульварные романы про крутых копов. Я уж молчу о том, что Кровнику не привыкать копаться в чужих костях. Да, он, может, и не детектив, но всё-таки... Всё-таки какой-никакой опыт ведения расследований у него имеется. В отличие от всех нас, я имею в виду.  

— Я согласна, — раздался спокойный голос Масковой откуда-то сзади. Её слова хлестнули меня кнутом по сердцу и заставили вскипеть кровь. — Дамиан единственный, кто ещё не знаком со всеми нами так уж хорошо, ему будет проще проводить допросы и, не знаю, искать улики, или чем там обычно занимаются следователи...  

— А ещё это безумно романтично, — вздохнула бледная Бездухова. — Писатель расследует убийство в старом Мотеле на краю свете, играя наперегонки со временем, чтобы отстоять своё доброе имя... Люблю такие истории.  

— Ага, — сплюнул Туманов у меня за спиной. — Только если этот гений-детектив не справится, то нас всех ночью перережут. То есть мы так и так скоро сдохнем. Почему всё в этом мире хочет нас убить?  

— А меня вы спросить сперва не хотите? — взорвался я. — Я не убивал Огледало. Точка. Хотите верьте, хотите — нет, мне плевать. Скрывать мне нечего, оправдываться я тоже не стану, поскольку невиновен. И уж тем более в гробу я видал какое-то там расследование. Я, блять, писатель, моё дело — творить, а не искать убийц!  

— Может когда-то она действительно было так, — сурово заметил Вуйкович. — Но только не теперь, только не в наши времена. Вы хотите убежать от чумы, Дамиан, хотите переложить ответственность на других, хотите, чтобы мир окончательно развалился на куски, ведь тогда вам не придётся ничего решать — можно будет спокойно плыть по течению. Я же призываю вас не бежать, а бороться против напасти. Не вы ли вчера говорили мне, что более не являетесь писателем? Тогда кто вы, хочу я спросить?  

— Вопросы здесь задаёт только месье Пуаро, — захохотал Варалица. — Хотя, признаться, вы, Стефан, больше похожи на детектива преклонного возраста.  

— Заткнись! — набросился я на Варалице, который в тот момент казался мне причиной всех неприятностей. — Хочешь, чтобы я поиграл в престарелого детектива? Хочешь, чтобы я устроил тут ****ое следствие со снятием отпечатков и прочей хернёй? Ну так давай устроим, давай! Побуду пляшущим детективом вам всем на потеху. Кто убил Огледало — таков ваш вопрос? Ну так давайте я сразу же проведу первый свой допрос и спрошу это у человека, который с порога сегодня утром заявил мне, что точно знает о смерти Огледало. Говори, Андрэ, где ты был этой ночь, а? Откуда ты знал, что он мёртв?  

— Тише-тише, начальник, не горячись так сильно, — хохотал Варалица. — Чего ты так завёлся, новоприобретённый статус черепушку жмёт?  

— Отвечайте на его вопросы, Андрэ, — строго приказал Вуйкович. — Вы сами его возвели в эту роль.  

— Как скажете! — Варалица примирительно поднял обе руки. — Значит, убивал ли я Огледало? Нет, не убивал...  

— Почему я должен тебе верить? — перебил я его.  

— Потому что, мой пылкий Пуаро, — захихикал Варалица, — я был всю ночь занят. А откуда я знал, что Огледало мёртв? Как я уже вам сказал — он не явился на завтрак, чего ранее никогда не происходило. Вот я и позволил себе явиться к вам, слегка пошутить, сгоряча ляпнул глупость... Мне ведь всегда скучно, не забывайте об этом. Что плохого в том, чтобы навестить забавного писателя, пошутить про убийство и сходить проведать нашего скромняшу-стесняшу Михаэля? Но за шутку прошу прощения. Шучу, мне не жаль.  

— Что ты делал ночью? — спросил я раздражённо.  

— Вешал кота, — коротко ответил Варалица.  

— Вешал... кота?  

— Ага, — Варалица подскочил к окну, поднял жалюзи и открыл всем присутствующим вид на парковку, где на одном из деревьев в петле болталось окоченевшее тельце рыженького кота. — Вешал кота.  

Воцарившуюся тишину я прервал тем, что подошёл к Варалице и со всей силы врезал ему по лицу, после чего посмотрел на то, как шутник корчится от боли на полу.  

— Да бросьте, — хохотал Варалица, пока я стремительно поднимался по лестнице, намереваясь свалить как можно скорее, — я же просто пошутил, так, немного глупости для настроения...  

Вернувшись к себе в номер, я немедленно включил телевизор, пытаясь отвлечься, а затем принялся ходить из угла в угол. Голова гудела, руки дрожали, ярость заставляла дышать огнём. Бросив взгляд на переполненный шумом экран телевизора, я с разочарованием увидел очередную рекламу — на сей раз пёстрые надписи предлагали позвонить немедленно и получить скидку на комплект бритвенных лезвий. Только сейчас мне в голову пришёл очевидный вопрос: откуда здесь вообще сигнал, если добрая половина мира уже мертва?  

Раздосадованный тем фактом, что теперь именно мне придётся копаться в этом дерьме, я уселся на кровать, закрыл лицо ладонями и попытался успокоиться. Перед глазами всё ещё раскачивался повешенный Варалице кот. Тогда я закурил и, пуская перед собой клубы едкого дыма, принялся думать. В голове у меня мигом возникла условная доска с фотографиями всех постояльцев Мотеля. Я хотел соглашаться с тем, что Огледало убили, но если Варалице прав... С чем соглашаться я не хотел особенно сильно. В любом случае надо начать хоть с чего-то. Но с чего?  

Где-то очень далеко прогремел взрыв — видимо, пламя Апокалипсиса добралось до очередной заправки, баков с топливом или, не знаю, вагонного состава, перевозившего нефть и брошенного на рельсах. Медлить нельзя — я хотел убраться из Мотеля как можно скорее, но теперь очень сомневался, что вообще смогу это сделать, пока толпа внизу считает меня убийцей. К тому же, какая-то часть меня в принципе не желала покидать Мотель. Как я говорил — мне всё ещё было глубоко плевать на конец света. И на Огледало мне тоже было плевать. Но если Варалица прав, то один из этих шестерых действительно мог объявить охоту. Зачем? Или его целью был только Огледало? Нет, это ещё более нелепо — кому вообще могло потребоваться прикончить самого тихого постояльца? Ответ пришёл почти сразу — потому что он лёгкая жертва, которая не вызовет особых подозрений. Вернее, вызовет, но только одно. Отсюда можно перейти к следующей ниточке — почему Огледало решили убить именно сейчас? Они все гостят в Мотеле достаточно давно, так почему нельзя было сделать свои грязные дела раньше? Вывод — убийца прикончил Огледало намеренно, чтобы подставить меня, именно я был его исходной целью. Но почему? У кого-то из них есть на меня счёты? Или же вся эта версия — бред собачий, поскольку убийца на самом деле психопат, убивающий без разбору? И тогда получается, что в его действиях бесполезно искать логику, бесполезно, скажем, пытаться связать самоубийство той влюблённой парочки и Огледало, нет никакого смысла определять паттерн, потому что мы имеем дело с хаосом во плоти. Это не говоря уже о том, что убийц может быть несколько. Однако даже так — как им удалось проникнуть в запертую комнату, тихо убить человека и исчезнуть, оставив лишь странную лужу на полу? Почему тогда нельзя было сразу убрать за собой, не оставив вообще никаких зацепок?  

Я вздохнул и потёр лоб. В моей голове было слишком много вопросов, которые давили на мозги. Хуже всего то, что все они, если сделать пару шагов назад, не имели вообще никакого смысла, вызывали лишь равнодушие. Чем, чёрт возьми, я занимаюсь? Ищу себе оправдание, пытаясь обвинить кого-то другого? Для этого мне не хватает знаний и опыта. Я приехал сюда не для этого. Я приехал, чтобы... чтобы...  

Ход моих мыслей прервал какой-то звук в углу комнаты. Посмотрев в ту сторону, я увидел, как с потолка капает что-то чёрное, напоминающее ту смесь, в которой якобы растворили тело Огледало. Маленькие капли медленно образовывались на почерневшем потолке, после чего падали на пол: кап-кап-кап. Казалось бы, вид неизвестной субстанции должен был ужаснуть меня, но нет — я спокойно встал и пододвинул мусорное ведро, чтобы не пачкать пол, после чего вернулся на своё место и продолжил распутывать клубок.  

Хватило меня ненадолго — окончательно сломавшись под напором нелепых догадок и предположений, я схватил свой чемоданчик, открыл его и извлёк виниловую пластинку группы Godspeed You! Black Emperor «Фа-диез, Ля-диез, Бесконечность». Мой небольшой наркотик, выпущенный ещё в 1997 году. Я не смог оставить эту хоть сколько-то ценную в глазах вымершей общественности вещицу на съедение Апокалипсису, только не её. Коллекция пластинок у меня была весьма внушительная, но, спасаясь бегством, я упаковал именно «Фа-диез, Ля-диез, Бесконечность». По многим причинам. Не только потому, что я влюблён в её звук, но ещё и потому, что это показалось мне крайне иронично, даже забавно — взять с собой в Мотель Отчаяния в разгар Апокалипсиса альбом, который посвящён Апокалипсису. Со смертью должна говорить только смерть, казалось мне. Лучше саундтрека для конца света придумать я не смог.  

Всю дорогу до сюда я нежно трепетал, предвкушая возможность наконец расслабиться, закрыть глаза, включить пластинку и насладиться её потрясающей атмосферой, забыть себя в этих чудесных мелодиях и окончательно потерять волю к жизни. Я знал её наизусть, мог напеть от начала до конца, а её ноты играли у меня в голове на протяжении всего пути. Боже, я согласен умереть вот хоть прямо сейчас, но только позвольте мне хотя бы раз послушать эту запись! Возможно, что в огне Апокалипсиса сгорело всё, что было мне хоть сколько-то дорого, но только не эта пластинка. Я не посмел увезти с собой что-то ещё: в чемоданчике была только этот альбом, несколько листов бумаги, ручка и немного чистых вещей. Всё, больше мне ничего не надо, стирайте этот мир, но только позвольте мне ещё раз испытать тот самый музыкальный оргазм, дарующий успокоение в столь тяжкие времена. И пускай подождёт Апокалипсис, подождёт бедняга Огледало, подождут все, пока я залечиваю свои раны лучшим из известных мне лекарств. Ничего не могу с собой поделать — я испытываю слабость перед теми произведениями, что помогают мне пережить худшие моменты угасающей жизни. И сейчас было самое время.  

Я аккуратно извлёк пластинку из конверта, установил её на поворотный диск проигрывателя, запустил двигатель и лёгким движением руки осторожно установил тонарм на первую дорожку. Игла издала тихое шуршание, прежде чем я услышал вступительный гул эмбиента. Затаив дыхание, я лёг прямо на пол своей комнаты, совсем рядом с проигрывателем, после чего закрыл глаза и отдался воле музыки.  

«Фа-диез, Ля-диез, Бесконечность» с первых нот скрипки захватил остатки моих чувств и отправил прямиком по ту сторону реальности, в совершенно новый для меня мир. После вступительного монолога рассказчика мой разум уже нёсся на поезде прямиком через Долину Смерти в объятия жуткого, коррумпированного городка, расположенного, как мне всегда это представлялось, где-то на юге, а не в Калифорнии. Там, утопая в болотистых топях, люди возводили свою ужасную машину под названием Государство, пока однажды машина не стала кровоточить до смерти. И тогда, проснувшись утром, жители обнаружили себя на краю бездны: их кошельки полны крови, а безумный проповедник ходит по улицам и предрекает конец света, умоляя обратиться к любви Иисуса Христа, потому что любовь — это всё, что требуется человеку не самом деле, ни за какие деньги это не купишь. Люди собираются вокруг него, кидают мелочь, встревоженно обсуждают слова про Апокалипсис. Гадают, действительно ли он надвигается, действительно ли всему пришёл конец, а они проживают свои последние дни в лимбе, полагаясь на бессмысленные вещи, которые никогда их не спасут.  

«Фа-диез, Ля-диез, Бесконечность» — это пластинка-путешествие. Моё путешествие в один конец. Билет туда, где люди живут в ожидании конца света. Раньше это был всего лишь воображаемый трип, музыкальная путёвка в декадентский городок, сказка, ставшая реальностью. И пускай мой кошелёк не переполнен кровью, я всё же ощущаю себя так, словно бы оказался внутри этого мира. Апокалипсис вполне реален и, к сожалению, он не играет по известным мне аккордам. В нём нет той романтики смерти всего живого, нет ничего, за что я так любил этот альбом. Настоящий Апокалипсис пуст, нем и глух. Мы посвятили его жестокой природе столько произведений, а он всё равно решил нас уничтожить. И бороться с этим бесполезно — остаётся лишь лежать вот так, слушать звон гитар и надеяться исчезнуть в равнодушном ожидании конца. Этот альбом стирал всякую надежду, грубо очищал тебя, сдирая огрубевшую кожу с уставшего сердца, а потом завязывал глаза, усаживал в машину и отправлял обратно домой.  

Я думал об этом, а пластинка всё крутилась, музыка играла. И когда заиграла The Cowboy я почувствовал, словно пространство вокруг меня затухает, начинает медленно вращаться, а тело двигаться в ритме вкрадчивой мелодии. Я лежал не двигаясь, глядел в пустоту и ждал чуда. Композиция постепенно разгонялась, набирала обороты, словно отходящий от перрона поезд. Ритмичная басовая партия превращалась в мостик, перемычку между двумя лид-гитарами, разведённых в правый и левый канал. Каждый инструмент рисовал свой уникальный узор, чтобы затем сплестись воедино, нарисовать апокалиптический пейзаж выжженной пустыни, где люди строятся в очередь к водокачке, умоляя Господа, чтобы тот позволил им прожить ещё хотя бы день. То было само отчаяние, ожидание неизбежной гибели, запечатлённое в форме музыки, в форме бессловесного лирического повествования. Призрачное чувство родом из безжизненной пустоши, выраженное в нотах. Его можно только слушать, беззащитно раскинув руки и восхищаясь композиционной простоте столь мощного произведения.  

И в момент вступления перкуссии из моих закрытых глаз брызнули слёзы. Я лежал на полу своей комнаты в Мотеле Отчаяния и молча плакал, словно ребёнок, слушая завывания валторны. У меня не было сил пошевелиться — только раскрыть рот и давиться непрерывно текущими слезами, осознавая всю свою ничтожность по сравнению с величием Апокалипсиса. Боже, это прекрасно, это было просто восхитительно! Я как будто пережил короткую смерть и оргазм одновременно. Просто лежал, словно идиот, и плакал, плакал, плакал без остановки, пока пластинка не заглохла. И даже тогда слёзы не утихли — они продолжали течь, пока я вспоминал все те немногие счастливые моменты своей жизни, которые я утратил навсегда. Они все сгорели в огне, а я только и могу, что реветь, оплакивать их, шепча одними губами: куда же ты идёшь?  

Музыка стихла. Ей на смену пришёл робкий стук в дверь. Я открыл всё ещё мокрые глаза — стены утопали в алых лучах расплавленного неба. То был поздний вечер. Я очнулся в эпицентре Апокалипсиса и понятия не имел, сколько так пролежал. Последние аккорды перегруженной реверберацией гитары утонули в шуршании тонарма тоскливым эхо.  

На пороге стояла Маскова, смущённо переливаясь всеми цветами радуги. Казалось ей было неловко вторгаться, но мне было не особо легче, пытаясь скрыть мокрые глаза.  

— Добрый вечер, — сказала она только для того, чтобы хоть что-то сказать. — Как вы?  

— Неплохо, — соврал я, предлагая ей войти. — Бывало и лучше. Что-то случилось?  

— Нет, — коротко бросила она, проходя внутрь и лениво осматривая комнату. — Просто захотела повидаться. Вы ведь меня приглашали.  

— Приглашал. Но читать мне нечего. Я был занят.  

— Я лишь хотела извиниться. За то, что сказала сегодня. Я просто была немного напугана после известий о смерти... ну, того юноши. Решила, что если кто-то и способен узнать правду, так это вы. Я хотела вас поддержать, а не обидеть.  

Я уселся на кровать, уставился в пол.  

— С чего вы вообще взяли, что я способен откопать истину? Вдруг это я его убил? Вы об этом подумали?  

— Не знаю, мне так не кажется, — Маскова проплыла к окну, взобралась на подоконник, задумчиво достала из сумочки сигарету и стала крутить её в пальцах. — Почему-то я вам верю, поэтому и не боюсь. Напротив, рядом с вами я чувствую себя комфортно, создаётся подобие безопасности. Мне нравится ваша душа, если это не прозвучит так банально. Просто не знаю, как ещё это объяснить.  

— Нет у меня никакой души, — я посмотрел на её постоянно меняющиеся лица, пытаясь выцепить конкретные черты. Я понимал, что она чувствует, но не мог зацепиться за что-то определённое.  

— А мне кажется, что есть, хоть вы так и не считаете, — она вздохнула и выкинула сигарету. Перевела взгляд на горизонт, подпёрла головы рукой. Задумалась ещё сильнее. — Что вы думаете обо всём этом? Даже не так — где мы с вами находимся?  

Я пожал плечами:  

— Какое-то подобие метафизического мотеля, расположенного на пути между Неизвестностью и Апокалипсисом.  

— Вы же мне верите? — внезапно спросила Маскова. — Верите, что я его не убивала? Вы должны мне поверить.  

Я внимательно взглянул внутрь круговорота смутных образов. До этого мне вообще не хотелось допускать причастность Масковой к убийству, но теперь... Нет, обвинить её я был не способен.  

— Верю, — кивнул я. — Хоть вы всё ещё в числе подозреваемых, но я вам верю. Или хочу верить, пытаюсь изо всех сил. Не понимаю, почему я не могу просто выкинуть из головы это идиотское расследование. Ведь всё это так глупо — я приехал сюда не ради того, чтобы искать убийцу, которого, возможно, нет вовсе. Не ради того, что проводить допросы, вынюхивать улики. Об этом интересно читать, интересно смотреть об этом фильмы, но уж точно не примерять роль детектива в реальности.  

— Разве не этим вы занимались, когда работали писателем?  

— Лишь отчасти. Никто не висел у меня над душой, требуя раскрыть дело. Никто не обвинял меня в убийстве. Никто не наделял обязанностями, не заставлял меня испытывать ответственность. Это были исключительно добровольные поиски, восстановление всей картины по кусочкам. Ты приезжал в очередной городок, опрашивал соседей, бесил убитых горем родителей, совал свой длинный нос туда, где тебе не рады, вживался в шкуру погибших, чтобы понять, как они мыслили перед смертью, что делали и чувствовали. Порой мне казалось, что я нашёл настоящее дело. Ну, знаете, с интригой, которую не надо создавать вручную. А потом оказывалось, что нет — это очередной случай самоубийства по той или иной причине, который тебе надо красиво завернуть и подать так, чтобы читатель не ощутил всей искусственности драмы. Самоубийства крайне скучны, если вы не знали. В них нет ничего интересного, помимо самого факта смерти маленького человека. Сперва, издалека, тебе кажется, будто вокруг его смерти сияет некий ореол таинственности, а потом обнаруживаешь себя без денег и сил сидящим над дневниками, в которых всегда написано плюс-минус одно и то же. Всё настолько прозаично и глупо, что хочется рвать на себе волосы — ради вот этого ты опять потратил столько времени? Распутал одно самоубийство — считай, что распутал все. Может, именно поэтому свою последнюю книгу я полностью выдумал, понимаете? Там не было ни слова правды — сплошная ложь, слегка приукрашенная ради зрелищности. Я написал этот бред за неделю, показал редактору спустя три месяца отдыха, а он даже ничего не понял, потому что выдуманное самоубийство ничем не отличалось от настоящего. Более того, благодаря своей выходке я избежал нападок со стороны семей — больше никаких адвокатов и повесток в суд, никто не мог мне ничего предъявить. Я выдумал самоубийство, которого никогда не было, но оно было настолько захватывающим и похожим на все остальные случаи, что ни у кого не возникло вопросов на старте продаж. Потом, конечно, начали копать, изучать имена, а я лишь посмеивался и говорил, что мне пришлось заменить настоящие имена и названия мест, чтобы достичь компромисса с бедным семейством, пожелавшим остаться в тени и не привлекать внимание общественности. Тогда некоторые журналисты даже прониклись ко мне симпатией, начали уважать — вот, мол, наконец-то Кровник одумался, наконец-то создал книгу по всем моральным законам нравственности. Теперь эту чушь не стыдно читать, держи пять звёзд. Ощущал ли я себя в тот момент великим детективом? Ровно настолько же, насколько себя им ощущала какая-нибудь Агата Кристи, придумывающая убийства. А теперь я здесь, за окном бушует конец света, а внутри произошло убийство, которое надо раскрыть. Раскрыть мне, потому что... Почему, собственно? Разве у меня есть хоть какие-то таланты? Хоть что-то, чем можно гордиться? Думаю, нет. Думаю, меня хотят видеть в роли детектива только потому, что это легко и хоть как-то оправданно. Только потому, что больше никто не хочет этим заниматься.  

Я сделал паузу, задумался. Маскова смотрела на меня с любопытством. Почему она пришла? Почему всё ещё здесь, со мной?  

— Конечно, я пытался раскрыть убийство Огледало, — начал я осторожно, постоянно почёсывая от смущения запястья. — Ну, у себя в голове. Выдвигал версии, анализировал подозреваемых... Делал всё то, что делают крутые копы в фильмах. Меня это даже начало увлекать — действительно, кто убил его? Впервые в жизни я столкнулся с настоящей загадкой, но оказался совершенно не готов. Мог ли это сделать Туманов? Вряд ли, он, конечно, озлоблен на весь мир, но духу ему не хватит, чтобы кого-то прикончить. Варалица? Этот кретин если и убьёт, то только шутки ради, так почему выбрал столь мелкую рыбёшку? Бездухова? Упадёт в обморок от одного вида крови, убийство не вписывается в её инфантильную, романтическую картину мира. Мрачни? Сомневаюсь, что картами можно перерезать горло. Вуйкович? Только если он нашёл способ, аки фокусник, выбраться из телевизора. Вы? Но я не хочу видеть вас в роли убийцы, я хочу вам верить. Я? Может быть. Может быть, я убил Огледало, а затем стёр себе память, вернулся в номер и заснул. Понимаете, в чём тут проблема? Это убийство бессмысленно, в нём каждый человек виновен и невиновен одновременно. Но разве не так строятся самые лучшие детективные истории?  

Я почувствовал, что излишне увлекаюсь расследованием. Во многом из-за того, что хотел развлечь свою гостью, хотел показаться ей достаточно умным и сообразительным. Боялся, что она сочтёт меня идиотом, заскучает и убежит к Мрачни слушать его бредни. Постепенно я становился одержим поисками убийцы не ради себя, но ради одобрения Масковой — мне хотелось быть в её глазах идеальным, хотелось быть умным, хотелось доказать, что я способен на такое, что мне это по зубам. Мне казалось, что взгляд её множества лиц измеряет меня, сравнивает с другими, пытается определить высоту шпиля, чтобы понять — стоит ли тратить время? Или, может, надо поискать кого получше? Но я не хотел, чтобы она искала кого-то ещё, не хотел, чтобы меня сравнивали не в мою пользу. Мне хотелось, чтобы она осталась здесь, рядом со мной, рядом с тем, кто может быть самим совершенством во всём. И вместе с тем это маниакальное стремление накладывалось на тотальное равнодушие. Пустота внутри меня требовала всё бросить, отказаться от расследования и сбежать под покровом ночи. Какая разница, кто убил Огледало? Какая разница, что будет с Масковой? Почему тебе не наплевать, когда можно махнуть рукой? Апокалипсис даёт тебе право так поступить, ведь в его пламени вещи теряют всякий смысл. Странное это желание — всё бросить и уехать в Неизвестность.  

— Ничего не скажешь? — спросил я, глядя на Маскову. Она лишь пожала плечами. — Ладно, тогда скажу я. Ещё до наступления Апокалипсиса я знал, что вскоре отправлюсь сюда. Знал, что рано или поздно я сломаюсь настолько, что не смогу сопротивляться своему желанию исчезнуть в Мотеле Отчаяния. Я забронировал здесь номер очень давно, ожидая подходящего момента, чтобы со всем покончить. Вместо того, чтобы работать над очередной книгой, я занимался написанием своих финальных строк, которые планировал отправить в издательство после своего исчезновения с разрешением делать что угодно: публиковать, мистифицировать, уничтожить, как хотите. Превратите моё исчезновение в контент для фанатов или снимите грустный документальный фильм: мол, куда пропал самый перспективный писатель нашего времени? Почему он решил оставить нас? Ведь у него было всё: деньги, слава, аудитория. Карьера шла в гору, шампанское и кокаин лились рекой, накрывали с головой. Делайте, что хотите, наживайтесь на моём отъезде, если вам так станет легче порвать рабский контракт. Я более не желал оставаться частью этого мира. Раньше у меня были друзья, которые могли остановить меня и помочь. Но теперь их нет — часть умерла в пламени Апокалипсиса, часть испарилась, стоило мне стать известным. Я их сам потерял, потому что идиот. Они были лучшими людьми на свете, а я всё уничтожил, поскольку... зашёл слишком далеко. Я не знаю, откуда во мне остались силы вообще делать хоть что-то в те последние три месяца, когда с каждым днём я чувствовал себя всё хуже, теряя волю и желание существовать. Я имею в виду, мне даже повезло, у меня была аудитория, были люди, которым я почему-то интересен как автор, они слушали меня и ждали триумфального возвращения с очередной книгой про смерть подростков. А я уже просто не знал, что мне дают все те достижения, из-за которых другие люди боятся меня, завидуют или считают чем-то странным и не от мира сего. Я старался быть нормальным, всегда просил о простых вещах, никогда не хотел ничего свыше этого. Но что-то во мне, видимо, не поддаётся осмыслению, что-то отпугивает от меня людей. Наверное, они видят мою истинную, гнилую суть. В конце концов я действительно стал лучше, но построил клетку образа, в которой все смотрят на меня как на что-то недостижимое или причудливое. И вот теперь я здесь, сижу в Мотеле Отчаяния, куда сам себя загнал после стольких лет бесконечных утрат и охоты за призраками. Теперь уж точно в мире не осталось ничего стоящего моего внимания. Хотите знать, почему я здесь, почему просто не сбегу, почему играю по правилам в роли настоящего детектива? На самом деле я просто понятия не имею, что делать дальше, куда двигаться и как продолжать становиться лучше, хоть и казалось бы у меня есть всё необходимое, кроме любви к самому себе и времени. С одной стороны — бездна Апокалипсиса, гарантированная смерть, забвение, в котором растворились все те, кто мог мне помочь. С другой стороны — пугающая Неизвестность, бесконечные мили в Никуда, где ничего нет, никто тебя не ждёт, где всё придётся начинать заново. А может, с той, другой стороны тоже движется стена Апокалипсиса, кто знает? Может быть мы ошиблись и просто ещё не поняли, что живём в капкане? Я не знаю, не знаю, что думать и что делать, поэтому и сижу здесь, оттягиваю момент принятия решения, забивая себе голову всякой ерундой. Для меня убийство Огледало — всего лишь развлечение, забава, которая позволяет отвлечься от происходящего и заслужить немного уважения со стороны других людей. Чистейший, хладнокровный эгоизм, ничего более. Боже, как же я боюсь принимать решение! Как же я хочу захлебнуться своим равнодушием и наконец получить то, что заслужил. Раньше я был кем-то благодаря окружающим меня людям. А теперь я, видимо, застрял в лимбе вместе с тобой, сыплю откровениями, но это вообще ничем не отличается от моих писательских работ. Я буквально пишу очередной рассказ прям на ходу. Зачем? Чтобы думать теперь об этом ночью и винить себя?  

Я умолк, поскольку больше не хотел об этом говорить. Маскова посмотрела на меня и улыбнулась:  

— Обожаю вас, — сказала она, слезая с подоконника.  

— Поступай как знаешь, — выдохнул я. — Всё это не имеет смысла.  

— Вы поверите мне, если я захочу остаться с вами?  

— У меня есть выбор? В глубине души я только и желаю, чтобы со мной остались.  

— А вы останетесь ради меня?  

— Зачем вам я?  

Она встала передо мной, посмотрела в глаза вместо ответа. Лишь на мгновение её лица соединились воедино, глаза слегка засветились.  

— Всё это похоже на какой-то нелепый роман Ремарка, — пролепетал я.  

Маскова положила руку мне на грудь в область сердца.  

— Не вы один потеряли близких людей, — сказала она спокойно. — Не вы один переживаете момент крушения всего мира. Ох, знали бы вы, сколько всего потеряла я, когда бежала от Апокалипсиса. И я не хочу, чтобы эта череда потерь продолжалась, понимаете? Я хочу верить в вас, в ваше сердце, даже если вы считаете его пустым или ставите на себе крест. Хочу верить, что в этом догорающем мире для нас ещё что-то осталось. Вопреки Апокалипсису.  

— У меня это повторяется постоянно, повторится и с тобой, вопреки не Апокалипсису, а нашим желаниям быть вместе. Потому что я благословлен проклятием превращать в камень всё, к чему прикасаюсь. Не хочу и тебе делать больно.  

— Ну-ну.  

Маскова отступила назад, легонько поклонилась, скромно улыбнулась и развернулась к выходу.  

— Думаешь, я схвачу тебя за руку и попрошу остаться? Прям как в кино? — спросил я, глядя ей в спину.  

— Нет.  

— Это ведь твоё право уйти. В конце концов они все уходят. А те, что те не ушли — сгорели заживо.  

— А вы сами не хотите оставлять людей рядом с собой, — она обернулась. — Ваш страх вас же и пожирает. Если бы вы хотели, то оставили в душе место для надежды. Только трусы сдаются и убегают. Я верю в вас. Не знаю, почему, но верю, потому что вижу, что вы хороший человек. Поэтому я предлагаю вам помощь, но вы решительно отказываетесь. Мне плевать, кто вы и что сделали в той, прошлой жизни. Мне важен человек и его душа, а она у вас не такая гнилая, как вам кажется.  

— Я ведь слишком гордый, чтобы принимать помощь или вообще признавать, будто она мне нужна, — проглотив ком в горле, выплюнул я эти слова. — Во мне ютится кризис веры в лучшее. Веры в себя, веры в других людей, понимаешь? Это очень тяжело — верить в людей, особенно сейчас, когда в пламени Апокалипсиса умирает человечность. И в то же время с тобой мне действительно легче. Я не хочу, чтобы ты исчезла. Хочу верить в нас с тобой.  

Маскова кивнула, тем самым выдернув мой клапан и заставив испустить усталый вздох.  

— Простите, Дамиан, я вас нагрузила, — сказала она, глядя на то, как опускаются мои плечи.  

— Есть немного.  

Она подошла чуть ближе и расставила руки.  

— Это приглашение обняться? — осторожно спросил я.  

Маскова коротко кивнула.  

И тогда я окончательно сломался, подошёл и крепко, со всей силы сжал её в жарких объятиях. Мы стояли так минут пять, прижимаясь друг к другу молча.  

— Это нормально, что я не хочу тебя выпускать вообще никогда? — прошептал я.  

— Нормально, — Маскова расплылась в улыбке и слегка обмякла в моих объятиях.  

Тяжело дышу ей в ухо, чувствуя, как её руки нежно скользят по моей спине и голове. Закрыв глаза, я постарался вообще не думать о происходящем, надеясь, что мне это просто снится. А она трётся об меня головой, и я трусь об её мягкую щёку в ответ.  

— Что-то не так? — спросила она тихонько.  

— Всё так, всё прекрасно, — ответил я, не отлипая от неё.  

Я слегка отодвинулся, заглянул ей в глаза, положил руку на переливающиеся лица и провёл рукой по призрачным контурам, аккуратно изучая пальцами столь прекрасные, хоть и смутно знакомые формы. Большим пальцем провёл по тому месту, где обычно должны быть губы и почувствовал, как она легонько хватает его и целует. С трудом сдерживая дрожь, я медленно наклонился к ней, пока наконец наши тёплые губы не соприкоснулись. Маскова замерла, глядя мне в глаза и опаляя дыханием нижнюю часть лица. Не отводя взгляда, провожу легонько кончиком языка по её губам, а она тут же ловит его и слегка улыбается. Мне остаётся лишь прикрыть глаза, просунуть язык дальше, сомкнув губы в поцелуе. И тогда она — о чудо! — осторожно отвечает мне, позволяя нашим языкам соединиться, сплестись вместе. Она обвивает меня руками за шею, а я растворяюсь в потоке удовольствия, крепко обхватив её за талию и лишь иногда делая короткие паузы, чтобы добрать воздуха для ещё более страстной серии мокрых поцелуев. Я не знал, кого именно целую, но тогда мне было всё равно — мягкий шёлк платья под рукой, скольжение губ и языков, тёплое, прерывистое дыхание. В такие моменты тебе не хочется думать вообще. Хочется лишь наслаждаться вопреки всему.  

Но в момент, когда я уже наседаю на неё, Маскова немного отстраняется, облизывает губы и смотрит на меня.  

— Я так понимаю, что с меня пока что хватит? — спросил я, улыбаясь и всё ещё слегка удерживая её за талию.  

В ответ она погладила меня по щеке и ласково добавила:  

— Вы милый.  

После этих слов я как-то обмяк и провалился в её объятия, свесив обречённо руки. А она зарылась пальцами в мои волосы, принялась чесать и что-то шептать на ухо. И было так хорошо, было так чудесно стоять вот так с ней, обниматься в комнате, погружённой в кровавое марево заката.  

Крепко сжав свою гостью в объятиях, я прошептал:  

— Миру пришёл конец. Горят небеса. Люди умирают. А я просто хочу быть с тобой.  

Маскова подняла голову, взглянула на меня тысячным взором и спросила:  

— Могу ли я остаться с тобой, Дамиан? Пожалуйста? Я хочу остаться здесь, провести с тобой ночь, поскольку верю тебе и очень, очень боюсь. Там, снаружи, орудует убийца. И я хочу помочь тебе найти его.  

Я глухо рассмеялся и погладил её по голове:  

— Всё это так нелепо. Так глупо и так странно. Снаружи бушует Апокалипсис, а мы здесь предаёмся любви или что это вообще такое. Мы ведь даже толком не знакомы, понимаешь? Но всё равно мы оказались в этой точке вместе и теперь обнимаемся от безысходности. Разве это нормально? Мы должны переживать о своей жизни, строить план побега, молиться всем богам, чтобы смерть пощадила нас. Мы смотрим на то, как сошедший с ума мир постепенно, день за днём приближается к своей гибели, и остаёмся равнодушны, потому что сейчас есть только ты и я. На фоне догорает наш прошлый мир, а мы не придаём этому значения, нас это как будто вообще не волнует. Любовь ли это во время чумы или просто безумие, самоубийство? Такое вопиющее хулиганство — целоваться, пока люди вокруг умирают. И ведь больше всего меня ужасает факт того, что это лишь короткое мгновение счастья, что оно обязательно и совсем скоро закончится, тоже сгорит в пламени.  

Маскова обхватила моё лицо обеими руками и, поглаживая большими пальцами, сказала:  

— Всё так, нам плевать на Апокалипсис. Мы о нём не мечтали, мы его не звали. Пускай горит себе где-то там, вдалеке. Живи в моменте, живи тем, что ты испытываешь прямо сейчас, находясь рядом со мной. Вот что по-настоящему важно. Остальное не имеет смысла. Правда в том, что я люблю тебя, а ты любишь меня. Это странно, согласна, мы ничего друг о друге не знаем. Но в такие времена только и остаётся, что ухватиться за любимого человека и не отпускать его, верить в лучшее, надеяться на то, что у вас есть шанс. Это самое главное. Время любить, время танцевать в забвении. Лучшее время, чтобы жить — это время умирать.  

Тем вечером мы залезли в постель вместе. В одежде, само собой. Просто лежали, обнявшись, и разговаривали, вспоминая свою прошлую жизнь. В какой-то момент Маскова спросила, как именно я планирую найти убийцу. Я пожал плечами и закурил.  

— Давай сходим к Мрачни и попросим его погадать на картах, — улыбнулась она, прижимаясь ко мне. — Мне кажется, он достаточно умён, чтобы помочь нам. Ну, если только ты не станешь ревновать меня к этому чудаку.  

Упоминание Мрачни подействовало мне на нервы.  

— Не стану я с ним разговаривать, — буркнул я, заполняя лёгкие сигаретным дымом.  

— Почему? Всё равно ты не знаешь, что делать.  

— Потому что он мой соперник.  

— Соперник?  

— Да. Я его терпеть не могу. Меня бесит в нём абсолютно всё. И особенно то, что ты предлагаешь его ум в качестве альтернативы моему. Мне не нужна помощь дурацких карт, я сам справлюсь. Даже если сейчас я не способен раскрыть дело, то я стану лучше, достигну идеала, чтобы у тебя не осталось никаких сомнений. И уж точно я не желаю, чтобы ты сравнивала меня с ним, потому что я выше этого.  

Маскова нахмурилась:  

— Чего ты взъелся? Тебе так важно, чтобы тебя считали лучшим? Ради чего? Это ведь глупо, ты всё равно никогда не сможешь достичь идеала.  

— Но я хотя бы попытаюсь. Ценой жизни, но попытаюсь. Идеальные обстоятельства, чтобы думать об этом. Я всегда мечтал об этом, всегда стремился к возвышению над другими за счёт развития собственных качеств. Ушёл ли я далеко? Да не особо, просто написал несколько книг, которые распродались сумасшедшим тиражом. Но это не сделало меня лучше. Я вообще не считаю свою карьеру писателя чем-то достойным упоминания. Всё это глупости. А помимо них у меня ничего нет. И это меня бесит, заставляет ненавидеть себя, поскольку каждый раз, когда ты говоришь о других мужчинах, когда подмечаешь их качества, мне будет становится тошно от самого себя. Это особая форма ревности, напоминающая досаду, нежелание признавать, что есть нечто такое, чего ты не знаешь или не умеешь. И что это нечто есть у тех, кого ты упоминаешь. Упрямство, которое отравляет мне жизнь и заставляет бегать в колесе за собственным хвостом. Потому что я постоянно хочу быть лучше, хочу знать больше, хочу быть хорошим человеком... Но все желания для меня — как марафон, бесконечное соперничество со всем миром. Я просто не в состоянии смириться с мыслью, что я могу быть в чём-то лучшим, а в чём-то худшим. Даже если это что-то мне вообще не нужно, не могу я это вот так оставить. Оно будет висеть внутри меня сломанной деталью единого механизма. Я хочу пытаться, потому что больше мне ничего не остаётся в этой жизни. Кроме тебя. Тебя, которую я так неожиданно нашёл и оттого так сильно боюсь потерять. Боюсь быть слабым рядом с тобой, боюсь показаться не таким... хорошим, как ты того заслуживаешь. Всё это давит на меня и заставляет нервничать каждый раз, когда ты упоминаешь Мрачни или кого-то подобного. В такие моменты мне кажется, что ты сравниваешь меня с ним, будто бы проводишь аукцион или выбираешь самое лучшее предложение на рынке. И тогда я хочу быть лучшим предложением, лучшим во всём, поскольку не знаю, как ещё я могу удержать тебя рядом с собой. Ведь если тебе не захочется сравнивать, выбирать и искать альтернативу, то я выиграю в этом нелепом соревновании. Справедливо ли поступать так с тобой? Нет, конечно, но я ничего не могу пока с этим поделать.  

Я устало вздохнул, посмотрел на Маскову. Она молча сверлила меня взглядом. Тогда я продолжил:  

— Понимаешь, я ни в чём не могу быть уверен касательно наших отношений. Я знаю о тебе преступно мало, ты знаешь обо мне тоже не больше. У нас нет никаких гарантий, никакого контроля. Все наши отношения строятся на доверии из воздуха, только на словах, мечтах и планах, вере в лучший мир без Апокалипсиса. Думаю, ты не видишь в этом проблем в силу характера. Но я человек крайне рефлексирующий, эмпатичный, тревожный, ранимый и ревнивый, а ещё люблю рубить всё, что потенциально может причинить мне страдания, которые я уже переживал. Я пытаюсь контролировать ситуацию, пытаюсь заранее просчитать все варианты. Я долго думал о том, почему мне так важно вот это чувство контроля над всем и вся. Почему мне так важно обладать человеком или предметом? Хотя бы условно. И я понял, что всё тянется из детства. Живя с родителями, у меня до совершеннолетия не было ничего по-настоящему своего. У меня постепенно отбирали вообще всё: потому что плохо учился, потому что плохо себя вёл, потому что грубил или потому что забыл помыть пол у себя в комнате. Они всегда находили новые причины, из года в год лишая меня прав обладать хоть чем-то, пока наконец не добились того, что я перестал верить в контроль, потерял чувство уверенности в завтрашнем дне. Я засыпал и гадал, чего лишусь на следующий день? Что ещё они у меня отберут? Книги? Пластинки? Вынесут кровать, чтобы я спал на полу? Эта паранойя научила меня привязываться к вещам особенно сильно. Стоило чему-то новому попасть ко мне в руки, как я тут же пытался как можно скорее вытащить из этого всё, выпотрошить, извлечь внутренности, пока ещё не поздно, пока ещё у меня есть контроль. Я перестал рассчитывать на что-либо, перестал надеяться и ждать. Я смирился с мыслью, что вещи вокруг меня приходят и быстро уходят, пропадают навсегда. И самое страшное — я никак не могу на это повлиять. У меня нет никакого контроля над ситуацией, над собственной жизнью. События происходили в произвольном порядке, а я окончательно впал в отчаяние, когда понял, что у меня вообще ничего не осталось. Сравнивая себя со сверстниками, я лишь сильнее убедился в этом. Я был всюду отстающим, ничего не умел и ничем не интересовался, потому что не мог даже, не знаю, спокойно почитать книгу, оставить её на ночь с закладкой, поскольку утром родители могли забрать её, назвать хернёй и выбросить или просто, как они это называли, «конфисковать». Я не мог это контролировать, но всегда пытался, каждый раз стремился к чему-то, безнадёжно утрачивая контроль. А когда я решил, что, мол, плевать, я потерял абсолютно всё, пускай угрожают чем хотят, родители лишь напомнили, что мне всё ещё есть что терять. И они были правы. С ними я превратился в безвольного героя Кафки, у которого нет ничего стоящего его жизни и борьбы. Именно поэтому, освободившись из-под их гнёта, я вступил в состязание со всем миром — мне необходимо было вернуть контроль над собой, доказать, что даже при такой задержке в развитии я могу стать идеальным. Всю свою жизнь с родителями я подмечал слабости своих врагов, учился на чужих ошибках, а когда вырос — нанёс им удар в спину, стал делать всё наперекор, дабы вернуть контроль и стать лучше. Мне было важно догнать и перегнать тех, у кого с рождения было всё необходимое. Я чувствовал себя ущербным, чувствовал, что потерял так много времени по вине идиотского воспитания своих родителей. Но даже так мне захотелось стать лучше, захотелось научиться всему, захотелось объять весь мир, высосать из него всё, впитать опыт, которого я был лишён. Я пустился во все тяжкие, превратился в одержимого контролем и идеалом человека, готового прорываться сквозь тернии к звёздам, лишь бы доказать самому себе, что ещё не всё потеряно. И когда я встречал людей, подобных тебе, то тоже цеплялся за них, боялся, что вот сейчас, вот уже завтра явятся мои родители и отберут их у меня. Или что ещё страшнее — они сами уйдут от меня, когда поймут, что я не идеален, что я во всём проигрываю тем, кого родители не лишили детства и юношества. И остаётся мне лишь компенсировать эти страхи вечной погоней за сумеречным образом идеального Дамиана Кровника — человека, который никогда не существовал. Как такой человек должен воспринимать твои слова? Не иначе как предупреждение, даже если это был невинный вопрос, предложение или ещё что. Я всегда стремлюсь к контролю, стремлюсь к хоть какой-то надёжности, стабильности, вере в то, что человек останется со мной, ведь я не тот, кто может похвастаться каждодневными знакомствами и широким кругом друзей. Даже несмотря на свою прошлую далеко не бедную жизнь. Я писатель, я не хочу домысливать контекст чужих слов... В общем да, я понимаю, что легко могу тебя потерять. Ты никак ко мне не привязана и можешь общаться с кем угодно, заводить подобные отношения хоть каждый день, даже если всё это лишь мои параноидальные фантазии. Это меня расстраивает, заставляет ненавидеть самого себя за такую мнительность. Ведь правда в том, что я пытаюсь быть лучше во всём, особенно в отношениях с людьми, но постоянно что-то идёт не так, а я даже не понимаю, что именно, где я ошибся и в чём не прав. Но теперь всё это можно делить на ноль — за окном конец света, который решил добить меня.  

Кап-кап-кап. Мы оба посмотрели на потолок, затянутый огромным смолистым чёрным пятном. Что бы это ни было — оно разрасталось, захватывало Мотель. Маскова поцеловала меня в лоб.  

— Глупенький ты мой, — сказала она и, обняв, положила голову мне на плечо. — С чего ты взял, что я вообще тебя сравниваю с кем-то? Нет, лучше скажи — с кем мне тебя сравнивать, когда большая часть людей на этой планете уже мертва? Я же говорю — успокойся, забей на всё это и живи вот этим мгновением. Здесь и сейчас.  

— Я боюсь, что оно прервётся. Прервётся внезапно, потому что я ничего не контролирую. Боюсь, что ты оставишь меня.  

— Возможно, — сказала Маскова после недолгого молчания. — Но если это и случится, то случится потом. А сейчас... Сейчас постарайся не думать об этом. Я точно не стою того, чтобы ты накручивал себя. И уж тем более мне не нужно, чтобы ты становился лучше. Ты нравишься мне именно таким, какой ты есть. Ради чего вся эта ревность, зависть? Там мир умирает, может, мы с тобой закончимся именно так — сгорим заживо в этом проклятом Мотеле. И это не будет ни твоя, ни моя вина.  

— Я не знаю, что тебе сказать, — честно признался я.  

— Ничего не говори. Лежи спокойно.  

И я послушно лежал, обнимал эту странную, безумную девушку с перламутровыми лицами, не веря в то, что всё это происходит на самом деле. Сплошной сюрреализм — Апокалипсис, конец света, загадочный Мотель, полный придурковатых людей, где-то в коридорах убийца ищет свою жертву, а я лежу в постели с девушкой, которую знаю двое суток. И мне преступно хорошо с ней! Впервые в жизни моя внутренняя пустота отступила, равнодушие покинуло сердце. Мне захотелось продлить это мгновение, сделать так, чтобы оно никогда не заканчивалось. Я не хотел её отпускать, не хотел позволить Апокалипсису забрать её у меня. Она была мне нужна, ведь с ней я чувствовал себя живым.  

— Давай уедем отсюда, — внезапно выпалил я.  

— Уедем? — переспросила она удивлённо. — Дамиан, куда? Куда мы уедем? И почему мы вообще должны уезжать вдвоём?  

— Потому что я ненавижу это место и люблю тебя. Я готов отправиться в Неизвестность, но только вместе с тобой. Один я погибну. С тобой — выдержку что угодно.  

— Ты сам не понимаешь, что предлагаешь, — она поскребла ногтями мою руку. — Это всего лишь утопическая мечта — бежать куда-то, искать своё место в разрушенном мире, быть вместе... Разве ты не думал о том, что я не хочу быть с кем-либо? Что мне вполне хорошо одной.  

— Тогда почему ты здесь? Почему ты всё ещё со мной? Почему просто не уйдёшь?  

— Я не знаю. Я просто наслаждаюсь моментом и не думаю о том, что будет с нами потом. Короткая передышка, а потом вновь — побег от Апокалипсиса.  

— Неужели ты совсем не хочешь разделить этот побег со мной?  

Она промолчала.  

Я аккуратно переложил её голову на подушку, а сам поднялся, достал из чемоданчика несколько пустых листов бумаги, извлёк из внутреннего кармана пиджака карандаш и уселся за стол.  

— Ты чего? — спросила Маскова слегка сонным голосом.  

— У меня есть что-то вроде обряда, — сказал я, посмеиваясь. — Я люблю иногда излагать желаемое будущее в форме коротких рассказов или дневниковых заметок. Это не гарантирует, что они обязательно сбудутся, но это вселяет какую-то призрачную надежду на лучшее. А ещё помогает очистить мозги.  

— И что ты пишешь?  

— Я пишу о том, как мы найдём убийцу. О том, как заставим его сдаться, направив револьвер. И о том, как мы уедем с тобой отсюда в Неизвестность, оставив за собой раздосадованные языки пламени. Вот так просто, вопреки нашим страхам и концу света. Пускай ты не веришь в это или не хочешь, пускай я мучаюсь мыслями о нас с тобой, но... Попробовать стоит. Всё равно это лишь романтический бред, изложенный на бумаге.  

— А с девушками ты тоже так делал? — засмеялась Маскова, лёжа за моей спиной.  

— Делал. Несколько раз. Исписывал пару десятков листов. Всякие розовые сопли — как встретимся, как хорошо проведём время вместе, как мы любим друг друга... Что угодно, лишь бы поверить в то, что она может быть со мной. Это было похоже на жуткую патологию, поэтому я завязал. Даже добившись признания, ничего в моей жизни не изменилось.  

Когда я начинал каким-то чудом встречаться с девушками, то никогда не верил, что у нас это надолго, навсегда. Ведь в таком случае неизбежное расставание доставляло наибольшую, настоящую боль. Пересекаясь с девушкой будучи состоявшимся автором, я всегда считал, что она либо жалеет меня, либо удовлетворяет своё любопытство, либо попросту связалась со мной по глупости или по ошибке. Я считал себя незадачливым парнем, который ловит девушек на отскоке, словно при игре в мяч, рассчитывая исключительно на удачу. Если повезёт оказаться в нужном месте, то поздравляю, Дамиан, хватай ту, что в тебя прилетела. Мне казалось, что никто не способен полюбить меня за какие-то там мои личные достоинства или достижения, потому что я не верил, что они вообще были.  

— Ты должен обязательно дать мне прочитать что-нибудь из этих писем в будущее, — протянула Маскова, зевая.  

— Увы, большая часть этих записок сгорела в огне Апокалипсиса. Не осталось ничего. Да и к тому же — неужели тебе было бы интересно читать подобное?  

— Мне интересно всё, что ты делаешь. Всё. Я хочу знать о тебе как можно больше. И особенно я хочу прочитать твои произведения. С каждой минутой, проведённой рядом с тобой, они кажутся мне всё более заманчивыми.  

— Занизь свои ожидания, — я поставил точку в короткой истории о том, как мы поймали убийцу в Мотеле Отчаяния, отложил карандаш в сторону и забрался обратно в постель, сопроводив Маскову поцелуем в губы.  

— Ложись спать, — приказала она, легонько отталкивая меня рукой.  

— Я боюсь засыпать, поскольку не хочу просыпаться и каждый день переживать знакомую тяжесть бытия.  

— Как хочешь, — она развернулась ко мне спиной. — Спокойной ночи.  

Я посмотрел на неё, а затем улыбнулся, лёг рядышком, прижался и обнял. Заснул я под размеренный стук капель. А когда проснулся, то обнаружил себя в комнате в полном одиночестве. Маскова исчезла.  

Я проспал до обеда. Лёжа в постели и слушая то, как разбиваются с хлюпаньем чёрные капли, я провёл рукой по той части кровати, где лежала моя ночная гостья. Пустота. Пустота внутри меня породила пустоту снаружи, проникла во внешний мир и заразила его. Была ли они вообще со мной? Я имею в виду, по-настоящему. Может, мне всё это лишь приснилось? Но нет, в воздухе всё ещё витает запах её духов и сигарет. Даже подушка пахнет ей. Я повернулся на бок и крепко обнял одеяло, почувствовав, как глухо бьётся сердце в груди. Почему мне не наплевать на неё? Где моё былое равнодушие? Почему я вновь хочу ощутить её прикосновение, вкус её губ, её дыхание на своей небритой щеке? Она ведь явно всего лишь призрак, к которому я, идиот, привязался. Можно даже сказать, полюбил. Если это вообще можно назвать любовью. Я не знаю, мне просто стало невероятно, до ужаса тоскливо и одиноко без неё. И тогда я поднялся, накинул пиджак и вышел в коридор на поиски своей апокалиптической любви. Краем глаза я заметил, как из переполненного мусорного ведра чёрная жидкость выливается на пол, образуя лужицу.  

В коридорах Мотеля ситуация была не лучше. Пространство трещало по швам — сквозь щели проникала знакомая смолистая жидкость, половицы скрипели, часть светильников перегорела, стены и потолок стремительно покрывались пузырящейся чернотой. Закрыв глаза, я двинулся вперёд, пересекая бесконечные повороты этого жуткого лабиринта, который кряхтел и болезненно вздыхал, пытаясь вырваться из плена поразившей его заразы. Коридоры петляли, скручивались сами в себя, двери то открывались настежь, то с грохотом закрывались на замок. Невидимый архитектор этого места переживал свои последние дни. Уже тогда мне стало ясно — Мотелю Отчаяния конец, он умрёт раньше, чем до него доберётся Апокалипсис, чтобы сожрать останки.  

Я бросился к одной из дверей, дёрнул ручку и зашёл внутрь, оказавшись в другом месте и в другое время.  

Я находился где-то в лесу поздно ночью. Над головой — смешанные с копотью холодные звёзды и тусклая луна. Где-то вдалеке виднелась железная дорога и высокие панельные дома. Из труб на горизонте вырывались густые облака дыма, закрывая собой небо. А прямо передо мной возвышался колодец. Я подбежал к его краю, наклонился и, заглянув в чёрную бездну, закричал что есть силы:  

— Раян, вылезай оттуда! Вылезай, говорю тебе!  

Но он не слышал меня. Лежал на самом дне, раскинув руки и глядя в пустоту Млечного Пути над собой. Ледяная вода сдавливала его грудь и, как мне показалось, утаскивала вниз. Я предпринял ещё несколько попыток докричаться, в истерике бегая вокруг колодца, постоянно повторяя: «Раян! Раян, вылезай! ». Не выдержав, я бросился вниз, с трудом цепляясь пальцами за выступающие, но чертовски скользкие камни. Где-то на середине пути я сорвался и с воплем полетел вниз, плюхнувшись рядом с мальчиком на дно колодца.  

Когда я всплыл, то обнаружил, что Раян уже не дышит — его бледное тело качалось на поверхности воды, глаза были плотно закрыты, а изо рта вперемешку с кровью вытекала вода. Я схватил его и зачем-то начал судорожно трясти, кричать и плакать, реветь во всю глотку:  

— Раян! Раян, очнись! Очнись, я тебя прошу, я тебя умоляю, очнись!  

Но Раян был мёртв. И когда я закрыл глаза, чтобы сдержать очередную порцию рвущихся на волю слёз, холод колодца исчез. Открыв глаза, я увидел знакомую комнату Мотеля Отчаяния. Одежда моя была сухая, а сам я сидел на коленях перед огромной кроваво-чёрной лужей, внутри которой всё ещё растворялось тело Туманова. Последнее, что я успел увидеть, это то, как с его перекошенного судорогой лица огромными шматами спадает кожа, оголяя ярко-красные мышцы, затем сползли и они, а под конец рассыпался череп. И всё это в гробовой тишине за считанные секунды.  

— Туманов мёртв, — оповестил я оставшихся постояльцев Мотеля, когда наконец нашёл путь на первый этаж сквозь мрачные коридоры. — И, кажется, Мотелю тоже вот-вот настанет конец.  

Я искал взглядом Маскову, но внизу куковали только вечно довольный Варалица, занятая письмом Бездухова, погружённый в свои философские бредни Мрачни и до смерти напуганный Вуйкович. Где-то на фоне играла Wish You Were Here.  

— Вы нашли убийцу, Дамиан? — встревоженно обратился он ко мне. — Что вы вообще делали в комнате Туманова?  

Напряжение нарастало. Снаружи уже был слышен вой стремительно приближающегося Апокалипсиса. Бар Мотеля потерял свой былой уютный и ухоженный вид, превратившись скорее в подпольное помещение на какой-нибудь фабрике. Чтобы успокоить владельца, я заверил его, что активно занимаюсь поисками, а к Туманову планировал зайти на допрос, где меня уже поджидал сюрприз. Чтобы припугнуть собравшихся, я в красках описал, как на моих глазах разложилось тело Туманова.  

— А где наша вторая дамочка, — внезапно прищурился Варалица. — Куда это она подевалась? Почему я не чувствую знакомого запаха сигарет?  

— Соглашусь, — кивнул Вуйкович. — Где Маскова, Кровник? Вы с ней уже встречались, общались насчёт убийства?  

— Общались, ещё вчера вечером, — я решил тактично умолчать о деталях нашей встречи. — Я склонен доверять ей — она невиновна.  

— Ну а я наоборот считаю, что именно она за всем стоит, — захохотал Варалица. — Иначе как объяснить её внезапное исчезновение в день очередного убийства?  

— Да, Андрэ, но вы не детектив, а подозреваемый, — процедил я сквозь зубы.  

— Как и вы, Кровник, — парировал трикстер, поправляя свою дурацкую шляпу и угрожающе сверкая хищными глазами. — Мы с вами в одной лодке, так что будьте добры делать свою работу, а не тыкать в меня пальцами или уж тем более кулаками. Подумаешь, я немного пошутил, прикончил блохастого кота — и что с того? Раз уж весь мир горит, то и я тоже хочу гореть вместе с ним, хочу видеть, как всё пылает!  

— Довольно, — прервал нас Вуйкович. — Я соглашусь с Андрэ — исчезновение Масковой вызывает подозрение. Когда вы видели её в последний раз, Дамиан?  

— Да они всю ночь вместе провели, — захихикал Варалице. — Маскова ушла от нашего доморощенного писателя утром, так что вполне могла успеть прикончить Туманова...  

— Откуда вы это знаете? — спросил Вуйкович, заметив, как я вздрогнул после слов Варалице и сжал кулаки.  

— А я следил за его номером. Да-да, в отличие от Кровника я выполняю свою работу и пытаюсь найти убийцу. Именно так, дружище — я не провожу ночь с подозреваемыми, я их допрашиваю, изучаю и слежу за каждым шагом, потому что не хочу стать следующим в условном списке жертв чёрной жидкости. Более того, раз уж я раскрыл интимный секретик нашего следователя, то почему бы сразу не докинуть в общую кучу, что Маскова и Кровник могут действовать заодно.  

— Вы в своём уме? — не выдержал я.  

— Тише, — приказал Вуйкович. — Почему вы так считаете, Андрэ?  

— Ну это же очевидно, — расплылся в улыбке вечный шутник. — Они единственные, кто прибыл сюда незадолго до убийства Огледало. Сладкая парочка договорилась встретиться в Мотеле, чтобы перерезать всех гостей и исчезнуть незамеченными. Как же это удобно — сказать, что подозреваемая всю ночь лежала с тобой под одним одеялом и точно-точно не могла никого укокошить, клянусь вам, ведь я самый честный детектив, который искренне хочет помочь вам. Сначала вы ей обеспечите алиби, потом она вам, а там, глядишь, вырезали всех постояльцев, меняясь ролями. И вот теперь она исчезает. Почему? Затаилась, чтобы нанести новый удар? Позорно сбежала с места преступления, раскаявшись перед нашим сердобольным детективом, который влюбился и поклялся защищать её, даже если она кого-то хладнокровно зарежет? Или нам следует искать третью лужу, м?  

— Ты больной, — прорычал я. — Просто сумасшедший. Она никого не убивала, ясно тебе? Вы назначили меня расследовать убийство Огледало, и таков мой вердикт — Маскову можно вычеркнуть из числа подозреваемых.  

— То, что она тебе сосала, Кровник, не делает её невинной, — съехидничал Варалице. — Хотя, если так здесь покупается правосудие, то я готов...  

— Хватит! — крикнул Вуйкович. — Кровник, я хочу, чтобы вы отыскали Маскову как можно скорее и привели её сюда на коллективный допрос. Это не обсуждается. Действуйте!  

— Какой к чёрту допрос, какие алиби! — не выдержал я. — Раскройте глаза — миру конец! Мы скоро все сгорим заживо в этом Мотеле! Это место трещит по швам, а вы только и думаете о том, как найти воображаемого убийцу. Почему вам не наплевать? Ничто из этого не имеет смысла, поймите уже наконец...  

— Интересно, это то, о чём вы шептались с Масковой всю ночь? — спросил Варалице, разглядывая ногти. — А мне показалось, что вы планировали побег...  

Я махнул рукой и отошёл к Бездуховой, которая усердно чиркала что-то своим пером. Заметив мой взгляд, она вздрогнула, покраснела:  

— Ох, это вы, господин Кровник, — залепетала она, поправляя платье. — Вы же писатель, верно? Не могли бы вы помочь с письмом для моего мужа?  

— Для вашего мужа? — я устало потёр глаза, думая только о том, как мне найти Маскову в лабиринте Мотеля, после чего уехать до того, как до нас доберётся огненный смерч. — Дорогуша, вы понимаете, что ваш муж, скорее всего, мёртв?  

— Не говорите так! — взвизгнула София. — Он жив, я верю в это! Он бы никогда меня не оставил, никогда! Потому что он любит меня, читает каждое моё письмо, а я регулярно рассказываю ему, как поживаю в этом чудесном Мотеле. Он приедет и заберёт меня, вот увидите, после чего мы вместе отправимся на юг искать новую, счастливую, совместную жизнь.  

— Вы правда верите в эти романтические бредни? — засмеялся я обречённо. — Вот прям вылетит на лимузине из огненной стены, схватит вас и увезёт на кисельные берега? Вместе? Вы и он? В мире, в котором больше нет «нас»?  

— Я не заставляю вас верить, господин Кровник, — чванливо сказала Бездухова, отодвигаясь от меня в сторону. — Если вы не хотите помогать мне с письмом для любимого мужа, то всего хорошего. Удачи поймать убийцу. Но только в следующий раз постарайтесь не лезть со своей упадническим настроением в мой мир света, добра и надежды на лучшее.  

— Помогу, без проблем. Вот вам бесплатный совет от именитого писателя — напишите о том, что вы идиотка. Не для мужа, а для себя. Поможет наконец протрезветь и перестать верить в этот романтический бред. Вы никогда уже не будете вместе.  

Она посмотрела на меня, залилась краской, нахохлилась, надула губы и вернулась к написанию письма. Её ручка гневно выводила строчки, царапая лист бумаги.  

— И смените наконец это дурацкое сиреневое платье, ей-богу, — бросил я напоследок, прежде чем вернуться к себе в комнату, где меня встретили почерневшие стены. Через окно проникали лучи предзакатного солнца. Телевизор вышел из строя.  

Я понимал, что мне необходимо отправиться на поиски Масковой, но понятия не имел, где искать. Самое очевидное — добраться до её комнаты, но я боялся. Боялся увидеть её тело разлагающимся на молекулы в чёрной луже. Этот страх был даже сильнее страха перед приближающимся Апокалипсисом, который находился менее, чем в ста милях от Мотеля. Сутки, может, двое — и он будет здесь.  

И что же делал с этой информацией я? Ничего, я просто лежал у себя в номере, считал падающие на пол капли и вспоминал перламутровые лица Масковой, скрывающие её истинную природу. Я не знал, кто она, не знал, насколько она была со мной искренна, не знал, действительно ли я люблю её и желаю. Почему я так тоскую без неё, почему изнутри меня пожирает пустота, почему я никак не могу перестать думать о ней, снова и снова прокручивая нашу первую и последнюю ночь. Неужели я одержим ей настолько, что даже конец света кажется мне чем-то мелочным, не стоящим внимания? Ты ведь её совсем не знаешь, идиот, так откуда же все эти грандиозные планы на побег? Почему ты не замечаешь то огромное количество препятствий, которые никогда не позволят вам быть вместе? Да, но моё упрямство не позволяло мне просто откинуть её в сторону, забыть её прекрасный образ и двигаться в Ничто. Что-то связывало меня с ней, заставляло думать о том, что у меня нет ни сил, ни желания искать кого-то в качестве замены. Унизительное и мерзкое чувство собственной беспомощности, зависимости от призрака. Так много нюансов, так много вещей, над которыми у меня не было власти. Она была переменной, которую невозможно контролировать. Неукротимая и противоречивая, словно Апокалипсис. Ведь если б я мог, если б я только мог, то оставил её рядом, поверил в лучшее и закрыл глаза на любые проблемы. Я хотел быть с ней вопреки, но в то же время понимал, почему это невозможно, почему мы никогда не сможем быть вместе по-настоящему, сколько бы ни пытались. Но просто смириться я не мог. Закрыв глаза, я видел её перед собой, вдыхал её аромат и не мог ни на чём сосредоточиться. Меня уничтожали параноидальные мысли о ней. Вопреки собственной воле, я представлял, как она проводит время с кем-то другим, валяется в постели и трахается с кем-то другим. Почему вообще меня должно это тревожить? Существуют ли какие-нибудь волшебные слова, позволяющие забыть, выдернуть человека из сердца и памяти? Миллионы людей раньше так жили — забывали легко, не привязывались, обращали всё в шутку, но только не я. Я бы хотел вот так легко, по щелчку пальца построить наше совместное будущее из слоновой кости, хотел бы простых вещей. Но шанс на такую жизнь забрал Апокалипсис. И я не понятия не имею, как всё вернуть, как добиться того, к чему я всегда стремился. Я застрял здесь, застрял в этом Мотеле Отчаяния наедине со своими болезненными воспоминаниями о призрачной любви, которая то ли была, то ли её никогда не было. А потом мы её убили.  

Под такие мысли я провалился в сон, а когда открыл глаза, то оказался в ржаном поле, окружённый со всех сторон высокой, колючей травой. Солнце безжалостно пекло. Золотистые поля убегали далеко к голубому горизонту.  

Кто-то взял меня за руку и повёл по узкой тропинке вверх, на склон, где под тенью дерева мы уселись, свесили ноги и уставились на пролегающее где-то вдалеке шоссе, ведущее в Долину Смерти. Тёплый ветерок шуршал в кроне дерева. Здесь было хорошо. Просто невероятно хорошо и спокойно.  

— Как думаешь, они сбросят бомбу? — спросила Саммер, сидя рядом и сжимая мою руку.  

— Кто — они? — тихо спросил я, хоть и так знал ответ.  

— Они. Идиоты.  

Мы помолчали, сидя с закрытыми глазами, вдыхая полной грудью и подставляя лица под лучи высоко висящего солнца.  

— Думаю, да, — ответил я наконец. — Они сбросят бомбу.  

После этих слова где-то высоко в небе раздался гул самолёта, а затем свист, грохот, взрыв. Где-то вдалеке расцвёл атомный гриб. И как только ударная волна достигла нашего холма, я проснулся, вновь оказавшись в умирающем Мотеле Отчаяния.  

— Я должен найти её, — прошептал её, после чего вскочил, выбежал из комнаты и бросился по коридорам в поисках Масковой. Я бежал практически в полной тьме, тарабанил в каждую дверь, спотыкался об ковёр и хлюпал ботинками по вязким чёрным лужам. Мотель скрипел в такт моим движениям, стены трещали, покрытые чёрной, маслянистой жидкостью. А я всё бежал и бежал, глотая вытекающие из глаз слёзы. Боже, хоть бы не опоздать, прошу, скажите, что ещё не поздно всё вернуть...  

Рванув очередную дверь, я провалился в очередное параллельное измерение. Ещё один рассказ материализовался передо мной. Скромная комната, бетонные стены, закрытые шторами окна, залитый кровью и блевотиной пол, растерзанное женское тело. В дальнем конце, прижавшись к батарее и поджав ноги к груди, сидел голый мужчина. Всё его бледное, худощавое тело дрожало, остекленевшие глаза смотрели в пустоту перед собой. Рядом с ним валялись окровавленные ножницы.  

— Нет, — сказал я, мотая головой. — Только не ты. Только не ты!  

Мужчина никак не отреагировал на мой крик. Казалось, будто он вообще не замечает меня, погружённый в собственные мысли. Ощутив дрожь в руках, я развернулся, раскрыл ещё одну дверь и выскочил обратно в Мотель. На выходе меня уже поджидала знакомая кроваво-чёрная лужа, в которой исчез последний клочок сиреневого платья.  

Внизу царила полная разруха: в тусклом свете последнего канделябра можно было с трудом разглядеть залитые чёрной жидкостью стены и потолок. Трещины покрывали практически все поверхности. Музыкальный аппарат подавился песней The Night The Lights Went Out In Georgia и теперь судорожно изрыгал жуткие звуки, выблёвывая замедленные или ускоренные фрагменты вперемешку со скрежетом. Перекошенное лицо Вуйковича было едва различимо за стеной белого шума и помех, покрывающих экран его телевизора. Сквозь растрёпанные жалюзи внутрь прорывалось бурое сияние расплавленных небес. Общую какофонию звуков усиливал вой Апокалипсиса — невероятных размеров огненная стена находилась практически у подножья холма, с треском пожирая хвойный лес и зелёные поля.  

Я устало прошаркал мимо чёрных луж к столику, за которым сидел Мрачни. Его лысая голова была покрыта капельками пота, очки сползали с носа, дрожащие руки продолжали раскладывать карты таро, а обескровленные губы лепетали что-то бессвязное насчёт конца света, изрыгая одну безумную философскую теорию за другой. Согласно его версиям, Апокалипсис был и наказанием за наши грехи, и порождением матрицы, и образом неизбежного раскаяния.  

— Боже, блять, — выдохнул я, чувствуя жар приближающегося пламени Апокалипсиса, — и почему ты вообще сидишь здесь, а? Раз такой умный, мог бы сидеть где-нибудь в Калифорнии, ходить на кинофестивали и расшифровать для широкой публики всякое артхаусное дерьмо.  

Мрачни промолчал, продолжая в панике выкладывать на стол карту за картой.  

— Прекрати это делать, меня бесит твой напускной интеллект, — приказал я, попытавшись схватить его за руку, но тот вырвался. — Заебало твоё молчание, твой надменный вид, твои инцеловские повадки типичного ботана в очках, который ни на что не способен, кроме как кичиться бесполезными знаниями о всякой ***не, которая никогда не пригодится в реальной жизни. Да что вообще ты знаешь о реальной жизни? А? Ну скажи мне, чучело, расскажи! Скажи мне, кто убийца? Кто их всех убил? Говори, скотина, хватит уже молчать и пускать слюни на свои бесполезные карты! Давай, раскрой мне, что там говорят карты...  

После этих слов Мрачни выложил на стол карты смерти, луны и башни. Я истерично засмеялся, после чего убил его.  

Было это так: я толкнул его в грудь, заставил свалиться на пол спиной назад, после чего залез сверху и принялся с воплем вдавливать очки ему в глаза, пока те не треснули, а осколки не впились в глазные яблоки, из которых тут же брызнула кровь. Мрачни закричал, а я всё сидел на нём и давил, и давил, и давил со всей силы осколки очков глубоко в кровоточащие глаза, пока не раздался мерзкий хруст ломающейся переносицы. Ужасный, онемевший оскал при этом не сползал с моего покрасневшего лица, на шее сухожилия превратились в натянутые струны, на которых при желании можно было исполнить басовую партию.  

— Что, блять, думал меня обойти! — закричал я на бьющегося в агонии Мрачни. — Думал наебать систему своими ****ыми картами, прогнозами, предсказаниями и прочей ***ней, которая якобы делает тебя лучше меня? Хотел уничтожить мою веру в лучшее, а? Ты... ты, ****ое ничтожество, вздумал соревноваться со мной, сука!?  

В качестве последнего жеста доброй воли я поднялся и несколько раз с размаху наступил ногой на его лицо, превратив его в кровавую кашу. Только после этого его конечности перестали дёргаться.  

— Ты небось гордишься собой, — усмехнулся Варалица, который спокойно наблюдал за этой сценой расправы, сидя за соседним столиком.  

Я устало повалился напротив него, не обращая внимания на ужасный зуд запястий и кровоточащие костяшки пальцев.  

— Ну вот ты и прикончил их всех, — сказал Варалица, откидываясь на спинку диванчика. — Доволен? Полегчало?  

— Заткнись, — буркнул я. — Всему пришёл конец.  

— Хоть в чем-то ты прав. Это действительно конец, Кровник. А ты так и не ответил на мой вопрос. Эх, скукотища... Никакого развлечения с тобой. Чего ты такой зануда, вот правда?  

— Прекрати этот спектакль, меня уже тошнит от тебя и от этого места...  

— Молчу, — засмеялся Варалица. — Ты ведь и так всё понял, верно? Удивительно, как же много тебе требуется времени, чтобы включить мозги и научиться видеть вещи вокруг себя. Ты правда был успешным писателем? С такими навыками связывать намёки тебе прямой путь в пекло.  

Он помолчал, глядя в окно на пылающий горизонт.  

— И всё же, — произнёс он. — Может, ответишь, кто убийца, м? Интересно узнать. Ну, перед тем, как всё закончится и мы с тобой больше никогда не увидимся.  

— Я не знаю, — признался я. — Что-то пошло не так. Почему оно сперва разделалось с Огледало? Была ли вообще хоть какая-то логика в его действиях? За что оно убило Туманова и Бездухову... Ведь даже если мы допускаем, что...  

— Да я не об этом, Господи, — вздохнул Варалица, запрокинув голову назад. — Плевать мне на эту унылую массовку. Почему ты понял всё, кроме этого? Ты хватаешься за красную рыбу, а истину не видишь. Или просто боишься. Боишься сказать. Ведь ты же знаешь, верно? Ты всё знаешь, Кровник, сукин ты сын.  

— Знаю что? Что ты хочешь узнать?  

Варалица наклонил ко мне своё заострённое лицо, растянул губы в улыбке. Глаза его сверкнули детским озорством, когда он произнёс:  

— Ну так и кто их убил?  

Мы посмотрели друг другу в глаза, а затем прогремел выстрел, после которого безжизненное тело Варалице свалилось на пол, прямиком в чёрную лужу. В его груди зияло пулевое отверстие. А я сжимал в руке дымящийся револьвер.  

— Что вы устроили? — сквозь помехи закричал Вуйкович, когда я подошёл к барной стойке. — Вы нашли убийцу, Кровник? Это был он, верно? Варалица? Это он всех убил?  

Я спокойно прошёл к полке, схватил первую попавшуюся бутылку, подхватил свободной рукой гранёный стакан, уселся перед телевизором и налил себе немного изумрудного яда. Поднеся стакан к носу, я понюхал свою жидкую смерть, немного взболтал, а затем перевёл взгляд на Вуйковича и произнёс:  

— Пустота. Их убила пустота.  

После этого я резко швырнул стакан в полку с фальшивым алкоголем. За ним следом полетела взятая мной бутылка и револьверная очередь. Последний патрон я подарил музыкальному автомату, чтобы его как следует закоротило. Нескольких искр и пороха хватило, чтобы весь этот бардак вспыхнул, пламя перепрыгнуло на почерневшие стены, на полку с ядом и на телевизор, внутри которого кричал умирающий Стефан Вуйкович Третий.  

Спокойным шагом я добрался до машины, сел за руль и завёл мотор. Следом за мной из охваченного огнём Мотеля вышла Маскова. Она подошла к открытому окну, наклонилась и нежно улыбнулась мне. Калейдоскоп её лиц отражал рубиновые вспышки окружающего нас со всех сторон пламени — горящего Мотеля и приближающейся стены Апокалипсиса. Мотор гудел, настойчиво предлагая мне вдавить педаль газа. Вот только я понятия не имел, куда двигаться дальше.  

— Вот так и уедешь? — спросила Маскова. — Оставишь меня и даже не попрощаешься?  

Я почесал запястья и задумался. Из радиоприёмника вырывались сдавленные, словно женский крик, финальные аккорды «Фа-диез, Ля-диез, Бесконечность».  

— Почему я здесь? — этот вопрос я адресовал пустоте, прежде чем повернуться лицом к Масковой. — Что я здесь делаю? Разве я не должен быть дома? Дома, с тобой, с человеком, которого я люблю...  

— Должен, — вздохнула Маскова. — Но ты поступил иначе, Дамиан. Ты выбрал Апокалипсис и сгорел. Твой мозг умирает. И ты — его последняя составная часть. Пожалуй, самая талантливая из всех, что уже мертвы. Перерезать вены под музыку, сидя голым в ванной — романтичная смерть, ничего не скажешь. Только не очень эффективно в плане скорости. Какой же ты всё-таки глупенький и наивный — надеялся, что кто-нибудь успеет спасти тебя, раз ты сам не способен помочь себе? Прямо как в той истории, что ты выдумал для своей последней книги? Что же у тебя за шутки такие...  

— Но я ведь успел, — мои губы залепетали сами собой. — Я успел, я помню, как звонил тебе. Помню, что просил приехать, умолял вернуться ко мне, рыдал и задыхался, чтобы ты не оставляла меня одного. Только не сейчас. И ты ответила...  

— Дамиан, — Маскова печально вздохнула. На секунду её лица соединились вместе, и я увидел их всех, всех сразу.  

— Автоответчик, да? — спросил я сам себя. — Ты не ответила.  

— Я не ответила, — кивнула Маскова. — Потому что так нужно было. Нужно было для нас с тобой. Прости, Даниан, но... Я тебя люблю, правда, но так нельзя. Я просто не могу.  

— Ты не пришла. Никто не пришёл. Потому что некому было приходить.  

— Лабиринт всегда был внутри тебя, — покачала головой Маскова. Голос её был таким мягким, таким ласковым и таким далёким, что я не выдержал и вновь заплакал. — Это твоя личная тюрьма из чёрного металла. Она вечно меняется, вечно запирает тебя в знакомых образах. Сюда ты попадаешь каждый раз, когда начинается очередной сезон отчаяния. После каждой написанной книги ты снимал один и тот же номер, не в силах забыть меня. Запирался на несколько дней, пока это работало. А потом наступил Апокалипсис. Исчез смысл жить дальше. Остался только страх перед будущим. И ты начал отсчитывать последние дни, безнадёжно пытаясь забыться, выкинуть меня из своей головы, чтобы научиться жить как свободный сердцем и духом человек. Но в итоге сдался. Отчаяние победило. И вот мы здесь. Ты и я — твой добрый, безумный призрак из далёкого прошлого, которого ты никак не можешь отпустить. И он любит тебя, честное слово. А ты любишь его, это я тоже знаю. И я хотела бы, чтобы ты жил дальше, хоть и без меня. Но ты выбрал Апокалипсис. Потому что таков уж ты, вечно одержимый людьми, эмоциями... смертью. И всё худшее только впереди.  

Я с трудом перестал плакать и взялся обеими руками за руль.  

— Ты не поедешь со мной, — сказал я сдавленным голосом.  

— Нет, Дамиан, не поеду.  

Я откинулся назад и в последний раз окинул взглядом горящий Мотель Отчаяния, сияющие лица Масковой и несущую смерть стену Апокалипсиса. Жар пламени обжигал мне кожу.  

— Куда ты теперь? — спросила Маскова, отходя от машины.  

— Не знаю, — признался я честно. — Куда угодно, лишь бы не здесь.  

Маскова нежно улыбнулась мне и сказала:  

— Вот это настрой.  

После её слов я направил машину по шоссе в никуда, прямиком навстречу Неизвестности.