Старая Ведьма и Паж

– Деревья-то тебе чем не угодили?  

Она конечно не отвечает. Да и не слышит она меня сейчас.  

Стоит, машет руками с недоброй улыбкой – взмах и тополиный парк лег в одном направлении. Еще взмах и молния бьет в десятке метров от нас в дуб. Город внизу гаснет. Сейчас ей не до меня. Гроза!  

Вот она, дирижер апокалипсиса местного значения.  

Ей нравятся грозы. Наверное, это последняя вещь на земле, которой она еще радуется. На моей памяти сама она их не начинала. Не думаю, что умеет. Но раз туча пришла – пиши пропало. А остальное ей неинтересно. Потому что нельзя жить так долго. Человек ли, бог – нельзя.  

Лет 600 назад была старуха, которая все пыталась мне доказать, что Зевс жене с ней изменял, поэтому она грозам радуется… мол, вспоминает возлюбленного. Или Зевс ей приглянулся, потому что молнии она до него любила? Она только и знает. И не скажет ведь, хоть расшибись. А может я это прочитал где, или сам придумал? Не помню.  

Вот она, машет руками, радостная. Ни разу не добрая.  

– Что читаешь?  

– Твой дневник.  

– Ага. Дневник, который я вел? – не то, чтобы я забыл, просто каждый раз надеюсь, что она читает что-то другое.  

– Дневники, – поправляет, – ты вел дневники.  

Дневники – у нас целая стена полок с моими дневниками.  

– И как тебе?  

– Ты не лишен таланта. Даже томик дурных стихов публиковал в XVIII веке, – какой я молодец! – Тебя быстро забыли.  

Она конечно ехидничает иногда, но это не оно. Не шпилька, а скорее постановка факта – как с числом дневников – чтобы я не запутался.  

– И ты мне позволила?  

– Нет. Ты взял деньги без моего ведома. Выбрал себе отвратительный псевдоним – Шарль Ларилье. Язык сломаешь.  

– Хорошо, что я не помню. Откуда этот? – сажусь на диван и киваю на книжицу.  

– Девон, середина XV-ого.  

– Хм, – мычу, – сама знаешь, ни черта я не помню раньше 1901-ого, – она улыбается. Едва заметно, но я видел! – И что было со мной в Девоне в середине XV века?  

– Ты носил рясу.  

– Ты сделала меня монахом?!  

– Выбор был: ряса или латы.  

– А ты что носила?  

– Чепец.  

– Ох-хо, сексуально. Что еще? – сажусь поудобнее.  

– Ты был влюблен в дочь трактирщика, тайком таскал ей фрукты из сада.  

– Да, звучит вполне в моем духе.  

Она читает мои дневники, как художественную литературу. Дико конечно, но это происходит так давно, что начинать возражать сейчас было бы странно. С учетом того, насколько некоторые из них старые, не мне уже наверное ей и запрещать – что у меня общего с тем, кто писал в них?  

Иногда мне все-таки становится не по себе от того, что она знает, что было в моей голове сто лет назад, а я – нет. Не знаю почему, но даже то, что она иногда подслушивает мои мысли в моменте, не так страшно, как это. Хотя и оно раздражает – сколько помню, твержу ей, что так делать невежливо.  

– Я завидую твоей влюбчивости.  

– Чего?  

– Ты слышал, – осуждает мое притворство – она всегда знает, если я переспрашиваю только чтобы время потянуть, – я завидую твоей способности влюбляться направо и налево.  

– Серьезно? Чему тут завидовать?  

– Раз в несколько лет ты увлекаешься кем-то, и внутри тебя возникает нечто большее, чем целый мир снаружи. Если задуматься, это дорогого стоит. Даже немного жаль, что любовь – сказка.  

– Да ладно тебе, – а это я в ней не люблю, напускную циничность.  

И ведь как назло болтливость на нее нападает только в комбинации с этой пакостью.  

– Люди придумали ее, чтобы не бояться засыпать рядом с друг другом.  

– А я верю в любовь.  

– Скажи об этом своей армии мертвых бывших подружек, – вот сейчас ехидничает.  

– Скажу при встрече. Что-нибудь еще передать?  

– Не дразни старших, некрасиво.  

– Ты же меня дразнишь.  

– Мы говорили об этом.  

– Когда?  

– Лет 300 назад.  

– Тоже мне... Знаешь ведь, не помню.  

Вредная она. И совсем не добрая.  

– Зачем ты держишь меня при себе? Тебе не скучно повторять одни и те же разговоры снова и снова?  

– Никогда не держала, забыл? – вздыхает, – Я дала тебе слово, – всегда так вздыхает, когда я забываю что-то, что она считает важным, – Ты сказал, что хочешь жить вечно.  

– Это я помню.  

– А что я ответила, помнишь?  

– Что буду жить пока не передумаю.  

И вот я живу.  

Я не помню своего имени. Не помню, где родился и на каком языке говорил тогда. Я боюсь даже предположить, сколько мне лет.  

Штука с человеческой памятью в том, что она и правда человеческая – 80-90 лет, вот и все, что в неё помещается. 80-90 лет тусклых намеков на то, что кажется должно было когда-то случиться (судя по тому, что есть в настоящем), и несколько десятков любимых воспоминаний, которые совсем не обязательно похожи на то, что произошло на самом деле. Краткий пересказ по опорным точкам с расплывчатыми переходами.  

Не помню, было ли там тепло. Был ли там снег?  

Конечно, я знаю исторические и бытовые факты вроде того, что земля круглая, а пирамиды построили при третьей или четвертой египетской династии… как будто кому-то действительно есть до них дело. Знаю, что живу с ней давно. Дольше, чем мне памяти хватает. По тем же дневникам на полках, знаю. А вот кто она – не помню. Помню, как она выглядела и вела себя в разные периоды, смутно и не в хронологическом порядке – просто образы, но не знаю, какой из них был первым, или настоящим. Какой из них я впервые встретил.  

Она сильная и она старше. Уверен, ей когда-то поклонялись, как божеству. Но, по-моему, мы встретились гораздо позднее таких времен. Я думаю, мы встретились тогда, когда о ней максимум детям страшилки перед сном рассказывали, не более того.  

Что я помню, так это то, что я боялся смерти. Она спросила, чего я хочу. Я ответил, что не хочу умирать. "Я спросила, что ты ХОЧЕШЬ? "  

Тогда я сказал, что хочу жить вечно. И понеслась. С тех пор я с ней. Я ее слуга, паж, оруженосец, дворецкий и горничная. Она идет, куда ей вздумается. Я иду за ней. Не думаю, что ей еще интересно – не со мной, а в целом – жить. Иногда кажется, что без меня она бы и говорить разучилась. Преувеличиваю, конечно, но она правда очень холодная. И скучная.  

– Знаешь, что я думаю?  

– Нет, – врет ведь...  

– Я думаю, тебе нравится со мной жить. Сама посуди, никто не станет держать столько лет при себе человека только из-за слова.  

– Из-за слова ты жив. Держать – тебя никто не держит.  

– Но и не прогоняет. Признай, что со мной тебе лучше, чем без.  

– Об этом мы тоже уже говорили.  

– Ты и тогда уходила от ответа?  

– Да.  

– А до того?  

– И до того.  

– А еще раньше?  

– И еще раньше.  

– Да сколько раз мы об этом говорили?!  

– Я ответила тебе однажды.  

– Почему теперь не отвечаешь?  

– Потому что после ты полвека вел себя так, что я передумала.  

Казалось бы, вот живешь и дни не отличить друг от друга. И проходит год, потом десять и сто, и все уже совсем иначе. Не узнать. Хотя все это время вчера не отличалось от сегодня. Забавно.  

Здесь мы живем лет восемнадцать. Есть дом за городом и эта квартира. Обычно мы переезжаем между ними раз в пять-восемь лет. Она не любит погружаться в быт, так что отделка всегда полностью на мне. Здесь я неплохо справился.  

Обедает она обычно в городе. Ужинаем вместе дома. Я готовлю ужин. Завтрак она готовит себе сама. Поэтому в доме всегда должны быть:  

Зерновой кофе;  

Молоко;  

Свежий хлеб;  

Зеленые яблоки.  

Зачем ей яблоки – понятия не имею. Она их не ест. Но они есть всегда. Во всех домах. Всегда ваза с яблоками. Было пару раз, я сад в пустыне копал ради этой проклятой вазы. И "пустыня" в данном контексте – не фигура речи.  

Она встает на рассвете. Иногда я слышу ее по утрам. Думаю, раньше я пробовал вставать в то же время. Но, мне кажется, ей нравится проводить утро одной. Хотя, кого я обманываю? Я просто люблю поспать. Ей вообще нравится проводить время одной. Или просто без меня. Я не в обиде. Кто угодно бы друг другу осточертел за столько лет.  

Ей нравится, чтобы в доме было что почитать. В кабинете должно быть темно, на кухне – светло. Но никаких холодных тонов. Только теплые оттенки. Это ей важно.  

В доме есть два места для меня – закоулок в кухне и моя комната с ванной. Ванные отдельные, это обязательно. А угол в кухне – это мой кабинет. Здесь я выполняю львиную долю своих обязанностей – составляю списки продуктов, отслеживаю пустующую недвижимость, расписание уборки, химчистки и тому подобное. Я – домохозяйка на полной ставке.  

– Я вымотан! – я распластался по дивану.  

– И что же тебя так измотало?  

– Твои богатства, что же еще! Вообще-то следить за вашим состоянием, уважаемая, совсем не просто.  

– Ты сам виноват.  

– Объясни.  

– Если бы не ты, мы бы остались в лесу.  

– И что я сделал?  

– Начал ныть, что не видел мир.  

– Давно?  

– В девятом веке. Мы вышли к городу, и ты увлекся торговлей.  

– Так это мне ты обязана собственностью на каждом материке!  

– Сам ты бы терял все до нитки каждые десять лет, так что не зазнавайся.  

Все равно, не дурно. Она вслух не скажет, но тоже знает – даже если бы у нее эти дома сами появились, без меня они бы стояли в паутине и гниющих яблоках.  

С другой стороны, уверен, что ни деньги, ни имущество ей вовсе не сдались. Хотя зерновой кофе и светлые кухни с темными кабинетами она в какой-то степени любит.  

Если не деньги, то что?  

– О чем ты мечтала в детстве?  

– Стать женой и родить четверых детей.  

– Серьезно?  

– Ожидал большего?  

– Как минимум что-то вроде обойти мир или стать знаменитой…  

– Когда я была маленькой, мир не был большим, да и понятия славы не было.  

– Да все равно! Спорим, даже у меня были мечты интереснее…  

– Так ты деньги и проигрываешь.  

– Блефуешь ты!  

По правде, я бы тоже не рискнул тут ставить на себя. Просто ей это знать не обязательно.  

– Еще я мечтала иметь брата-близнеца.  

– Все равно скукотища!  

В ней мало что осталось от человека, потому и удивляюсь. Она скорее камень. Или черепаха, пускай и говорящая. Статичная – вот нужное слово. Даже в ее походке нет ни одного лишнего движения – только необходимые. А когда молча стоит или сидит, можно и вовсе за мебель принять. Мне кажется, этим она по ночам и занимается – сидит неподвижно и смотрит в одну точку. Не могу себе представить, чтобы она спала.  

Но она ест! Ей не нужна еда, чтобы жить. Это я давно понял. Очевидно, что ее силы не появляются в результате расщепления сложных углеводов. Думаю, она ест, потому что в этом когда-то была радость. Это ее ритуал – утренний кофе, обед в городе, ужин дома со мной. Кстати, никогда не хвалит мою еду...  

Для этого мне и нужны выходные и другие люди. Чтобы вспомнить, как жить нормально, а не как она. У меня четыре выходных дня в месяц. По два, раз в две недели. Может показаться, что этого мало, но если уж на чистоту, то и работаю я не с утра до ночи. Вернее, я редко работаю с утра до ночи. Бывают дни, когда я работаю всего часа полтора – готовлю ужин и ужинаю с ней. То есть, мою работу иногда тяжело работой назвать.  

Мои выходные – это не дни отдыха от работы. Мои выходные – это дни без нее. Я не вижу ее, не говорю с ней. Я могу притвориться, что ее вовсе не существует. Забыть о ее и своем бессмертии. Не волноваться о том, что кто-то слышит мои мысли. Или о том, что правнук того, кого я не помню, в очередной раз судится с нами за клочок земли на другом континенте.  

В такие дни она встает на рассвете, собственно, как и всегда, и уходит до того, как я проснусь. Возвращается вечером и сразу проходит в свои комнаты. Разница в том, что в выходные я не обязан быть в общих зонах дома, когда она их пересекает.  

И моя жизнь не крутится вокруг нее. Вернее, она не единственный человек в моей жизни.  

– Так всегда было. Ты всегда окружен людьми.  

– Так, первое – вон из моей головы! Второе – по твоим словам так было.  

– По твоим, – кивает на полки с дневниками, – Не веришь, сам почитай.  

– Нет уж, спасибо! Я же не помню – расстроюсь еще или стыдно станет. Сама читай, мне и так хорошо.  

– Если тебе станет легче, ты никогда их и не читал.  

– Хм… забавно.  

– Скорее грустно.  

– Это еще почему?  

– Для начала, ты не помнишь языки, на которых писал их.  

– Мне не стало легче.  

– Хочешь знать, почему ты ведешь их?  

– От скуки?  

– Не угадал.  

Я и правда наугад сказал, но все равно обидно:  

– Я по твоему совсем имбецил получаюсь – сам не знаю зачем что делаю.  

– Ты знаешь, но не всегда помнишь, – тоже мне новость…  

– Ну ладно. Зачем?  

– Ты записываешь события и эмоции, чтобы оценить их, когда станешь старше. Оценить рациональность своих реакций, научиться их контролировать. Стать мудрее.  

– Точно не привираешь?  

– Нет. Это действительно было твоей задумкой. Только ты всегда забываешь об этом.  

– Расскажи мне еще что-нибудь обо мне.  

– Хорошо. Все твои отношения укладываются в циклы, примерно по 50 лет длинной. В каждом 4 периода. В первом ты беззаботен, а потому интересен и притягателен для смертных. Во втором ты обрастаешь друзьями, наставниками и влюбленностями. В третьем ты их теряешь, а в четвертом – скорбишь. После ты забываешь, и цикл начинается заново.  

– Это слишком грустно. Не рассказывай мне обо мне.  

Я люблю ходить с ней по улицам. Она всегда идет чуть впереди. Мы никогда не ходим вровень. На полшага отстаю, на полкорпуса скрыт за ней. Но все видят, что мы идем вместе.  

Она очень молодо выглядит. У нее нет морщин или седины. Ее старость в глазах, и то не увидишь, пока не заглянешь специально, чтобы найти. Честное слово, если бы не люди на улицах, я бы забыл, что она красивая. Я вижу это в их лицах, как отражение.  

Она выше меня. Причем, мне кажется, что это логично. Она просто должна быть выше меня. Иногда мне думается, что я мог бы быть в нее влюблен. Такие мысли естественны: мы очень давно вместе, я служу ей, она заботится обо мне... Такой я человек, судя по ее рассказам. "Романтическая чушь, как среда обитания", цитирую. Но мне всегда хватает ума стряхнуть наваждение. Надеюсь, что мне всегда хватало ума. Я мог бы спросить, но боюсь, что, если она мне что-то расскажет, кто его знает, сколько лет я буду сгорать от стыда. И сколько буду дотлевать, пока не забуду заново. Поэтому я не спрашиваю.  

Я вообще никогда не уверен, помню я или придумываю.  

Мне представляется, что когда мы встретились, она была другой. Это сегодня она будто из мрамора вырезанная, со своими скучными молочными и бежевыми костюмами, спокойная и неподвижная. Так не всегда было. Тогда она была сварливой старухой – ворчливая, вечно бубнящая себе что-то под нос. Сегодня о ней напоминает только ее язвительность и скрип, которым она иногда посмеивается. Звук отвратительный. Действительно смеяться – честно смеяться, хохотать, заливаться – она, по-моему, не умеет.  

Я помню, как она впервые подняла при мне лицо. Ведьма, как в сказках. Копна спутанных волос. Много-много волос. Мешковатая одежда из грубой ткани. Ком волос и парусины. И вдруг из него совсем молодое лицо с голубыми глазами. Наверное я замер тогда. Думаю, я замер. Ее всегда выдают запястья. Тонкие и молодые кисти.  

– Помнишь, как ты сбежал с бродячим цирком в Бельгии?  

– Что-извини? – выдыхаю в одно слово от удивления.  

– Ты хотел стать эквилибристом.  

– Очевидно, у меня не вышло…  

– Да нет, у тебя получалось.  

– Тогда чего я вернулся?  

– Труппа вымерла.  

– Великая чума? – кивает, – так и говори – в Бургундии, Бельгии там не было еще.  

И скажет тоже, "сбежал"!  

Я не помню, чтобы я уходил. Но очевидно, что это случалось и не один раз. Мы не часто их обсуждаем – мои самоволки. Сам я о них разговор не начинаю. Все по тем же причинам – выяснится еще, что я ее обидел или предал – мне же потом этим мучиться. Она припоминает иногда, в шутку или к слову. В целом, это один из тех редких случаев, когда ее общее окоченение мне на руку. Если заходит речь, по ней в жизни не поймешь, злится ли она на меня за них. Злилась ли хоть когда либо?  

Хочется верить, что злилась. Если злилась, значит я важен для нее. Если тебя вдруг бросит тот, кто был с тобой всегда, неужели тебя это не заденет? С ней – наверняка не скажешь. Я успокаиваю себя тем, что ее "всегда" просто значительно длиннее моего. Так что, с какой стороны не посмотри – мне на руку. И самолюбие есть чем тешить, и вину испытывать вроде как не за что.  

Она говорит, что я всегда возвращаюсь сам. Мол это часть сделки – кроме того, что я попросил жить, никаких условий не было: возвращаться я не обязан, и поэтому она никогда меня не ищет. Она и правда не вмешивается в мою жизнь. К примеру, в 62-ом я почти женился. А в девяностые я три года жил отдельно от нее. Ходил в дом, как обычные люди на работу ходят.  

В общем, с самоволками есть своя серая зона.  

– Как ты понимаешь, что я сбежал?  

– Тебя нет.  

– Ответ великолепный! – аж глаза подняла и смотрит, будто с обидой.  

Обиду все-таки придумываю – посмотрела, потому что я говорю слишком громко. Сам виноват: какой вопрос – такой ответ. С ней так часто бывает. Специально или нет, она нередко отвечает на вопросы настолько буквально, что лучше бы не отвечала вообще.  

Но и я не новичок, так что спросим проще:  

– Сколько меня… Сколько длилась моя самая короткая самоволка?  

– Четыре года.  

– Четыре года? Меня должно не быть четыре года, чтобы ты это заметила?!  

– Плюс-минус, – жмет плечами, – ты бывает сначала начинаешь жить отдельно. Все равно приходишь иногда, а вот если через 4 года не возвращаешься, значит, ты решил уйти.  

– Звучит логично.  

– Пятнадцать лет.  

– Что?  

– Твоя самая долгая самоволка. Ты ушел на пятнадцать лет.  

– Почему вернулся?  

– Потому что был зол на меня.  

– Обычно по этой причине уходят, а не возвращаются.  

– Да. "Да" и все. И понимай, как хочешь. Шагает себе дальше.  

У меня не каждый раз есть силы вытягивать из нее связный рассказ. К тому же, занятие бесполезное. Если она не в настроении говорить… хотя, здесь вру – с настроениями у нее все еще хуже. Я не уверен, бывают ли они у нее, в классическом смысле слова. Грозы, это одно. А все остальное – второе. То есть, то, что сейчас. Оно же и всегда. А третьего или четвертого просто нет. Вот такой широкий эмоциональный диапазон.  

Ссориться с ней, это отдельное развлечение. Мы и не ссоримся, как нормальные люди. Я выхожу из себя, кричу, а она смотрит на меня пустыми глазами. Будто мы на разных языках разговариваем. Кончается обычно тем, что я сам понимаю, что просто опять что-то забыл. Бешусь от этого еще сильнее. Наверное, потому она мне на это и не указывает. Всегда ждет, пока я сам догадаюсь.  

Иногда со злости думаю "вот уйду, и посмотрим, как ты без меня справишься", или "что меня вообще здесь держит? ". Потом успокаиваюсь и остаюсь. Мне вообще сложно представить, почему я когда либо уходил.  

А вот домой бы я уже пошел.  

– Что можно четыре часа в пейзаже разглядывать?  

– Ничего, – вот оно, ну какой это ответ?  

– Я тут стараюсь, тему даже сменил…  

– Я не рассматриваю картину, – сжалилась, – Я вспоминаю. Мне нравится вспоминать место. Слоями снимать с него годы и их приметы, пока не вспомню дом, площадь, или лес такими, как на холсте. А потом я раздеваю их "догола" – до того, какими я видела их впервые.  

– Четыре часа!  

– Я долго живу, – жмет плечами.  

– Что же будет еще через тысячу лет?..  

Все из-за этих картин. Я не подумал, что что-то не так, когда она не ответила – "раздевает" же. А оказалось, что нет – я не видел, как она начала падать или почему, просто почувствовал, как ткань на рукаве шуршит, а потом уже понял, что ее нужно ловить.  

– Что с тобой?  

– Уведи меня, – прошипела, вдруг бледная как смерть.  

Мы проковыляли не больше дюжины шагов от выхода, и она указала на проезжающие машины. Повезло, что было несколько припаркованных рядом с нами. С трудом усадил ее на пассажирское сиденье: она не умеет водить, но это не помешало ей рваться за руль. На все мои вопросы – один ответ: "Он здесь". Кто он? Что с ней? – "Он здесь" и все.  

Уже на ходу, после выезда на кольцо, меня накрыло осознанием того, что происходит нечто очень странное: она бредит! Закричала, махая руками, когда поняла, что едем домой.  

Идея ехать за город, сейчас такая очевидная, появилась только спустя минут двадцать крюков по улицам – каждый раз, как я поворачивал в сторону нашего района, она начинала кричать что-то бессмысленное. И то, что ее крики и направление движения взаимосвязаны, до меня тоже совсем не сразу дошло. Она стихла после очередного поворота, и я сдался – решил ехать прямо, чтобы просто немного побыть в тишине. Тогда про особняк и вспомнил. Мы там полтора года не были. Пыли наглотаемся.  

Спустя десяток километров, на шоссе она совсем стихла. Я краем глаза проверял, не отключилась ли. Нет – наоборот: стала похожа на себя. Села ровно, оправила волосы и одежду. И… ничего! Ни слова!  

– Объяснить не хочешь?  

– Что?  

– Что?! Что это было? Кто здесь? Почему мы несемся черт знает куда?  

– Не хочу, – отвечает спокойно, будто ничего необычного не происходит.  

Тут я мог бы заупрямиться и настоять на своем, мог бы остановить машину и бросить что-то вроде: "А придется, иначе мы никуда не едем! ". Хотя, зная ее, она скорее пешком пойдет, чем ответит мне. А еще вероятнее, просто выпихнет меня из-за руля и поведет сама.  

Я напуган, вот и все. А потому мы едем дальше молча.  

Когда живешь так долго, что не помнишь большей части своей жизни, лакеем при всемогущей сущности, некоторые вещи забываешь быстрее других. Например, голод, слабость, насморк и страх.  

Конечно, я боюсь. По мелочам, тараканов и личинок. И ее наверняка боялся. Только это другой страх. Такой я правда не помню.  

Я проснулся от дребезжания посуды. Черт знает, который час. Судя по свету – утро. Она варит кофе, значит утро ранее.  

Справедливости ради, если кто и виноват в том, что я бодрствую ни свет ни заря, так это я сам. Я сам вчера даже не попытался оценить слои пыли в моей комнате и отрубился на диване на первом этаже.  

– На меня сваришь?  

– Молока нет.  

– Так попью.  

Не понимаю, молчаливее она обычного сейчас, или нет.  

Скорее всего, она ведет себя как всегда, это со мной что-то не так. Я жду чего-то.  

Я жду объяснений. Со вчера жду! Об этом я правда только сейчас вспомнил.  

– Ну так и кто здесь? – спрашиваю в ответ на протянутую чашку.  

– Приведи себя в порядок, как допьешь. Мы возвращаемся в город.  

– В город, в котором кто? – молчит, – прием! Тебя спрашиваю! Вчера мы из города бежали, сегодня ты хочешь назад? У тебя опять припадок? – это я зря. Так на меня зыркнула, именно зыркнула, – Извини.  

Но я правда не понимаю.  

– Вчера у тебя случился… приступ, – на это слово острой реакции не вижу, сойдет, – Ты вопила увезти тебя сюда. Сегодня ты хочешь ехать обратно. Зачем?  

– Нужно понять, была ли это случайность.  

– Что именно? Твой приступ? – мне бы замолчать и дать ей ответить, но не могу. Вопросов много, – Кто здесь? Приступ случился из-за него?  

– Да.  

Вот и думай теперь, что именно – "да"…  

– И ты хочешь поехать назад чтобы что? Понять был ли "он здесь" случайно? Он тебя ищет?  

– Возможно нет. Возможно он не знал, что я рядом.  

– Ты надеешься, что он не знает где ты?  

Она молчит.  

Значит, я прав – значит, мы от него прячемся.  

– Давно мы от него прячемся?  

– Давно. Собирайся.  

Наверное, я сам решил назвать это проклятьем. А что, подходит: существует некоторый "он", от которого мы прячемся черт знает как давно, потому что когда он рядом с ней, ей становится плохо. Чем не проклятье?  

При этом мы не знаем, ищет ли он ее. Другими словами, он в курсе того, что с ней происходит, когда он близко. А значит, если он ее и ищет, то не с добрыми намерениями.  

Было бы неплохо, чтобы она рассказала по-человечески, кто кого проклял и кто этот "он".