Mortem

Братья-Погрема  

Mortem  

В стиле сюрреалистической притчи  

Наглухо застёгнутые воротнички  

были их единственными спасителями.  

Ф. Саган  

1.  

“Мёртв! Однозначно, мёртв”. – Сказал доктор, закрывая свой рабочий чемоданчик коричневой кожи, углы которого довольно обшарпались. При этих словах женщина, стоявшая в дверном проеме, ахнула. Белые, абсолютно белые волосы были на голове той женщины, хотя лицо её выглядело не таким старым. Было сложно определить её возраст. Пожалуй, с ней нужно было попить кофе месяц-два (того самого, который покупают семьи небогатые, но претенциозные), чтобы с уверенностью определить, хотя бы, какой десяток её жизни уже был разменян, не говоря уж о годах.  

На лежанке в углу был человек, вытянувшийся во весь фрунт, серый, безмолвный, мертвый. De facto mortem. Глаза и рот его были открыты. Вытянутое сухое лицо выражало побуждение к действию, казалось, вот-вот и человек вскочит с кровати и вышвырнет незваных гостей или с уст его сорвутся грубые слова в сторону нахальных незнакомцев. Взгляд мутный, нельзя поймать точку, куда уставились глаза мертвеца. Седые патлы как-то величественно и живописно лежали на груди и подушке. Пальцы рук до сих пор в горсть сжимали простыни. Лишь брови казались расслабленными и добродушными.  

Цок! Ещё раз цок. Серый мундир цыкнул языком и деловито сложил руки. “Что ж, – сказал он же, – теперь дело за малым… Надо оформиться и дело с концом”. Фигура серого мундира сильно выделялась среди всех присутствующих. Своими габаритами и своей статностью. Широкий ремень придерживал статный живот и держал на себе кобуру с самым настоящим пистолетом.  

Бах, и нет тебя  

Все это время женщина в проеме задумчиво смотрела то на доктора, то на полицейского, то на покойника, то на бедный интерьер комнатушки. И правда, комнатушка выглядела не лучше покойника: белые стены, серые занавески, растрескавшиеся от старости лакированные стол и стулья, ржавая от сырости рама кровати с ветхим матрасом. Стол имел ящик для бумаг, который открывался кррррайне натужно: был в распорку забит давними бумагами. В углу примостился небольшой обеденный стол, на коем стояли примус и нехитрая кухонная утварь. На алюминиевой тарелке покоился кусок серого хлеба, тут же лежал нож для масла. На стене над столом философски сидела мокрица, которая, окидывая комнату взглядом, при этом мысленно находилась далеко-далеко.  

Осторожно выползши ранним утром, Порцелио привычно переползла порог ванной комнаты и направилась в сторону стола, дабы подкрепиться остатками вчерашнего божественного пиршества. Крошки серого хлеба, капельки сливочного масла, крупинки сахара, муки и манны могли и могут (конечно, в больших количествах) остановить любую надвигающуюся армию. Сытный завтрак, обед или ужин умилостивит любого врага. Нужно было лишь успеть прежде тараканов и мух, зачастую сжирающих всё подчистую. Ярость ещё не показалась в оконном проеме, поэтому по сумеркам у Порцелио было больше шансов утолить голод и прихватить немного снеди с собой. Самым сложным было забраться высоко по стене, обходя расселины и отвесы. Перебирая лапками, отважно ползла она вверх; преодолевала незатейливые пестрые узоры извести. На стол же переползти было хоть и не страшно, но достаточно сложно. Заканчивался сей длинный ритуал съестными дарами, которыми можно было лакомиться, пока Ярость только набирала силы, показав свой лик на горизонте и изничтожая покров сумерек. Уже собираясь переползти на заветный стол, Порцелио привычно обратила личину к кровати, замерла и едва слышно: «Бог… мёртв! ». “Как же это?! А ведь он мне ещё задолжал за комнату… Кто ж платить теперь будет?!” – взволновалась белая женщина. Полицейский безразлично посмотрел в дверной проем и развел руками: “Моё дело малое: бумажки…” Все малое заканчивается бумажками, а немалое – бумажками и ещё бумажками. А крупное заканчивается пактом о прекращении военных действий – тоже бумажки. “Постойте, вот же завещание! ” – диагноз доктора, данный жёлтой… бумажке. “Какое завещание, – оторопела хозяйка, – ведь у него ни родственников, ни друзей, нет абсолютно никого…” В данном обстоятельстве бумагу уместно было прочитать полицейскому, что он незамедлительно и сделал. На неоднократно правленом обрывке тетрадного листа было несколько предложений.  

В них незнаемый никем старик обращался к братьям и сестрам. Упоминая собственную ужасную хворь, которая обязана сгубить его в скором времени, он сетовал, что не может возложить ни на кого ответственность по его похоронам. Автор записки просил, молил помочь ему в последний путь собрать поклажу, найти место погребения уставшего тела. Сотворить в братстве молитву по спасению души его. Личные вещи свои просил употребить на личное усмотрение. Хозяйке квартиры (при этих словах хозяйка страстно подалась вперёд; если в ней ещё и оставалось хоть немного страсти, то шла она на подсчеты денег и кофе), госпоже Омэ, полагалось взять с личных денег покойника столько, сколько натекло за грядущий месяц (госпожа Омэ с пылом начала загибать пальцы). По четвертаку покойник предрек взять доктору, священнику (священник зачеркнуто) и юридическому лицу, что будут оформлять смерть. Остальные же сбережения должны были полностью пойти на приготовление и проведение похорон несчастного. Желаний по поводу оформления и проведения коих сам покойник не имеет.  

В правом нижнем углу расчерчен скромный вензель ЕМ и дата. Ещё ниже поскрипывала post scriptum, где чертилось коротко, но ясно: «Икону сожгите! »  

Полицейский смачно сплюнул: «Квакеры!.. »  

Женщина, госпожа Омэ, кинулась к свертку с деньгами и судорожно принялась считать, стервятники не только в сутанах. “Ну-ка, ну-ка”. – Сказал полицейский, отпихнув женщину в сторону и забрав свёрток.  

Доктор встал со стула и начал надевать пальто: “Давайте, я вперёд поставлю подпись и дату, а вы уж потом оформите, как следует”. Следует сказать, что доктор, несмотря на почтенные годы, был достаточно проворен и настойчив с полицейскими всех мастей. Это, однозначно, досталось ему с многолетним опытом в криминальных делах, отразилось же это и на облике. Доктор был высоким и сухим стариком с белым волосом и залысиной на макушке. Очков не носил, зато не брезговал хлебнуть из фляжки, что притаилась у сердца, да и просто был не прочь хлебнуть лишка. Любил одежду простую, немаркую и практичную.  

Однако начинал свою карьеру доктор не так печально (а работу криминалистом при отделе полиции в захолустном городишке смело можно назвать печальной, если не больше), ещё, будучи молодым, он страсть как интересовался медициной и хирургией особенно. Благоговейно он относился и ко всем врачам в учебе, называя их маэстро, господин, сэр, и бог знает, как ещё, прилежно учился, писал, читал на латыни, резал, сшивал, к слову всё, что делают доктора во время учёбы. Голодая порою по праздникам и замерзая летом, наш доктор не забывал покупать книжки с какими-нибудь современными статьями и работами об анестезии, анатомии и других эскулапьевых искусствах. Вечерами перед сном молился не богу-матери, а Витрувианскому человеку, да на ночь читал атлас сосудов человеческого тела. Но потом наш доктор сдулся, однозначно сдулся. А произошло это после того, как разочаровался и в медицине, и в людях, и в себе. Пустил мрака в душу, так сказать: съездил на практику в полевой госпиталь на одну небольшую войну с небольшими армиями, небольшими танками и небольшими смертями.  

Промозглая погода, глина, рваная земля, запах копоти и сажи. Юноша восемнадцати лет (семнадцать и десять месяцев) лежит навзничь, правая нога едва держится на штанине, кровь, глаза открыты, кадык то и дело дергается. Бравый офицер безразлично смотрит на раненого (умирающего), на доктора, на ногу.  

– Оставь его!  

– Носилки, живо!  

– Сказал же, оставь! Он не наш.  

– Он умрет щас!  

– Сам не умрет – я добью.  

Тошнота заполняет жилы, сознание, мир. Доктор больше не доктор, он – военный хирург в военное время.  

Полицейский спохватился, начал было занудствовать, что необходимо провести все важные криминальные процедуры и подписать все бумаги (бюрократия сожрёт мир! ), но подал желтые листы на подпись.  

Чирк-чирик, подпись готова, сделано дело, умер! и не просто умер, а официально умер! Официоз! Официальная смерть гораздо страшнее: умираешь не только сам по себе, а умираешь для общества, для близких и родных, умираешь на работе и в спортзале, для государства и налоговой, умираешь на бумаге!.. Сколько возни, лучше бы жил и не умирал, о других подумай, эгоист…  

Доктор вышел, женщина снимала икону, полицейский начал перебирать немногочисленные купюры.  

– Деньги на похороны я передам в бюро…  

– А как же плата за жильё, – и через плечо по-змеиному поглядела Омэ.  

– Давайте подсчитаем, как и сколько…  

Дальше начался долгий процесс подсчитывания денег, чему свидетелями становиться не нужно: скучно – жуть! Да и зачем, ещё здесь не хватало считать деньги, их и так уже все подсчитали, бог их Уолл-Стрит – вот уж мастера, искусство в считании денег. Сигара, коньяк и дорогая шлюха – вот их счеты.  

Череда, я список лиц прочел до середины, череда гробовщиков тянулась в квартиру Омэ. С визитками, блокнотами, тетрадями, сдачами, цветами, бутылками, слезами шли и шли люди в черном и коричневом из фирмы, в цветастых модных костюмах заскакивали по пути торгаши смертью, в пижамах спускались выпить соседи. В пиджаках разных моделей, костюмах тройках, двубортных, однобортных, со шлицами и без них, с лацканами из другого материала и из того же самого, с хлопковыми и шелковыми платочками в карманах, с цветами в петлицах, в свадебных, единственных и вовсе не в пиджаках. Галерея траурных мод в свою очередь предлагала свои изыски. С красной ситцевой подбивкой, с подушечкой у основания, с теснением по краям, с крестом на крышке, с откидывающейся, захлопывающейся, на замке, на петлях, христианские, нехристианские, черные, коричневые, дубовые, сосновые, черт знает какие, был бы покойник богат, а там уж осчастливят.  

– Давайте основание сосновое сделаем, а крышку – дубовую, ему понравится…  

Услышав отпущенную сумму, многие уходили, другие становились ещё более безучастными, мертвыми. И обретёшь часть того, что окружает тебя. Мертвечина…  

Определили самый простой гроб в самой неприглядной могиле (и правильно, моды там много не надо – темно), оставили визитку, затем приехал катафалк, ведь покойник в престижном районе. Красивый катафалк – точно пуля под хохлому. Уж называйте водителей харонами. Умер, так похороните его просто, оставьте лицемерие для живых. Закопайте, оплатите, выпейте ведро водки и дальше ходите на работу, пока не ваша остановка, глупцы.  

Катафалк долго себя ждать не заставил. Грозный черный зверь раскинул свое тело у подъезда, недоброжелательно хрипя и исходя паром. Водитель – Степан, алкаш по профессии и водитель по совместительству – кроме всего прочего помогает поминать души и переносить тела. Лицо его вытянутое, всегда улыбчивое, с темной кожей, подобно коже старых индусов, при этом наш герой абсолютно не имел крови австрало-меланезийской расы. Особо выделялись хитрые лисьи глаза и несколько раз ломанный бледный нос, который будто копировал линию Великой Китайской стены на карте. Но пусть внешний облик и вид деятельности Степана не сбивают с толку, ведь он обладал и скрытыми талантами. Весь город когда-то хорошо знал его как известного человека в политических кругах, когда он имел даже собственную заправку и ещё некоторый бизнес, а важнее всего, что Степан мог разбить пустую бутылку водки всего лишь копеечной монеткой. И делал (стервец) это чудо на спор, ценой в бутылку водки (полную). Выпил, поспорил, разбил – выпил (повторить до бесконечности два раза, затем вызвать скорую).  

Покойного положили на носилки и понесли к выходу. Одно неловкое движение и бах-бум-шмяк: труп распластался на площадке этажа. Полицейский смачно выругался. Чертовы клетушки не давали никакого пространства, для кого их вообще строили, черт возьми. А как же заносить мебель?! А как же выносить гробы?..  

Покойника быстро погрузили в брюхо катафалка. Машина рванула с места, довольно сверкнув фарами. И в последний (да не последний) раз Э. М. увидел дом, торец которого показался в ином свете. Вот и арка, под которой проходил старик каждый день. Телефонная будка без аппарата, пригодная для разного сора. Несколько каштанов, грозно раскинувших свои ветви. Вот показалась оптика под одиноким фонарём, бряцающем на ветру. Булочная, что всегда радовала запахом пшеничной корки и ванили. Почта, на которой служил Э. М. столько, что и сама почта не вспомнила бы. Церквушка по соседству, в подвале которой можно было оттянуться. Машина вырулила на главный проспект и поддала газу: все местечковые прелести унеслись прочь сквозь свист ветра и рев мотора. Рыдван несся по грязным улицам города, будто бы опаздывал на званый ужин. По дороге разбегались кошки и крысы. Некоторые не успевали, и тогда печать смерти оставляла мокрое пятно на асфальте – посмертное фото.  

– Post-mortem?  

– Да, конечно, дайте две.  

– Пожалуйста, также у нас есть скидки для школьников.  

А для самовозлюбленных себяшка… Чпок-чпок… Пафос, взгляд вдаль, будто узрел вражеский флот, а сам стоит в подворотне на куче дерьма, солнечный зайчик их сожги! И не забудьте про любимых папарацци – охотников за всеми прегрешениями знаменитостей. Приходишь домой, снимаешь свою маску добродетельности и благочестия, ковыряешь свои клыки перед зеркалом, высматриваешь рога на макушке, живот втягиваешь, а тут фото в окно щелк, щелк-щелк, пара очередей. И все твои тайны завтра сегодня (экстренный выпуск! ) украшают газеты. Уж и говорить не стоит об изменах, наркотиках и других преступлениях.  

По широким улицам разливались лужи и городские зловония. Огромные массы людей тащились по улицам в поисках своего счастья. Работяги искали дешевых рюмочных, чтобы выпить водки. Израсходованные офисные рабочие – бары с дешевыми вермутом и наливкой. А богатые и важные пэры плыли в рестораны и пабы за порцией виски. Singl Malt, не меньше. Чертовы снобы! Из земли вышли, в торф и уйдут, Айла их возьми! Приличный человеческий социум!.. Общество высоких ценностей и чистой морали, не купленной ни единожды за все сокровища мира. На фоне всего этого бедлама заводские трубы стремятся излить как можно больше смогу в небо, под городом сотни километров канализаций и трупов. А поутру по бесконечным путям трамваи с металлическим скрежетом и синими вспышками бороздят улицы, приправьте это тысячами людей с пороками, болезнями, извращениями и, дьявол знает, с чем ещё, а он знает… Фантазия пускай дорисует черный замок Тронакс в центре города. Древнюю крепость с казематами и замурованными. Так мы представляем город мечты, мегаполис свершений, землю обетованную?.. Поезжайте, поезжайте скорее, вас там ждут, о вас там позаботятся.  

Чёрный зверь сразу привлекал к себе взгляды, но зеваки тут же отворачивались. Зачем нам катафалк? Мы же бессмертные. Люди всеми силами не признают собственной смерти, даже на её пороге. А вот шлюхи и молодые дамы сразу притягивали жадные взоры. Испуганные орлицы. Надела она юбку – едва закрывает всё, или не всё – и идет, красуется. Дура, настоящая дура! И старик на больничной койке заглядывается на молодую медсестру. Знает ведь, что неделя осталась, а смотрит. Эрос и Танатос – неразлучные братья. Лингам и йони – любимые соседи. Все хотят жить и … ещё раз жить… и жить лучше, пускай сидя на голове ближнего своего. А лучшие места на плечах собственных родителей, мы же так их любим.  

Путь следовал по улице Чаушеску до самого конца, рядом проносились величественные особняки прошлого и порнографические во всех смыслах пёстрые рекламные баннеры. Вот площадь Восстания, трупов больше, чем на кладбище. Бакалейный ряд соевой ветчины, вонючий рыбный рынок, киоск с солями, колбасные ряды, фонтан с каменными дельфинами, который за последние годы стал местной пепельницей, ведомство газеты и печати, ресторан Николае, облеванный с торца, и, наконец, завершает весь этот ансамбль Городская гостиница – последний крик функциофовизма: прямоугольная храмина с облупившимися яркими цветами стенами. Пять этажей: один технический и четыре жилых, столовая и бар на первом этаже, стойка регистрации а-ля Европа: Can I help you? I can fuck you really cheap, sir. Комнаты разных размеров и достоинств, более половины с душевыми кабинами, просторные туалеты, отличная прочная мебель постсоветского дизайна: шкафчики и серванты, диваны и диван-кровати, планшетные кровати: знайте, когда я переворачиваюсь на другой бок, старые прокуренные прожженные паласы. Прилагается ванный комплект для каждого постояльца: двадцать один грамм мыла, полотенце и мятный леденец. Ко всему прочему вы можете обнаружить нескольких тараканов или пауков, а иногда окурки и резинки под кроватью.  

Высоко ценилась столовая сего заведения!.. Допотопная мебель расставлена – парижские дизайнеры отдыхают: три ряда по пять столов в линию. Меню строго по советским традициям, с рыбными и молочными днями. А цены привлекали на перекус весь окраинный район. Уха из консервов, котлеты с лапшой, плов, молочный суп, толченый картофель с рыбой, твороженная запеканка, маринад такой и маринад другой, манная и пшенная каша, сосиски, пироги с ливером, компот, какао, кофе цикорий и чай, горошница, сборная солянка, отварной картофель, холодец, оливье, сельдь под шубой, винегрет, (вытри слюни! ), а в особенные дни можно было отведать отменной кутьи и окрошки, в общем: приятного аппетита, и не забудьте оставить чаевые!.. «Да-а, сейчас бывшая тёща, наверняка, делает ростбиф. Чертова ведьма готовила на славу», – пускал слюни Степан. Ценный груз чёрного катафалка был неподвижен, он лишь ждал конечного пункта назначения. «А какие сосиски на Королевской площади!.. Да с горчичкой». На крутом повороте носилки с силой стукнулись о стенку – Э. М. на секунды лег на левый бок. Тоже хочет кушать, печень-то ещё цела. Ням-ням… «А какая горошница в подвальной столовой на Уолли-Стритs, и с ржаным хлебцем». При подъёме на административный холм покойник скатился вниз кузова и уперся ногами в дверь. «А закончить данную ассамблею помог бы яблочный штрудель со сливками, кофе и сигаретой». Труп растянулся во всю длину от удовольствия.  

Центральный морг находился на северных холмах, дабы печной дым относило в сторону от города (та же копоть, но тут принципиально), извилистая асфальтированная дорога была засажена высокими тополями, уже пожелтевшими и вполовину облетевшими. Листья ворохами разлетались за несущейся машиной. Старое кирпичное здание (обделанное первосортным сайдингом, также сендвич-панели и иной строительный материал. Звони: 555-123-45, похорони зайчика за плинтусом из морёного дуба, пока не дал дуба) имело два этажа и обширные подвальные помещения, где поседел не один сторож. У входа поджидала тяжелая каталка, отпугивающая своим циничным удобным устройством. И комната!.. Комната, где и днем, и ночью горел свет, отражаясь в кафеле стен. Что, нельзя было жалюзи какие-нибудь сделать?.. Гляди любой, прям представление для бедных детишек с окраины района. А родственники в обморок, бывает, падают. А ещё ночью туда забрести с бутылкой, закурить и затянуть песню, какие мы все тленные. Самому не дрейфить, и любая простушка на тебе повиснет. Так и в драке: пускай тебе в итоге и нос расшибут, но если бровью не повел – мужик, самец, отец моих детей. Опять-таки выбирают, основываясь на природное. Почему и подонков любят: те уверенно нагло себя ведут в таких ситуациях. И шутники про смерть, шутит, значит: не боится. Значит, что может приблизиться. Данте. Романтика. Готика. Ужас. Страх. Преодолел, отшутился. Стрельнул номерок. Круг замкнулся. Не смог, прости, естественный отбор тебе в пору. А чёрный катафалк, несущийся по улицам, не романтика?! Вороной. Всадник без головы. Без головы, но с печенью. Все мы без головы, но с печенью. Потоки душ. Аидовы реки. А Харон Герасимович – рыбак. Пётр-ключник?! Гонка! Ставь на фаворита. На чёрную, на Чёрнушку. Эта Чёрнушка до морга точно доберётся вперед всех. Шесть поршней под капотом да шины специальные, чтоб по склизким могильным камням не скользить. Скль-скльс.  

Катафалк въехал в спальный Северный район с узкими улочками и низкими арками. Рев разносился, как в формуле. Монако. Грейс тоже нашумахерилась. Как часы пробили: все сразу знали, что Чернушка едет с новым. Так в этой дыре ревела только одна машина. Да и Степана все знали: любил батенька больно Достоевского. Не зря всех кошек и собак передавил.  

Э. М. подождал минутку-другую, потом на каталку и поехал по темным коридорам. Теперь уже со скрипом ржавых колес. Пошел по этапу, между прочим, вполне известному среди гонщиков.  

Дюжий мужик, Заельцов, правил каталкой уверенно – Шарон, это тебе не дрова на рохле катать. В зубах его торчала папиросина – а вы что думали, что работник морга курит тонкие «Зеленое яблоко»?! – папиросина с жеваным мундштуком, которая дымила, дай Бог, противогаз. А молодым медсестрам нравилось, по-мужски. Сплевывая табачинки, Заельцов выматерился, бросил на ходу каталку и вошел в дежурную. Э. М., движимый кинетической энергией, припарковался весьма удобно у небеленой сто лет одиночества стены. Морги вообще в последнюю очередь спонсируют, сначала особняки, детские сады, школы, больницы, а потом уж и о покое задумываются. А зачем тут роскошь и комфорт?!  

– Вась, а Вась! А эти обои цвета бордо?!  

– Дура, мы в морге.  

Шато-Марго и королева Маргарита. А замыкает круг кладбИще, там вообще все за деньги клиентов. А вот Заельцов с просвистом этот круг кидал!.. Он в морг на работу ходит… каждый божий день. Как их награждают за выслугу лет?! Притча о строителе и последнем его построенном доме?.. А куда ему ещё ложиться-то в конце?!  

В коридоре было холодно, темно и жутко. Э. М. все больше остывал, начинал твердеть и черстветь душой. Чашечка кофе и теплый плед бы не помешали…  

Кофе Заельцов любил черный и горячий, без сахара. Сливки?! Какие сливки? Лида! – работница морга и отменная любовница – тут же налила Заельцову кружку и мило-премило заулыбалась, показывая свои губы и язычок. Диалог между ними всегда проходил по одному сценарию: два притопа, три прихлопа, однако сегодня Заельцов добавил: «Подумай-ка, Стёпка – придурок заскорузлый – иконку мертвяка себе пригрел…»  

– Да ты что?.. Повезло…  

– Кому повезло?.. Степану?! Ты что в самом деле?.. – Опешил.  

– Ну, хотя зачем ему икона-то? Деревянная?  

– Как нога капитана Гранта. Глядишь, удавится через неделю-другую или пожар какой-нибудь. Веревка-то, поди, намыленная уже.