Баллада о вайнсбергских жёнах

Люди были тверды как айсберг  

в океане седых веков.  

Встал за вольности город Вайнсберг,  

город вспыльчивых мужиков.  

Рвался кайзер задать им перцу,  

но пошло не так, как хотел:  

откатились от стен имперцы,  

оставляя десятки тел.  

В криках радостных вышло солнце,  

на защитников свет пролив.  

Рано радуетесь, франконцы:  

Хоэнштауфен терпелив.  

Три недели идёт осада.  

Внутрь ни ворона, ни ежа.  

Затянулась петлёй блокада  

да на шее у мятежа.  

Делят натрое жмых и флягу,  

горький привкус былых удач.  

С вахты сменятся, чуть прилягут –  

а не спится под детский плач.  

Что за вылазка жалкой группки?  

Не монахи и не бойцы –  

запестрели корсажи, юбки,  

накрахмаленные чепцы.  

Свист и гогот солдатской шайки:  

через поле, посты, редут  

молодые домохозяйки  

к Хоэнштауфену идут.  

"Кайзер! Кесарем будь на деле,  

гневом разума не затми.  

Дай-ка выйти из цитадели  

бабам с маленькими детьми".  

"Хорошо. Без телег и рати  

от рассвета и до шести  

уходите и забирайте  

всё, что сможете унести".  

Ночь бессонная пролетела,  

полотняный зардел шатёр,  

и ландскнехты, томясь без дела,  

дали в пригород коридор.  

Вестовые судачат бойко:  

«Дай посмотрим из-под руки,  

как попрут на себе бабёнки  

тряпки, цацки и сундуки».  

Заскрипели ворота, каясь,  

и богини своей земли,  

в три погибели пригибаясь,  

с мелюзгой на исход пошли.  

И у каждой – родною, горькой,  

сладкой ношей со дня кольца –  

муж пристроился на закорках,  

не показывая лица –  

без доспехов, без прав и долга,  

чуя лучников взгляд сквозной.  

Защищаемый ненадолго  

словом деспота и женой.  

Позабытой рассветной тишью  

(словно Марс трубу потерял)  

семенящие ребятишки  

жались козами к матерям.  

А вокруг просыпались рощи;  

над пожарищем деревень  

взмыла жавороночья россыпь,  

обещая роскошный день,  

хлеб работы и мёд потехи,  

смех и беганье у реки,  

жаждой Евы, эдемским эхом –  

вопреки всему, вопреки.  

Вереница плелась неспешно  

прочь от смерти – в поля, в леса –  

мимо конных и мимо пеших,  

свет надежды тая в глазах.  

Не казалась дорога длинной,  

испытания – велики  

им, таскавшим с бельём корзины,  

воду, уголь, мешки, вальки.  

И, хоть каждая долу гнулась,  

ныли ноги, пекла спина –  

ни одна из них не споткнулась,  

не отчаялась ни одна.  

Жала лезвий дрожали мелко  

(«Не пора ещё? – не пора»),  

и ползла на курантах стрелка  

на смертельные шесть утра.  

Кайзер думал, не слыша ругань  

(«Обманули! Ну и дела! ")  

о неверной своей супруге,  

что гуляла и не ждала.  

И с какой-то тоскою серой  

бросил свите в начале дня:  

"Снять осаду. Уходим, герры", –  

и от стен повернул коня.  

С той поры пронеслось довольно  

и удачных, и тяжких дней.  

Вновь отстроился город вольный,  

стал зажиточней и пышней.  

Но соседям на удивленье  

буйный вайнсбержец попритих:  

мало спорил, забыл о лени,  

не задерживался в пивных.  

И, как мог, помогать старался  

в повседневной заботе той,  

кем держался и кем спасался –  

вредной, пилящей, золотой.