После провинции

* * *  

Только смелому? Смелому, говоришь,  

покоряется белый конь?  

Но Москва, к сожалению, не Париж,  

как и Тульщина – не Гасконь.  

Здесь посмотрят, под чьей ты рукой, сперва,  

а не сколь хорош или плох.  

Я всего лишь земляк писателя-льва,  

да подковывателя блох.  

Мне бы дома подфаковцев обучать,  

вычисляя оплаты срок,  

лицеисткам свидания назначать  

под предлогом разбора строк.  

А уж если вступать в этот чёртов град –  

не под возгласы медных труб,  

а флейтистом, не требующим наград,  

с тонкой дудкой у тонких губ,  

и, минуя засаду шатровых крыш,  

не задев ни звёзд, ни орлов,  

осторожно войти в вековую тишь  

старых улочек и дворов.  

ИГРА  

Мы сластей не крали в детстве, хоть и не были тихи:  

мы делили, как наследство, сразу шесть земных стихий.  

Неиспорченные маги, заклинали без труда:  

«Камень, ножницы, бумага, карандаш, огонь, вода! ».  

Мы стучали кулаками в такт считалочке простой,  

что нифлунги молотками, перстенёк ковали свой.  

Высь апрельская синеет, с тайных сил снята печать,  

кто окажется сильнее – невозможно просчитать.  

По листу графитом водишь. Черновик огню отдашь.  

Пламя гасится водою, но не тонет карандаш.  

Пилы лес под корень слижут, только камень им не друг.  

Оберни листом булыжник – и замкнётся вечный круг.  

Стать умней пора давно бы: магам больше не родня,  

только чем унять мне злобу наступающего дня?  

Что окажется полезней, если действовать пора:  

прямодушие железа? изворотливость пера?  

Я иду по анфиладе. В каждом зале новый зверь.  

Знал победу. Был в накладе. Вновь распахиваю дверь.  

Что там дальше на два шага – не предвидеть никогда:  

камень? ножницы? бумага? карандаш? огонь? вода?  

ТУЛА  

Что мне сказать об этом славном городе,  

садовой голове моей земли? –  

там январями коченеют в холоде,  

а летом задыхаются в пыли;  

то цедят в чашки кипяток из краников,  

то брызжут в споре бранью, охамев,  

и рыжий кремль квадратным чёрствым пряником  

лежит в низине, а не на холме.  

Там срубленные в парке липы старые  

приказывают молодым расти.  

Дойти домой пешком, борясь с усталостью,  

быстрей, чем на трамвае дотрястись  

мимо убогих, временем овеянных,  

по пояс в землю вогнанных хибар,  

запомнивших Демида Антюфеева,  

а может, и гиреевских татар.  

Там брендом стал герой лесковской повести,  

испортивший английский раритет.  

Он, впрочем, не пропил остатки совести,  

выведывая западный секрет.  

А ныне, открывая ночью летнею  

окно во двор – крепись и будь готов  

послушать, как горланят дурь последнюю  

поддатые потомки казюков.  

Там берега Упы, Воронки, Тулицы  

сплошным ковром покрыл домашний сор.  

Там в сотне метров от центральной улицы –  

колонки, и крапива, и забор.  

Бедняк-хозяин, словно пёс испуганный,  

облает грозно, выйдя на крыльцо;  

а у тулячек нос обычно пуговкой,  

и круглое щекастое лицо.  

Там правят бал умом и сердцем бедные,  

раздувшиеся мелкие божки.  

О них дудят исправно в трубы медные  

и в дудки, и в сопелки, и в рожки.  

Там за пивком азартно спорят парии,  

как будто наверху учтут их бред,  

чем лучше престарелого агрария  

назначенный конструктор-военпред.  

Недавнего студенческого прошлого  

воссоздан фон. О ком ещё не пел? –  

о драмактёрах, выходками пошлыми  

со сцены потрафляющих толпе?  

О девочках-филфаковках, играющих  

в поэзию и чувства на века,  

а к выпуску супруга выбирающих  

по должности и недрам кошелька?  

Плохой кулик, покинувший гнездовище,  

поддавшийся чужому миражу,  

я на болото брошенное всё ещё  

без умиленья ложного гляжу  

отсюда – где вода бежит по желобу,  

а не стоит, проваливаясь в сон,  

отсюда – где не верят слёзным жалобам  

и не глядят сочувственно вдогон.  

И только оказавшись ненамеренно  

проездом там, где юность прозевал,  

я вдруг замру и вслушаюсь растерянно,  

едва оставив за спиной вокзал;  

как будто старый друг, раскрыв объятия,  

меня окликнул, в прошлое маня.  

Как держишь ты ещё меня, проклятая,  

кондовая, хорошая моя!  

* * *  

Выход в завтра не найден,  

но уныние – грех.  

Не забыться ли на день,  

не пуститься ли в бег  

от рутины, от круга  

вечных дел – налегке,  

со случайной подругой  

по Москве – по реке?  

Мимо тёмных, лесистых  

Воробьёвых высот  

нас от пристани к пристани  

неспешно несёт.  

Мимо скуки и дерзкой  

инженерной мечты,  

мимо спеси имперской  

и святой простоты.  

Нас минует не сразу,  

удивив, уморив,  

Гулливер несуразный,  

наскочивший на риф.  

Проплывёт снеговая  

туча Храма Христа,  

следом вновь накрывает  

коромысло моста.  

Чтобы в споре с судьбою  

тонкий лёд растопить,  

я готов так с тобою  

хоть до Нижнего плыть;  

на последние деньги –  

хоть по Волге блажной  

нерешительным Стенькой  

с непреклонной княжной.  

Может, это движенье,  

радость лёгкого дня  

значат больше сближенья  

для тебя и меня.  

Так у Шуберта, вздохи  

унося без следа,  

темп с размером в итоге  

подгоняла вода.  

АСПИРАНТ  

Заходишь в гости к шапочным знакомым,  

придумав незначительный предлог.  

И уравнение с одним искомым  

решаешь по привычке, на порог  

едва ступив. Похвалишь у хозяйки  

дешёвый шик причёски. Разговор  

затянешь и кивающим всезнайкой  

одобришь всё – от мебели до штор.  

С хозяином печально согласишься,  

как на запчасти поднялась цена,  

ребёнок к вам заглянет – удивишься  

стремительному росту пацана.  

Хлебнёшь из чашки жиденького чая,  

и наконец, спеша (серьёзный вид),  

радушием не злоупотребляя,  

откланяешься – собран, деловит.  

И только взявшись за дверную ручку,  

случайные превратности кляня,  

небрежно просишь триста до получки –  

и голод отступает на два дня.  

В АУДИТОРИИ  

«Семинар вам не забава,  

и сейчас пойдёт к доске…»  

Третий ряд, вторая справа.  

Ты, дружище, не аскет.  

В каждой группе есть такая:  

после трёх, пяти ли пар –  

глухарём при ней токуешь,  

а как вызвал, так пропал.  

Третий ряд, вторя справа,  

неограненный алмаз,  

подберут тебе оправу –  

не оглянешься на нас:  

однокашников бедовых,  

обучателя в очках…  

Белой лилией садовой  

ты купаешься в лучах  

обожания за право  

слушать чистый голос твой –  

мелодичную отраву,  

без которой – неживой.  

Наблюдаю за оравой,  

уплываю головой.  

* * *  

Вот дожил до какой-то  

небольшой, но твёрдой свободы.  

Так юнец, бравший тачку тайком от отца,  

слышит вдруг: "теперь тебе можно".  

Кто-то, сзади придерживавший за шарф,  

отпустил. Отбиваю коленки,  

выхожу в закрытую дверь.  

После выволочки у начальства  

пожимаю плечами, гляжу Джокондой,  

не пихаю глицин под язык.  

На лыжной пробежке в парке  

тянет не по следам – по крахмальному полотну.  

Продольная линия на левой руке  

бледнеет, почти исчезла.  

ПЯТИСТИШИЯ  

I  

Наконец-то осилил новый костюм.  

Не хватило на рубашку.  

На скучных переговорах с послами  

слежу за дёрганьем секундной стрелки  

через дыру в истрёпанной манжете.  

II  

За поздним возвращением домой  

в стучащем метро сморил тебя сон минутный.  

Впервые положила ты голову мне на плечо.  

Читаю в восьмой раз одну и ту же страницу –  

боюсь перевернуть.  

* * *  

Утром впопыхах торопясь-мечась-собираясь,  

чуть не выругался, увидев развязанным галстук,  

что привык ослаблять и подтягивать в две секунды.  

Остановился, вспомнил, как теребили узел  

нетерпеливые, тонкие пальцы с обгрызенным маникюром;  

усмехнулся, натянул свитер, пригладил волосы пятернёй –  

так, напевая Лепса под нос, пошёл.  

* * *  

Ты, лезвийный клинок моей гордыни,  

полтора аршина нервной стали,  

игольно тонкий, ивово гибкий –  

жалкое и страшное оружье! –  

никогда не бывший в закладе,  

никому на свете не нужный:  

вся-то роскошь – серебро на гарде,  

вся-то честь – не обнажали напрасно –  

ты покинул тёмные ножны,  

ты вступился за блажь господина,  

и теперь, в мельканье невидим,  

льдисто вспыхивая на солнце,  

то со стуком спицы о спицу,  

то со скользким визгом полозьев –  

оплетаешь в змеином танце  

столь же гибкое тело стальное.  

Па за па, фигура за фигурой  

раздвигаешь в защите лазейку,  

комариным хоботком в жажде крови  

ищешь сердце чужого бога,  

и – наивный, наивный, наивный! –  

ударяешь в скрытую кольчугу,  

выгибаешься, ломаешься с разлёта  

в позвоночнике с тугим, сжатым воплем,  

и проигрываешь. Но, друг мой,  

сам того не зная, спасаешь  

неразумного хозяина от кары,  

от горящего клейма убийцы.  

В БОЛЬНИЧНОМ СКВЕРЕ  

Расставание бывает светлым –  

вот и лето нас легонько гладит  

по щеке. Не правда ли, острее  

прежнего зенитного угара  

эта ускользающая ласка?  

Дни текут, позвякивая медью,  

всплёскивают лень на перекатах,  

синь теряют и мелеют руслом.  

Если дальше незачем и не с чем –  

на ближайшей парковой прогулке  

вдруг замедли шаг, остановись,  

запрокинь лицо к парящим кронам,  

и в наплыве головокруженья  

обрети как веру невесомость  

бабочки, живущей только светом  

и пыльцой. Из чуждой оболочки  

выплыви, распространись, освойся,  

вверх скользни по бледному лучу –  

а потом, внезапно обессилев,  

убаюканный теплом последним,  

тихо опустись и закачайся  

в сонной паутине-колыбели.  

* * *  

Подсчитав свои уроны, сняв бесплодную осаду  

с той столицы, что не верит ни веселью, ни слезам,  

в тихом городе районном я когда-нибудь осяду,  

затворив надёжно двери в свой бесхитростный сезам.  

Зашуршат бумажной лентой прежде певшиеся годы,  

отшумят ветра и грозы. Станут только и важны  

недовольные клиенты, по утрам прогноз погоды,  

да наивные вопросы и фантазии жены.  

Невлиятельный, но верный друг вернёт мне эхом имя –  

безотказное лекарство от сомнений и забот:  

«Лучше первым на деревне, чем семьсот двадцатым в Риме», –  

и внезапное лукавство по лицу его скользнёт.  

Лишь однажды трудно станет не назвать судьбу ошибкой,  

и под ложечкой царапнет ядом смазанная сталь –  

в день, когда с телеэкрана со спокойною улыбкой  

и сокурсника чертами взглянет тот, кем я не стал.  

Я жену теплей укрою, утону с бокалом в кресле,  

опущу хмельные вежды под защитою икон –  

и в обманчивом покое не проснётся, не воскреснет  

марш отчаянной надежды. Давний марш за Рубикон.  

ПОСЛЕ ПРОВИНЦИИ  

Там труден, здесь отравлен хлеб,  

а сердцу так же неуютно.  

Сменил на серпентарий хлев,  

а здесь быстрей убьют.  

– Убьют, но  

не тесаками кустарей  

навозным, пьяным русским летом –  

дадут цикуту в хрустале,  

заколют вежливым стилетом.