В июле 1941-го

Сытные получились щи. В кои веки наелся от пуза! Я уже облизывал ложку, поглядывая на казанок, когда услышал звук тарахтящего мотора, похоже – мотоциклетного. Спустя пару минут сквозь плетень просочилась блуждающая тень и в ворота, не спеша, вкатился длинный коричневый мотоцикл с коляской, несущий в себе двух фрицев. «Здрасьте вам! » Бутыль уже была у меня в левой, так что, вытянув пергаментную затычку, я плеснул самогончика в стакан. Благо хлеба ещё осталось, да и лучок не кончился. Перед впихнутым в коляску немцем, укутанным в серый плащ, торчал пулемет. Водитель был одет более по погоде, да и в пилотке. Колясочник парился в каске, оба – в выпуклых мотоциклетных линзах. Германия прибыла. Не присаживаясь, я приподнял стакан в направлении фрицев и без лишних телодвижений закатил его содержимое в себя. Эх! Надо бы добавочки. Проморгался уже с лучком. Мотоциклетка, оказалось, уже докатилась почти до стола, источая трубой сизый выхлоп. Я, жуя ядрёную зелень, разглядывал фрицев. Фрицы молча разглядывали меня. Тот, что за рулем выглядел точно как Мишка Шибельский из конторы, только, пожалуй, ещё чернявее, но и шноделем покороче. Наконец, до чернявого водителя дошло, что «уже приехали» и, повернув ключ в щитке, он заглушил мотор. Сидящий в коляске что-то внутри коробки нажал, у коляски откинулась дверца. Хитро! Вылезая из короба, немец сразу куда-то подевал свои очки, расстегнул на шее ремешок каски и вместе с подшлемником сбросил его на сиденье кузова. Даже не вылезши целиком, только ногой супостата ступив на травку. Упарился, немчура. Без каски немец оказался светлым мужичком, где-то ровесники мы. Буркнув водителю, вроде как «рули себе», он, притоптывая занемевшими ногами, сделал пару шагов, оказавшись прямёханько у торцевых срезов стола.  

– Ду! – привествовал меня немец.  

– Василий. – назвался я, махнув рукой над столом в плане «присаживайтесь».  

Немец помолчал, опёршись руками о стол, обозревая его и принюхиваясь. От него пахло пылью, кожей, бензином, и, кажется, силосом. Не будь он в своей накидке и не прикати на мотоциклете с пулемётной трубой... А так, кто ж его знает, чего он удумает? Как накаркал.  

– Дубист – комиссар? – строго сказал немец, вперившись, как казалось поверх моей головы под крышу дома.  

Ага, сейчас. Комиссары ему тут понадобились. Раньше надо было за комиссарами бегать.  

– Комиссары все – тю-тю. – я пальцами как скачет лошадь попрыгал в ту сторону, где я последний раз видел прыгающий борт укатывающуйся за холм полуторки, показал. – Утекли все. В Москву.  

– Нах Москау? – точно уже спросил немец. Обернулся к водителю, присевшему за свой колёсный агрегат – только верх кепки виднелся. – Франц, ком хиир! Данста цузин! Комм, риде мид изем руси!  

На зов, вперевалочку, топча сапогами супостата пыль, приблизился чернявый водитель. Кепку свою он снял, засунув её за ремень. За спиной у него болталась длинная винтовка, вроде бы – «Зауэр».  

– Добрий день, тати! – сказал солдат почти по-русски. – Исте саамо в домне? Адзин ты? Розумииш ми?  

Чего ж хохлятского не понимать? Выговор у него какой-то, но так – хлопец как хлопец. Похоже, что даже кровей тех... Чернобров, да и лупала такие гречишные.  

– Да один я, хлопчик. – говорю. – Только баба у меня здесь, жинка моя, по-вашему. И штымпу своему скажи – нехай седает гостевать. А комиссары все вже сбежали. Опоздали вы до комиссаров.  

Глянул солдат этот на бутыль. Видать, понял о чём я говорю. Дернул головой.  

Немец встрял, вопросительно глядя на молодого. – Унтвас саг эрр? – спросил на своём наречии.  

– Их ферштее нихь ганц. – говорит этому фельдфебелю мой толмач. – Эр зельбст иста лайн, абер хатт зайне фраухи. Эр...  

Фрау. Это мы слыхали. Баба, значит. И они ещё о чем-то стали говорить. Но немец, гляжу, расслабился. А я себе думаю: горилки-то я ему, пацану этому, предложил, а во что я её плюхать-то буду? Кружек на всех не припасено, надо мою «фрау» звать. А если я крикну, они чего делать будут? Тут они переговоры свои закончили и хлопец этот мне медленно так, как дитю, говорит:  

– Почекай, тати. Рекнай... го-во-ри-т мне по-мали. На мой пытасцу вашу едну отповед. Твой понимай?  

Все таки не хохол. Что ж он хочет-то? Просит вроде о чём-то... Егонный пыта.. А! Вопрос! Один ответ. Мой – понимай.  

– Я, – говорю, насколько хмель того позволяет, прямо на него глядя. – один. Мой жинка – два. – Два пальца ему показал, рогатку. – Хата – обвёл рукой двор – моя.  

Смотрю – кивает.  

– Комиссары те утекли. Коров колхозных – увели. Не всех...  

– Цо коров? – спрашивает солдат. Вижу – не понимает. Пальцы к голове по вискам приставил и говорю – «Мууу! » и показываю, руками, как могу, что бичём бью. Но так чтобы немца не пугать, медленно. Смышлённый вроде, понял.  

– Крави! Мууу. – повторил. И тут же руку выставил, чекай значит. – А руда армада, вояцы, вони где? – и показывает, как стреляет из винтовки. – Они таке одйошлы? Втекли?  

– Вояцы тут нет. – отвечаю. Чистую правду ведь сказал, а смотрю – не верит.  

– Прапори? Канони? Пушки, комисари – ниет? – удивляется.  

Вот сдалися им эти комиссары! Где ж я их возьму им? Горилкой вот угостить могу. Комиссарами они закусывать будут? Чуть так и не ляпнул.  

– Ниет комиссари! – говорю на этом чудном украинском. И руками похлопал, пыль выбивая. – Нема! Шти вот. Горилка, – показываю на бутыль – есть. Комиссары нам зачем?  

Тут слышу, немец очнулся. Уже на лавке, с краю примостился, локти на столе. Камзол свой расстегнул, на лавку вроде как скинул, в одном френче остался. Ото ж – припекает.  

– Франц! – окликает своего толмача, на меня показывает пальцем. – Дусаг имм дасвир хабен инн фон ден йудишен комисарен бефрайт. Эрист айн фраер биргер ест!  

Вот это он речь произнёс! Жаль, почти непонятную. Но без комиссаров им жизни нет. Фраер я? Тут не поспоришь. Смотрю я на него, он во френч свой нырнул, куда-то в бок, покопался там. Хоп – достаёт оттуда жестяную кружку и на стол её ставит. И к нам с солдатиком подталкивает. А я-то думал Нюту как позвать. Германия!  

– Тати... – как-то неуверенно говорит мой солдатик. – Пан дустойник то рикачи, же изме освободили вас от жидовскехо яра. В то станине общаном немецке рищи. А про то – е тщеба пиить. – завершил он объяснение, в котором я где-то половину и понял. И на бутыль показывает.  

Да я и сам уразумел, что за то – «треба пить». С закусью на троих – маловато. Ничего, немец чего-нибудь подкинет. Привстав со скамьи, откупорил ту бутыль, да и плеснул от души в подъехавшую тару. Посмотрел на парубка. Он головой опять помотал и показал, как едет на мотоциклете – «жжж». А!... И себе я «пиить».  

Смотрю на немца. Так, что я пропустил? Освободили они меня от чего-то жидовского? А с кем я тогда говорю?  

Заглотили мы с паном фельдфебелем. Он свою кружку могучую не крестил, как по-христиански положено, но что-то сказал про себя, очи к небу поднял. Тягуче так залил. Как в бак. Одним словом – не русский. И лук у меня попер, лапу свою протянув – закусывать.  

Тут уже я Нюту кликунул. Пан офицер было вскинулся, но сразу после моей горилки ноги не держат, опал. Только, знай, луком хрустит. Нюта перед ним миску шей поставила да хлеб отломила, немец совсем рассупонился. Ложкой своей хлебал. Носом повёл только и через своего толмача спрашивает муу там, мее или фрю-фрю в тарелке. Му, говорю. Чего уж тут... Не всех му председатель в поход отправил. Председателю можно. А солдатику морсу плеснула. У него такой стаканчик оказался, не нашенский.  

– От чего – говорю я на втором круге этому самокатчику, – жидовского, меня пан офицер освободил? И что за немчурский хрыщ?  

– Пан... – мальчишка своим пуклым глазом на своего немца покосился – Же вас сохранил от жидовских коммунисту. Ней камжите стрилимо. Пиф- паф.  

– А ты тогда кто? – говорю, накатив. – Не из жидовин?  

На то мой переводчик так приосанился, что твой самовар надулся.  

– Цем словак. Цыме крестьяне.  

Крестьянин? Я крестьян не видал? Какой же жидовин так скажет кто он есть? Если ты с такой мордой и с таким шноделем – словак, то я за татарина сойду. Но говорить этого я ему не стал. Киваю важно – верую! Хорошо сидели, но недолго. Припёрся к тыну Кирюха. Я ему рукой махнул, чтобы присоединялся, а то я с ним на сторону шушкаться пойду – ещё новая власть занервничает. Да и в ногах правды нет. Уже.  

– Вот. – говорит этот поповский, Кирилл сын Иванов, лавку оседлав. – И сюда варяга донесло. Что ж он своего жиденка мучает, адинарца?...  

Смотрю, немец мой уже «готов». На столе лежит как твой лещ, хорошо хоть не под столом. Мотоциклетчик его отошёл и со своей тарантайкой возится.  

– Почему, – говорю, насколько буквы в голове ещё распологаются, – варяг? Его что – Садкой зовут? А ты чего припёрся то? – мнётся и на немца косится. – Да говори ты! Он по-русски ни бельмеса.  

– Варяг, – говорит Кирюха, тихонько отвернувшись к дверям хаты, – потому что он не немец. Он – Ильвансен. Гер Кнут Ильвенсен. – «Я-я» встрял не немец не поднимая морды от досок. Разморило с дороги.  

– И чего этот не немец тут катается? – спрашиваю. Про словака «из крестьян» я и сам уже сразумел... Чай – не слепой. Вот к нам шваль из европ принесло! Немец тот – не немец. Словак тот – не словак...  

Кирюха на немца оглянулся, к уху мне наклонился и шепчет. –Так я ж чего... Колхоз обратно организо-вы-ва-ет. Сельскую общину, коммуну. По снабжению, значит, армии про-ви-антом. Разумеешь, к чему оно?  

Я как услыхал так глаза и выпучил. Опять?! Да что же это такое!...  

Родился я аккурат в начале века. Ровесник, читай. По малолетству не помню ничего вровно. Но потом, подрос, и почилось – волнения рабочие по столицам. Охранка царская всё кого-то искала. Кум служил там, в революцию его, старого, вздернули. Вроде как те, что из ссылок вернувшиеся. Понеслось, значит. Мальчёнкой ещё был – Японская. Потом, бах, мировая. Кто за что – ничего не понятно. Всех брили на фронты. С немцем вон таким. Потом народу вшей кормить окопах надоело, царя с егойной бабой скинули. Но как-то не враз. Золотопогонники вешать по деревням стали. Кого, за что? За всё. Глянул не так – пороть и галстук. Красные – в обратную сторону и та же песня. Только больше левольверами шмаляли. Прислужников – к стенке! Все стены пощербили. На то сверху лихорадка ишпанская – вдоль дорог немощные ложились, так и мёрли. Голодно стало. И с того стал тиф. Два брата единокровных так и переставились. Жратву, всю что есть и что нет и не было красные начальники почищали. Не отдашь – прислужник, знамо. Голодно было. Потому красновские восстали. И его с людьми, что подорвались и хлором, власть новая, народная, читай та же немчура. Сколько затравили? Того никто не знает. Батю лихие какие-то, непойми какого цвета, вилами закололи – Борьку отдавать им не хотел. Всю мировую отделался, а тут вроде мир, землю раздали, померяли. Тех убивцев другие, положили, опять непонятно кто. Тому землю обобществили, опять народу положили, кто своего, что осталось ещё не хотел отдавать. Или комиссарам казалось, что не хотел. Железный конь давит и рвёт колёсами... Клавку. Потому что утаивала. «На месте разберёмся! » Конем железным и разобрались. Электрофикация... Индустриализация... Слова... кацы и придумали. Попа приходского вязали и с колокольни. И колоколом тем добавили – хоронить было нечего, землю, читай. Только вроде зажили – враги народа стали вредить. Трём председателям и по полугоду в начальниках не давали – строго стало. Неурожай? Пожалте на нары! Последнему, калечному дохляку, ещё читай – свезло... Вредители голоды опять устроили, с властью советов не согласные. Белые были плохие – царизм и угнетение, красные стали – голод. Без никакого угнетения. Зерна нет, сеять нечего, варите кору. Враги народа и шпиёны империализма. Потом комиссар тоже оказалося вредителем. Так и прописали – приговорить к высшей мере как поганую собаку! И то верно – пёс. Всё вынюхивал... Потом Красная Армия побеждала белофинов и белополяков. Потому что они вредителей и врагов народа засылали. Под пар белорумынам досталось. Братские народы Эстонии и Люхляндии сами захотели устроить у себя голод. Рабоче-крестьянская армия трактористов и ворошиловских стрелков врагов победила и тут оказалось, что «против молодца и сам – овца». Братский немецкий народ прилетел и разбомбил советский Киев. И попёр, опережая хрипы тарелки про бои на границе и тяжелые потери в технике внезапно не братского вероломного немецкого товарища Гитлера. Может с кем ворошиловские стрелки и воевали на границе, только документы конторские жгли ещё быстрее... Теперь эти. Обратно жиды, значит. И колхозы.  

– Ты как того думаешь то – спрашиваю Кирюху тихо так, чтобы мотоциклетный не услыхал – эти, – на не немца киваю – надолго?  

– Говорят – навсегда. – прошипел Кирюха. – Порядок новый. Флаг вывесили... Плесни и мне, что ли...  

– Говорят то все так... – плеснул я Кирюхе, чай – не чужие. А сам на ненемца смотрю и себе думаю: чего ему в его Германии не сиделось? Или где эти варяги со словенцами состыкнулись? И вспомнилось мне тут речь слыханная, что, значит, советский народ, он многонациональный, но единый по сути...  

Стукнулась мне эта мысля в голову и не вылазит. Я даже себя по уху хлопнул. Засела.  

– Слышь, Кирюха, чего скажу. – толкаю я кореша, огурцом хрустящего. – А может это всё эта, как её... провокация?  

– Чего? – удивляется. Вроде не прикидывается. И даже жевать перестал.  

– Я говорю, – одним глазом на словенца чернявого кошусь, что над своим мотоциклом стоит, протирает там чего-то. – Про-во-ка-ция это. Война, всё. Ты вот сам гляди. Народ немецкий – какой? Братский. – Кирюха кивает. – Немец, – продолжаю, – не немец. Словак – сам видишь. – Кирюха челюсти сжал, изо рта кусок торчит, глаза выпучил, что тот председатель, предпоследний. – Нет ничего. Не война. Проверяют нас партейные «товарищи». Они советские все, красные. Флаг и тот – красный, с этой барабулькой только. Ты сам вспомни – говорю и цитату эту ему толкаю – «многонациональный, но единый... »  

– Да быть такого не может! – говорит этот попович чуть не в полный голос. – Конторские все посбегли. На сухой балке кассир застраял с подводой, так его постреляли. Неужто...  

– Да что им парочку, десяток своих покрошить?! – это меня совсем убедило. Чекисты так и делали. В братскую и в продналог. Нашли чего и прямо тут – же в овраг. Потом уже в губернию увозить стали.  

Смотрю, словенец этот на командира своего косится, точно сейчас будить пойдёт.  

– И да. И может. И что теперь делать? – говорит Кирюха. Вижу, убедил я его. Ну, очевидно же! Пуще самогона.  

– Тс! – говорю. – Щас этих проводим. Загрузим, поможем словенцу этому. – Кирюха кивает. – А потом, укатят, всё обдумаем.  

И мы стали думать.  

/_____________________________ /  

P. S. Термин «советский народ» начал использоваться для обозначения населения СССР уже в 1920-е годы. В таком интернациональном виде «многонациональный советский народ» просуществовал вплоть до распада СССР.