Леопардовые сны

Н. проникает в закрытый от посторонних мир, в сбалансированную и замкнутую систему, где каждый элемент выполняет определенную функцию. Она не ставит перед собой цели подражать урагану, не распахивает дверь с ноги и не влетает безумной птицей, сносящей все на своем пути. Появление ее обозначается почти незаметно. Она ступает аккуратно и настороженно, крадется словно воровка. Но именно осмотрительность сдает ее с потрохами.  

Локаторы дрыхнувшей на одной из коек тучной мамаши улавливают перемещение в пространстве инородного тела. Кто-то нагло нарушил идиллию в их тлетворной обители, пропахшей лекарствами и переспевшими фруктами. Цветоложа глаз распускаются в поисках чужака. Под боком у свиноматки мирно похрапывает трехлетний поросенок – крохотное смуглое создание, во время бодрствования, вероятно, больше смахивающее на обезьяну. В силу своей неопытности, он пока не успел обзавестись рефлексами, что вздернули бы его в нужный момент.  

– Здравствуйте, – полушепотом обращается к вошедшей мамаша.  

Новенькая молчаливо кивает. В ней зреет зачаток вины за нарушенное спокойствие. Н. застывает в полуобороте, чтобы из вежливости настроить недолгий зрительный контакт с гигантской теткой. Та оценивающе прищуривается. Н. крайне неуклюже переставляет ноги и ударяется обнаженными пальцами о косяк тумбочки – мало того, что она издает писк, так еще и лежащая на краю ложка стремительно летит на пол, звеня, как церковный колокол. Многочисленные койки расположены слишком близко друг к другу, образуя катастрофически узкий проход, а некоторые тумбочки стоять чуть ли не посредине комнаты. Н. была обречена на провал.  

В первые секунды надежда на спасение отчаянно борется за осуществление своего естественного права. Но по мере того, как спящие начинают копошиться и тереть глаза, становится очевидно: тихий час вероломно прерван.  

– Извините.  

Н. понуро клонит голову, чтобы показать, как сильно сожалеет. И это действительно так.  

Пациенты ее игнорируют, возмущенные насильственным пробуждением. Всего одна женщина, на вид лет пятидесяти – с лицом, исполосованным морщинами, в чепчике и безвкусном халате в цветочек – проявляет добросердечие:  

– Не переживайте. Вы же не специально.  

С ней на койке тоже лежит ребенок, который значительно старше отпрыска свиноматки. Половая принадлежность определяется исключительно по ярко-розовому цвету свитера, кое-как натянутого на живой скелет, туго обмотанный дряблой кожей. В остальном – это абсолютно инертное существо, с реденькими волосами, безвольно раскинутыми слабыми руками и лишенными смысла глазными яблоками. Девочка пускает слюни, мычит что-то нечленораздельное. Мать принимается ее успокаивать.  

От показного милосердия лучше не становится. Тем не менее Н. теперь ощущает себя увереннее, продвигаясь к дальней стене палаты и к единственной свободной кровати. Руки трясутся, ладони потеют, Н. прижимает к груди чистое постельное белье, выданное незадолго сестрой-хозяйкой. За то время, пока она добралась до нужного места, оно успело промокнуть насквозь вместе с ней.  

Н. наклоняется, ощущая в позвоночнике залповые взрывы. Кряхтит, терпит. Растягивает выцветшую простыню по периметру матраца, пытаясь обхватить как можно большую территорию. Не удается. Неподатливый кусок ткани с трудом вправляется в промежуток между тяжелым прессом серого прямоугольника и металлическим каркасом. Н. истерит, бессильно обрушивает тощую задницу на неистово скрипучую постель. Сидит, беспокойно комкает сбившуюся простыню.  

– Вам помочь?  

Н. вздрагивает, словно от удара электрошокера. Ей протягивает руку мать девочки-инвалида. За это время она успела покормить недееспособную дочь с бутылочки, сменить ей подгузник и расчесать засаленные, давно не встречавшиеся с водой, волосы.  

– Да, пожалуйста, – соглашается Н. Она слишком подавлена, чтобы помнить про гордость.  

Радушная женщина буквально вырывает простыню из ее мертвой хватки: настолько крепко Н. сжала кулаки. Просит ее подняться и с мастерством заправской домработницы принимается облачать голую кровать в невзрачное, но необходимое одеяние. Начинает, как и предшественница, с простынки, следом переходит к подушке и заканчивает самым сложным, главным бичом всех, кто отваживается спать на постельном – пододеяльником, в который необходимо засунуть большой кусок теплого колючего материала.  

– Я уже приловчилась, мы почти каждый месяц с Анечкой здесь лежим. Как дома уже, – поясняет женщина свои действия, – Меня, кстати, Ларисой зовут.  

– Спасибо… большое…  

Н. не слышит, о чем ей рассказывают, выражаясь репликами, изначально написанными на дощечках ее благовоспитанности. Закончив, Лариса обращается к ней с вопросительным видом:  

– Что случилось, родная? – она кладет ей ладони на плечи, открыто и озабоченно заглядывая в глаза, дабы расположить к себе таким образом.  

Н. дрожит, словно от холода. Отворачивается, боясь раскрыться. Меньше всего на свете ей хочется делиться с кем-то переживаниями.  

– Рассказывай.  

Лариса настаивает. Она не в силах справиться с, хлещущим из груди, фонтаном родительской теплоты, взорвавшимся при виде этой бледной, худощавой, беззащитной, беспомощной женщины. Вероятно, она слишком сильно напоминает кроху, что некогда покинула ее собственное чрево, и о которой с того момента приходилось бесконечно заботиться.  

Н. долго сомневается, но в итоге все же решает открыть незнакомке душу.  

– Андрейка… сынок мой…  

Гнетущие паузы добавляют драматизма.  

– Я надеялась, что приступы в прошлом. Мы так хорошо жили последний год, даже не вспоминали о них. А вчера вечером ему снова стало плохо. Сидел себе спокойно, ужинал – и вдруг как начнет извиваться. Как сумасшедший. Пена изо рта, глаза из орбит. Я подскочила, сначала даже и не поняла, что случилось – забыла, как оно бывает. Давай его на руки, помню, что ложку надо вставлять, а сама тоже в конвульсиях бьюсь от нервов, не могу взять ее нормально. Ну в общем, он сознание и потерял. Вызвали скорую. В реанимацию забрали. Сказали, сюда переведут. А я…  

Н. прерывается. Горечь распухает в горле, не позволяя произнести ни звука. Глаза готовы извергнуться полноводными реками. Во все время непродолжительного рассказа, мышцы на ее лице совершали бесконечные движения, сжимались и разжимались, пульсируя, словно вздутая вена. Продолжают они и сейчас, когда женщина, отчаявшись, замолчала; хотя делают это не в таком диком темпе.  

Лариса обнимает ее, шепча, что все образумиться и Андрейка вернется целый и невредимый. Н. не разражается громом истерики, не вопит безудержно во весь голос. Зря. Вполне вероятно, что в данной ситуации это пойдет ей на пользу. Она безропотно принимает поддержку Ларисы, утыкаясь женщине в плечо и содрогаясь от тихих всхлипов.  

Мамочки, населяющие палату, участливо кивают, сбрасывая личину поспешной злости и заменяя ее чем-то более снисходительным. Их даже не провоцируют на агрессию неистово орущие сосунки, потревоженные злостной нарушительницей местных устоев. Она предстает перед ними в совершенно ином свете.  

Главой выступает свиноматка, выражая всеобщее мнение банальными словами поддержки, от которых Н. все же легчает. Незначительно. Лариса помогает ей разобрать вещи, коих немного – всего-то походный рюкзачок с одеждой и предметами гигиены и сверток с неопределимым содержимым, который Н. не доверяет женщине: бережно кладет его на подоконник самостоятельно.  

Деятельная Лариса, исполнив все, что в ее силах, возвращается к дочери, требующей внимания. Перед этим обращается к Н. и заботливо произносит:  

– Ложись, отдохни. Ты же устала.  

Н. следует ее совету.  

В больничной столовой, где никто не пришел на полдник, Н. сидит одна, за круглым столом с исцарапанными краями. В аквариуме с неоновой подсветкой мирно плавают рыбки. Лариса, у которой повсюду связи, договорилась, чтобы Н. накормили обедом. Пресный борщ не способен перебить горечь во рту, жгучую и противную. Положение кое-как спасают черствые хлебцы, пожертвованные свиноматкой, объяснившей, что сынок их кушать не стал и они с неделю пролежали нетронутые. Н. не смогла отказаться и теперь давится сухими ломтиками из вежливости.  

Она по-прежнему очень переживает. Пытается отвлечься, но мысли, как завороженные водят хоровод вокруг одной и той же темы. Страшно. Человек (а в особенности, родитель) склонен в такие моменты думать о худшем. Ситуация сродни той, когда дети пропадают без вести. Мать успокаивает себя, что ее золотце не забрело в темные уголки города, наткнувшись на банду уличных хулиганов и не стало закуской педофилов-насильников. Но спасительным сомнениям всегда противостоит коварное «а что, если…» И вот оно куда мучительнее самых жестоких пыток. Нацисты во времена Второй Мировой не додумывались до столь чудовищных экспериментов, какие ставит над несчастным родителем его собственное беспокойство.  

Сколько он там еще пролежит? Как скоро его переведут в палату? Он уже очнулся или нет? Если да – то как себя чувствует? Вдруг, ему все еще плохо…  

Н. распрямляет спину, скрепит костылями скелета. Позвонки ноют. Ей хочется опуститься на глубину, прирасти к морскому дну, как актинии, стать чем-то вроде перчатки – бесформенной и бесчувственной, чтобы не страдать от всех этих отвратительных человечьих дум. Они раскраивают ее, разламывают на части. Провоцируют на побег, и в итоге она решается.  

Двери в столовую распахиваются и внутрь входит санитар. Немолодой низкорослый мужчина с густой щетиной, в белом халате. Он тяжело передвигается на двух опухших конечностях, толкает и расплескивает содержимое ведра, до краев наполненного хлорированной водой. Тяжко вздыхает, обтирает потный лоб пальцами-сосисками. Он предстает перед Н. забавно-нелепым. Женщина еле сдерживается, чтобы не прыснуть во всеуслышание при виде этого майского жука в людском обличии.  

Санитар смеряет ее, бесстыдно улыбающуюся, стальным взглядом. Н. тушуется, цепляясь ногтями за подол юбки. Зря он реагирует так категорично, когда должен считать себя героем, сумевшим на мгновение выдернуть ее из трясины гнетущего состояния.  

Наконечник швабры облачается тряпкой и отправляется в путешествие по самым пыльным углам помещения. Снует туда-сюда, привычно напарываясь на ножки столовской мебели.  

Н. наблюдает за монотонными движениями, думая о том, что скоро ей придется подвинуться, чтобы освободить место под собой для мытья. Она щурится, пытаясь рассмотреть рисунок на предплечье санитара, но сделать это довольно проблематично из-за густого волосяного покрова. Лишь когда солнце, выбравшись из-за туч, обдает неуклюжее тело лучами, и он подбирается ближе, Н различает: выгнувшая спину пятнистая кошка.  

На нее накатывают воспоминания. О тех чудных временах, когда на их с Андрейкой поляне цвели тюльпаны.  

Погода чудесная: птички поют, теплый ветерок шелестит в кронах деревьев, на травинках блестит роса. Как будто выволокли на улицу декорации очередного диснеевского фильма.  

Мать и сын поднимаются по бесконечным ступенькам из «Ходячего замка», запыхавшееся и счастливые, предстают перед вратами в рай, с надписью, собранной из скачущих разноцветных букв, словно вырезанных из детской раскраски.  

З-О-О-П-А-Р-К  

Давнишняя Андрейкина мечта исполнилась. Какой ребенок в его возрасте не хочет посмотреть на замученных зверей в клетках, выдернутых из естественной среды обитания и содержащихся в ужасных условиях? Радости мальчика нет предела. Он замирает в сладостном предвкушении.  

Выстояв очередь, Н. покупает билеты в кассе у входа. Продавец с клоунским гримом и в радужном кучерявом парике желает «Приятного отдыха». Андрейка, во все время ожидания читавший брошюрку, захлебывается счастьем и бежит сквозь распахнувшиеся перед ним золотые ворота.  

Несколько шагов, и он уже вовсю выпрашивает гелевый шарик в виде единорога в первой попавшейся сувенирной лавке. Н. не в силах отказать: она готова на что угодно, лишь бы продлить редкие минуты Андрейкиного счастья. Улыбка давно не сияла на этом веснушчатом личике. С тех самых пор, как он нашел собственного отца, раскачивающегося на петле в подвале. Жуткое событие подкосило всех, а в особенности нежную детскую психику. Андрей замкнулся, что являет собой типичную реакцию ребенка, пережившего травмирующий опыт.  

Н. и сама прибывает не в лучшем состоянии после случившегося. Ей эта вылазка также крайне необходима, если не в большей степени.  

Зоопарк делится на секторы, каждый из которых иллюстрирует ту или иную природную зону.  

Первым делом их встречает нечто, совместившее суровость обоих Земных полюсов. Лихо скатывающиеся со льдин пингвины клиньями уходят под воду, а затем ловко выныривают на сушу и подставляют клювы персоналу, кидающему им рыбу. В самом начале пути эти озорные ребята с белыми животами, золотистыми пучками ресниц и хохолков (пометка на табличке гласит – императорские) кажутся ещё вполне вменяемыми. Улыбаются и машут. Хотя, не исключено, что делают это под дулом ружья.  

От вольера веет приятным арктическим холодком, что по высшему разряду оценивается посетителями, выпорхнувшими из липкой жары. Они задерживаются здесь дольше всего, от чего однозначно отказались бы в зимнее время.  

Дальше – белый мишка, который заметно так посерел за время пребывания в неволе. Грязный, с засаленными сосульками шерсти, с уставшими осовелыми глазами. Бедняге пора на пенсию. Один из отцов крайне остроумно загадывает отпрыску эту идиотскую, всем давно осточертевшую загадку, почему белые медведи не охотятся на пингвинов. У кого-то от такой оригинальности случается инфаркт.  

Острозубые моржи, по соседству – лентяи тюлени, распластавшиеся на постаменте из горных пород. Дикие северные утки.  

Второй подраздел – тропики. Пышет влагой. Джунглями. Лианы свисают до земли. Корни орхидей раскачиваются от искусственного ветерка. Магнолия. Вероятно, неживая. Включили шум дождя. К нему добавляется журчание ручьев. Мини-дендрарий. Приятно. Здесь действительно постарались. Ну или пока не успели раздолбать.  

Муравьиная ферма не вызывает интереса, привлекая, разве что, тех слепышей, которые дальше смесей и вонючих подгузников ничего не видели. Родители вынуждены идти на поводу у своих личинок, опасаясь грома истерики.  

Все останавливаются у серпентария, дабы рассмотреть ползучих гадов, обтянутых пёстрой шелухой чешуи. Глаза-шары хамелеона вертятся вокруг орбит. Он скручивает хвост, карабкается по ветке кустарника, разевает пасть, чтобы выкинуть серпантином ловчий язык. А затем исчезает, сливаясь со средой, вызывая тем самым восторженные овации, словно фокусник, продемонстрировавший дешёвый, но излюбленный массами трюк. Среди восторженных Андрейка.  

Ядерной окраски змеи шипят, извиваются, сворачиваются калачиками. Их, как и мадагаскарских тараканов, и мохнатых тарантулов удостаивают повышенного внимания. С мраморными панцирями черепашки сонливо опускают веки в такт с огромным вараном, посаженным в отдельную клетку.  

Очевидно, не каждый получает удовольствие от данной локации, но следующая остановка это с лихвой компенсирует. Особо восприимчивым посетителям становится легче дышать в оранжерее, полной цветов и самых различных диковинных бабочек. Сюда с удвоенной силой обрушиваются вспышки камер, стремящихся запечатлеть столь великолепных и хрупких созданий. Завистливый Андрейка воодушевленно просит его сфотографировать, на что мама даёт добро, ибо слишком счастлива, когда счастлив он.  

Тапиры, павлины безысходно топчутся в пределах вольеров. Последние выглядят такими уставшими, что даже не хотят хвастаться перед публикой расписными веерами хвостов.  

А в конце «тропиков» вишенка на торте – символ эпатажа и идиотии от мира животных. Наши дорогие предки. Непоседливые орангутанги и шимпанзе. Некоторые из ребят наблюдают за ними с открытым ртом, смеются и пытаются подражать своим прародителям, юлой вертясь из стороны в сторону. Обезьяны потешаются над ними, отдавая себе отчёт в том, как недалеко за столько веков ушел человек. Родители жалеют, что их чада встретились с этим непробиваемым безобразием и заразились им, кричат, вопят, не находя другого способа избавить их от гадкой напасти.  

Обезьяны смеются, наблюдая за развернувшимся представлением. Тот случай, когда циркачи и зрители поменялись ролями.  

Н. погружается в транс, смотря куда-то в сторону. Она приходит в себя, когда Андрейка начинает активно дергать ее за подол платья. Н. опускает бледное, вымученное лицо и смотрит на сына сверху вниз. Он тянет ее вперёд, подальше от суеты. Даже прибывая в наилучшем расположении духа, он продолжает ненавидеть хаос и шум, мешающий наслаждаться сладкими долями пирога жизни. Н. кивает, одобряя его решение.  

Третья страница томика о земной фауне прокладывает дорогу к раскаленным пескам Сафари. Заключает их в тиски адской духоты, сковывает обжигающими цепями. Слишком резкий контраст. Организм моментально слабеет, ноги плетутся по раскуроченным дорожкам. Во рту сушит. Андрейка умоляет мать перевести дух. Та чувствует себя на удивление хорошо, хотя сама люто ненавидит жару.  

В лучах белого света вырисовывается красно-желтый зонтик тележки с мороженым. Путь они продолжают с двумя рожками, набитыми разноцветными охлаждающими кусками.  

Лохматые гиены, которые и в дикой природе не слишком-то ухоженные, не сподабливаются на знаменитый смех, который так вожделеешь услышать при встрече с ними. Им лень. Как и остальным, содержащимся здесь, животным, утомленным людской безответственностью. Заточение не в самых благополучных условиях превратило их в жалкую издевательскую пародию той многогранной и самобытной среды, частью которой они когда-то являлись.  

Носорог встает на дыбы, демонстрируя мраморный костный «кинжал», делает это в знак протеста против установленного порядка. Так он пытается доказать, что не заглушил основательно свое дикое начало. Лев грозно рычит, оголяя клыки из-за пуленепробиваемого стекла (так написано на информационной табличке), присоединяется к оппозиции. Но бунт безрезультатен, тяжелая судьба сделала их достаточно полумертвыми для игнорирования.  

Пресыщенных современными удобствами детей навряд-ли удивишь парой-тройкой занюханных зверей, по природе далеких от пути клоунства. Н. с горечью отмечает, что среди напыщенных наглецов и ее милый Андрейка. Их к тому времени успевает догнать остальная часть толпы, уставшая от придурковатых шимпанзе. Этим высокомерным колобкам подавай шум, развлечения, причем в самой гиперболизированной форме. Тонкости горделивой величественности совсем не имеют у них популярности. Поэтому, жадные до грубых впечатлений, они со всех ног несутся туда, где царит абсолютный хаос – к огромному загону со страусами. Пыль, перья, песок, вздымаемый сильными лапами.  

Н. отказывается разделить удовольствие сына, чья голова мгновенно теряется в грядке беснующихся тыковок. Она предпочитает остаться наедине с безысходностью могучих животных, тщетно пытающихся возродить утраченное достоинство.  

Ее морит. Н. не замечает, как оказывается сидячей на земле, не обеспокоенной чистотой одежды. Острые камни упираются в зад, голова идет кругом. Хочется опуститься еще ниже и залечь глубоко под землю. Равномерность дыхания прерывается. Спина взмокает от пота. Очертания отдаляющихся детей расплываются. Метафоричные крылья поднимают женщину вверх, намереваясь унести к самым звездам. Но некое лезвие резко их обрубает, и она падает вниз, соприкасаясь с жесткой поверхностью.  

Н. мечется, словно не может очнуться от болезненного сновидения. Но в итоге приходит к осознанию, что на самом деле не хочет этого делать.  

Нечто неосязаемое одергивает ее. Чей-то приглушенный нечленораздельный рокот. Откуда-то из-за спины. Н. оборачивается, ощущая его чисто интуитивно. Гул усиливается, когда перед лицом начинают мелькать крупные размазанные точки. Она изо всех сил старается привести в норму расфокусированный взгляд, сосредотачивая его на изгибистом и пока что нечетком объекте.  

Вскоре ей удается рассмотреть спину, скрученный на конце хвост. Большая изящная кошка, облаченная в, приросшее к костям, пятнистое кожаное пальто. Цепкие когти впиваются в ствол изогнутого дерева, на одном из ответвлений которого устраивается дугообразное тело. Сапфиры глаз с узкими черными прорезями напрямую обращаются к ней.  

Леопард произносит, шевеля усами:  

– Я разорву в клочья всех неугодных. Но не тебя. Ты моему сердцу дорога.  

Н. крайне удивлена. Конечно, она сразу узнает этот до боли знакомый голос. Скрипучий прокуренный тембр. Мягкие переливы. И художественные обороты – итог начитанности.  

– Родной…  

Она так любила послушать мужа, а он был таким неразговорчивым в последнее время, перед тем, как осмелиться на самый страшный из грехов. И вот она снова наслаждается этим чудным обволакивающим звучанием, ностальгирует, словно услышав по радио давно забытую мелодию.  

Леопард скалится. Но делает это по-человечьи, и на округлой морде расплывается искренняя улыбка. Он бесшумно передвигается на подушечках лап, отталкивается от пола и невесомым призраком проскакивает сквозь решетку клетки.  

Н. не чувствует страха, когда зверь устраивается рядом с ней, кладя голову на обнаженные колени. Она знает: он ни за что не причинит ей вреда. Тем более, после того, как заявил об этом напрямую. Женщина расслабляется, ощущая прикосновение гладкой шкурки. Недавние тревоги отпускают. Ей наконец удается набрать полную грудь воздуха, распасться на атомы и утонуть в приятной неге.  

«Леопард-леопард, сколько на тебе пятен? »  

«Столько, сколько человечество пережило бед».  

«Леопард-леопард, сколько на тебе пятен? »  

«Столько, сколько человечеству еще предстоит пережить…»  

«И мне? »  

«И тебе…»  

Н. чуть ли не плачет, когда слышит ответ на последний вопрос. Но горечь вновь разбавляется сладостью чужого сердцебиения, чуткого, сопереживающего. Ей катастрофически не хватало этого в последнее время. Она еще крепче прижимается к опасному хищнику, понимая, что почтет за честь стать его жертвой. Так томительно и сильно в ней желание вернуть все на круги своя.  

Леопард мурчит, как крохотный котенок, и от этого сентиментальная Н. лишь пуще разливается топленым молоком. Она стремительно тонет в невесомости. До тех пор, пока ее личный рай не разбивает на осколки долото в виде ужасного смешения криков.  

Совершенно разные визги сплетаются в один мощный вопль. Можно подумать, что он имеет животную природу, но спустя считанные мгновения становится очевидно – такие отчаянные звуки способен производить исключительно, объятый страхом, хомо сапиенс.  

Затуманенный взгляд с трудом различает людское кольцо, разведшее суматоху вокруг, бьющегося в эпилептическом припадке, мальчика.  

Журнал глухо ударяется о переносицу свиноматки. Пытливые бусинки глаз отрываются от фотографий инфернальных моделей в «новомодных» платьях и вонзаются в распахнувшиеся двери. Бесящийся поросенок замирает в недоумении, озираясь туда же, куда и мать. Он поспешно несется к ней, волнами жира расплывшейся на кровати, в безопасную зону. Здесь, в случае чего, его сумеют защитить.  

Дважды за день рутинный быт пациентов пронзает дуновение чего-то исключительного нового. Скрипят колеса, переваливаясь через кривой порожек. Сквозь узкое, между койками, пространство продирается тележка с телом, накрытом пеленкой. Молоденький медбрат с глуповатым лицом аккуратно кладет на единственное свободное спальное место дремлющего мальчика. Не разматывает его, заботясь о детской невинности и целомудрии. У этого белого кокона из человеческого только голова – белесая, с четой реденьких волос и умиротворенно прикрытыми глазами.  

Тележку волокут обратно. Заботливая сестра взбивает подушку, подсоединяет к катетеру трубку капельницы. К ней пробирается пожилая женщина в пуловере и небрежно накинутом на плечи халате. Врач. Это улавливается сразу. То ли благодаря поступи, то ли уверенности в более широком познании своего дела.  

– Отлично, но думаю, надо еще добавить… – начинает она. – *и дальше следуют медицинские термины. Много терминов, из которых присутствующие мамочки не понимают почти не черта. За исключением Ларисы, стоящей в этом отношении на ступеньку повыше, в силу специфики своего ребенка.  

Она одна по-особенному напрягается, переполненная сопереживанием. А затем одергивает себя, вспоминая, что привезенный сновидец – не ее кровь. Но все равно не удерживается от добавления своей лепты.  

– Бедняжка, как он? – нападает она на врачиху.  

Незнающая медсестра в самом деле принимает мальчика за Ларисиного сына. Учтиво отвечает, как ей уже ни раз приходилось:  

– Не волнуйтесь, состояние стабильное. Он обязательно поправиться.  

Врач брезгливо отстраняется от пропахшей затхлостью и болезнью женщины. Выстраивает между ними стену, не позволяя обвить себя щупальцами неукротимой навязчивости. Она невозмутима, ведь, в отличии от коллеги, осведомлена об истинном положении дел.  

– Что насчет Милы? Вы заказали те препараты, о которых я вам говорила?  

Она высокомерно ведет бровью, указывая кивком на безобразную девочку. Цинично ухмыляется, недвусмысленно намекая, о ком Ларисе стоит печься сильнее.  

Лариса не смиряется, хотя лицо ее вспыхивает возмущением и заливается краской. Она продолжает гнуть свое. Такова ее сущность.  

– Речь сейчас о мальчике. Видели бы вы, как переживает его мама. От нервов вся извелась. Плакала здесь, ждала. Еле как уговорили ее сходить поесть. Несчастная, прибывающая в неведении мать. Кстати, стоит ее позвать. Сейчас…  

Врач заливается смехом. Всеобщее внимание приковывается к ней. Даже те из мамочек, кто сохранял безразличие, устремляют взоры в сторону этой сцены. Воздух накаляется от выплеснувшего в атмосферу осуждения. Лариса вскипает. Зубами скрипят даже дети, не осознающие в полной мере контекст ситуации. Грудь врачихи содрогается в конвульсиях, брынчат громоздкие серьги в ушах, подпрыгивает стетоскоп, нацепленный на старческую индюшиную шею.  

– Да как вы смеете… А как же врачебная этика?  

– Вы же не знаете! Так зачем мелете? Мать Тереза местная, – врач не ведется на ее провокации. – У мальчика эпилепсия после смерти отца развилась. Он к нам уже поступал в прошлом году. Я выписала ему противосудорожные, а он перестал их пить. Мне его мамаша, которую вы так рьяно защищаете, сказала: зачем же их принимать, если стало лучше? Хотя я сразу уточнила, что обязательно надо пройти полный курс, даже если будут положительные изменения. Она упирается, дура непросветная. Так и получается, вы на амбразуру кидаетесь, а дети страдают.  

Лариса не находит, что ответить. В ней мешается множество разных эмоций и мыслей, но выразить их не позволяет странный непреодолимый затор. Остальные тоже притихают. Этажом выше кто-то шумно передвигает мебель. Неразбериха усугубляется.  

– А ну ручки убери! – молчание нарушает, гаркая, свиноматка.  

Первой реагирует врач. Лариса на удивление подключается к ее замешательству позже. Воспользовавшись всеобщей озабоченностью, хитрая медсестричка полезла изучать пожитки только что поступивших. Ясное дело, с какой целью.  

– Да я взглянуть только… – мешкается она, отпихивая от себя сверток на подоконнике (тот, что принесла Н. ), который успела приоткрыть.  

Стыдливо сцепляет пальцы, раскачиваясь, начинает суетливо пробираться к выходу.  

Лариса по-прежнему прибывает в смятении. Врач отчаянно качает головой, выказывая отношение к грешкам персонала. И вдруг цепенеет, впиваясь взглядом в полуразвернутый комок, к которому воровитая сестренка только что проявляла интерес.  

– Погодите…  

Исполосованная вздутыми венами рука тянется к свертку и вынимает лежащую на самом видном месте коробку. Щуря слабые глаза, врач читает название препарата. Цепочка морщин над ее бровями разглаживается.  

В памяти вырисовывается то самое лекарство, которое она указала в графе «назначения» в выписке мальчика-эпилептика, лежавшего в стационаре около года назад. Выясняется, что в свертке еще с десяток таких же коробочек-клонов.  

В столовую влетает охрана. Двое бугаев в черной форме застывают на долю секунды, оценивая ситуацию. Навстречу им плетется моржевидный уборщик. Ему не без труда удалось доползти до экстренной кнопки, таща на себе набросившуюся сверху женщину. Ее приходится буквально отдирать от бедного толстяка, жирные руки которого расписали узорами острые ногти.  

Н. хватают. Она вырывается, ревет, размахивает волосами, запрокидывает голову. Один из охранников пытается перехватить ее, дабы сделать более уязвимой, но его взмокшие от волнения ладони позволяют Н. все время выскальзывать, высвобождаться из крепкой хватки. Второй беспомощно глазеет на первого, шаря по нагрудным карманам в поисках наручников. Беспредел! Им не дали доесть пирожки и досмотреть сериал. Естественно, они не были подготовлены.  

Н. брызжет слюнями, как бешенная овчарка, выкрикивает что-то неразборчивое. Падают стулья. Следом – столы.  

Гремит. Звенит. На пол высыпает армия таблеток. Маленькие желтые шарики разбегаются по всему периметру помещения, устремляясь в разные стороны.  

Н. стервенеет. Она вырывается, безжалостно ударяя схватившего ее охранника в нос. Падает, разбивает колени, но не чувствует боли. Кровь забрызгивает кафельную плитку. Богровыми руками, сверкая одержимыми изумрудами глаз, Н. собирает ускользающие от нее колесики. Смеется, как карикатурная злодейка-ведьма из мультика. Она ни за что не позволит несносным малюткам сбежать. Куда они? Зачем? Они ведь так помогали ей в моменты отчаяния, дарили покой и уносили к небесам, делали ближе…  

К нему...  

Образ мужа мощной струей ударяет в голову. Она трясется, сдирает кожу с лица. Санитар буквально в метре от нее. Стоит, обтирает пот с необъятного лба. Н. захлебывается внезапным порывом наслаждения. Расплывается в безумной улыбке. Тянется к плечу санитара, чтобы прикоснуться окровавленными губами к своему леопарду.