Трансформация цвета индиго

Так сладко-сочно, выворачивающе наизнанку, происходит слияние. Я погружаюсь в ее агонию, я стону от эмоционального оргазма, я растворяюсь в общем круге и наношу последний удар. Чужая жизнь вытекает из меня тягучим вином, так быстро и так долго, и это мгновение хочется растянуть до совершенной вечности.  

Опустошение – еще большее удовольствие. Я один, есть только я; нет ни людей, ни сети, лишь абсолютный вакуум вокруг моей души.  

Осознание – постнаркотическое разочарование. Мое тело материально. Необходимость, обычно не вызывающая отторжения, но не сейчас. Сейчас сковывает, терновыми ветками вплетается в мое сознание, ограничивает мои возможности, глупое материальное тело.  

– Это ужасно, – девушка, чужая и пылающая праведным гневом, растерянная и испуганная. Васильковое платье из натурального льна и возбужденный ребенок за спиной. – Я понимаю, слова о ценности любой жизни, о доброте для вас пустой звук. Что у вас ценности совсем другие – завязанные на вашем собственном удовольствии. Ладно, понимаю – лгала – но есть же правила. Это общественное место, здесь... здесь вот ходят дети! Нормальные дети, – нежно вцепилась в брата бледной худенькой рукой с бирюзовыми коготками, – а не прирожденные убийцы. Вы же знаете как воздействуете на их неокрепший разум. Ведь так? Понимаете?  

Тактичная особа, хорошая до пошлости, судя по данным из сети. Мои друзья, которые мой друг, безмозгло смеются, ребенок хлопает небесными глазами, выглядывая из-за сестринской юбки. Шарит по сети со своими примитивными запросами, чтобы понять происходящее.  

– Молю о прощении, мадмуазель, – я подымаюсь с земли, отряхиваюсь от невидимых пылинок, рубиновой россыпи капелек крови. Мои друзья в предвкушении попискивают – их разум совсем иссяк от кайфа, растворился под едким воздействием чужой смерти. Меня тошнит от них, его, так же как от этой славной классической женщины, ее слабоумного братца и всего города. – Это совершеннейшая случайность, мы не смогли сдержать потребностей, увидав эту премиленькую девицу.  

Я киваю головой на труп – иссушенный, с лицом искаженным мучительной гримасой, в сизо-серой паутине спутанных волос. Девица больше не миленькая, ее идеальный фантомный макияж – ах, чудесные пунцовые щечки – растаял вместе с жизнью, обнажив прыщавый веснушчатый нос.  

Сестренка с болезненным любопытством вытягивает лебединую шею, намертво укутанную ультрамариновым шарфом, и морщится в неизбежном отвращении. Человек с таким несовершенным телом ничего иного и не вызывает: ничтожество, неспособное управлять собственным организмом, контролировать внутренние процессы, без возможности модификации. Убийство такой не вызывает желания укорять, обвинять, или жалеть. Простительное убийство для ограниченного восприятия человеческой массы, просвещенной толпы благородных индивидуалистов без цели и смысла. Славной девушке хочется быть славной, но любовь к неприглядным картинам в ее ценности не входит, и она ужасается собственным чувствам.  

– Это... это все равно неприлично и неэтично, можно было найти и другое место, – спохватывается и продолжает читать мораль дрожащим голосом, ребенок скучает, дергает ее за подол. Но понятно, что важней. Ты сам и твои потребности всегда важней. Показать себя важней.  

– Достаточно было пройти еще квартал. И творили бы все, что пожелают ваши жестокие души. Уничтожали бы сами себя, но не трогали тех, кто на такие вещи не способен.  

Как уверена она в своей безопасности. Как трафаретно ее поведение – точь в точь, как из методики по разговорам с убийцами. Вопрос. На кой хрен людям дано право собственного выбора, если их какие-нибудь там души тянуться к ближайшему стандарту? На кой хрен им бесчисленные возможности, если полноценно осознать и использовать их не хватает мозга? О, как она уверена в своей безопасности, будто извечные незримые покровители лично не допустят сбоя в системе, соприкосновения наших разных миров. Будто я действительно не в силах причинить вред, потому что она считает себя неспособной на убийство. Будто бы она имеет хоть малейшее представление, на что способна, самоуверенная стерва, тошнотворная, смердящая милосердным ароматом белых лилий.  

Я убираюсь прочь. Друзья в нетерпении ожидавшие развязки растерянно меня нагоняют, сливаются в одного – последнего оставшегося.  

– Эй, Тэнэ, что за прикол? – синяя, пухлая, как моллюск губа Эрни обиженно обвисла, – мы же могли взять эту рыбину.  

Восприятие Эрни искаженно постоянными копиями, убийствами и физиологическими трансформациями. От него мало что осталось. Уродливая аватара – с длинными ушами, жабрами, хвостом – бессмысленная химера с отголосками памяти.  

Разумеется, все обратимо. Только для этого нужно обратиться к специальным людям. Специальные люди, решающие за других проблемы все еще существуют, всегда будут существовать. Они выпотрошат остатки мозга Эрни, вымоют протухшие извилины в лазурном концентрате, просушат собственной сияющей значимостью и вложат обратно в вычищенную добела черепную коробку. А если попросить – сдерут новенькую бледно-голубую шкурку, вырвут хвост, отрежут уши, закупорят жабры – вернут человека в исходное состояние: толи настоящего, толи искусственного.  

– Меня от нее стошнит.  

От ее неспособности быть самой собой, когда так отчаянно хочется.  

– Ну и что? Сама же напрашивалась, сама хотела этого. Таких тянет к нам. Мы – охотники, они жертвы, измученные неосознанной тревогой. Есть люди, которые просто рождены, чтобы удовлетворять, насыщать других людей – это же естественно! Что с тобой в последнее время? Нам было так весело, свободно. Но ты послал всех, плюнул на банду, на развлечения! Мы были на слуху у каждого жителя города, мы были на самой грани допустимого! А теперь что? Болтаемся по улицам как безвольные, бессильные отбросы. Натыкаемся на случайные жертвы – чтобы еще тебе понравились – высасываем ее и все! Все! Где драйв, Тэнэ?! Где наша страсть?! Где наша жизнь?! Представь, как весело мы могли поиграть с той сучкой!  

Он всегда был фантазером. Верным генератором идей, имиджмейкером и просто лучшим другом.  

– Никому уже давно не весело. Помнишь, Эрни, когда-то наши развлечения имели смысл? У нас была своя философия, а не этот жалкий лепет, что ты только что выдал. Мы осознавали, что делали и что желали, мы отлично вписались систему общества, еще один необходимый темный элемент. Элемент, самоуничтожившийся в результате эволюции.  

От этого осознания, хотелось разрушать – дернуть за нити сети, коснуться ими мира и выдернуть с корнями бордовый плющ, овевающий сахарные домики квартала, раздробить терракотовые стены и пробить осколками сердца каждого человека вокруг. Но это уже грань допустимого. Покуда остаётся хоть капля рассудка, ты осознаешь это всей душой и телом.  

– Это все из-за тебя, это ты впал в тоску, зависал в сети в каких-то научных бреднях. Если вдруг понял – что другой, нужно было валить! Пусть бы тебе промыли мозги. Жил бы счастливо в небесном замке и расчленял людей по взаимной договоренности.  

– Ты обвиняешь меня, Эрни? – предлагает мне стать доктором. Какой забавный друг у меня был.  

Он помолчал, раздувал жабры, слизь на теле омерзительно блестела – что за дерьмо сотворил он со своим телом? Пялился злобными красными глазками, такими же как у меня. Мое тело так же несуразно: с прилепленными ушами, клыками, тонкими крыльями как у летучей мыши, выдуманными рудиментами не способными выполнять свою функцию  

Эрни ухмыльнулся. Оттопырил губу свою, стянул нити в единую форму, материализуя меч. Никогда не мог осознать понять принцип действия сети, суть ее связи с вещественным миром, с людьми, но это не мешало виртуозно владеть ей. Эрни напал на меня как в возвышенных ретро-постановках: картинный замах, а в лице серьёзность и уверенность. Увернувшись, я каждой клеткой ощущал трусливое любопытство прохожих, которые живя в своем маленьком сладком мирке, никогда прежде не прикасались к жажде убийства. И теперь от волны поднятыми нашими эмоциями, нашими грязными, темными чувствами высунули свои языки, возбудились, живая масса мертвецов с желанием неведанного.  

По одиночке – куда приятней. По одиночке – еще могут быть настоящими.  

Эрни хотел долгого красивого сражения, безумного развлечения, насыщения иссохшей души. Я же только избавления. От вечного отвращения, ненависти и тоски.  

Я сделал дырку в башке своего бывшего друга, вышиб ее жалкое содержимое, рассеяв ало-белые цветы. Кто-то заверещал, кто-то заохал – обезумевший птичник. Чужой ужас и непонимание неконтролируемым потоком ворвались в мое рефлекторно раскрытое чувствам сознание. Слишком, слишком, слишком много. Боли, страха, недоумения, жалости и гуманности, выпестанного милосердия... или искреннего. Мне-то откуда знать, отвратительному убийце из другого мира, что для них правда, а что шаблон? Я видел игру и деструкцию их эгоистического сострадания, я чувствовал синхронный спазм их болезненной эмпатии. Я терял остатки разума в волне противоречий – своих и чужих.  

Меня вырвало. Точно отброс я не мог контролировать свое тело. Упал на колени, врос в землю, и крылья тяжелыми уродливыми отростками разрывали меня пополам.  

Женщина, испорченная модификациями еще больше чем я, склонилась, ласково улыбнулась. Безмятежные глаза цвета индиго, глаза сотрудника Кокона, специалиста в области корректирующего психовоздействия, оценивающие. Сомневающиеся, перед вынесением приговора. И я говорю ей:  

– Помоги.