05 Мая. КО ДНЮ ПЕЧАТИ. Николай НЕКРАСОВ. ГАЗЕТНАЯ.

В этом стихотворении-сатире Николай Алексеевич Некрасов(1821-1878 гг. ) высмеял своего исконного врага – цензуру.  

За цикл сатирических стихов «Песни о свободном слове» (1865-1866) бунтарь-поэт подвергся гонению. Его журнал вызвал быстро нарастающее недовольство правительства и в июне 1862 года выход «Современник» был «заморожен» «за вредное направление»  

на 8 месяцев.  

В 1866 году террорист выстрелил в российского императора Александра II*. Тут же это покушение было связано с деятельностью периодического издания, которое было закрыто навсегда за революционную пропаганду.  

*Из документальных исторических фактов: «Александр II взошёл на престол в 1855 году. Уже первые шаги государя (заключение Парижского мира, «двойственный союз» с Германией) привели к тому, что в стране наступила «оттепель». В дальнейшем Александр подтвердил свой авторитет преобразователя, а о его царствовании говорили как о времени «великих реформ».  

Действительно, он отменил военные поселения и крепостное право, провёл финансовую, земскую, судебную, военную реформы, перестроил местное самоуправление, высшее и среднее образование. Ничего подобного ранее не проводилось. Таким образом, была расчищена дорога для развития капитализма в России, расширены границы гражданского общества и правового государства. Царь и его единомышленники полагали, что это станет началом экономического развития страны, но всё пошло совсем не так… В это время начинаются национально-освободительные восстания в Польше, Литве, Белоруссии и на Украине.  

Одно из них в мае 1864 г. было жёстко подавлено русскими войсками. Также в стране разразился экономический кризис. Кстати, ряд экспертов связывают это с ростом коррупции, массовыми злоупотреблениями чиновников. Так, при строительстве железных дорог огромные средства из бюджета шли на поддержку частных компаний. Подряды на снабжение войск отдавались за взятки, в итоге военные получали гнилое сукно и протухший провиант.  

Отрицательную роль сыграла и симпатия Александра к Германии. Он так любил всё немецкое, что приказал награждать кайзеровских офицеров георгиевскими крестами, что вызвало негодование в армии…»  

«В мае 1867 года Александр II прибыл с официальным визитом во Францию. В один из майских дней, прогуливаясь по парку, император увидел, как к нему подбежала цыганка, известная в Париже как гадалка Тамар. Она посмотрела императору в глаза и взяла его руку, вглядываясь в линии ладони: «Семь смертей вижу я в твоей судьбе, государь, шесть раз твоя жизнь будет на волоске, но не оборвется, в седьмой раз смерть в красных сапогах тебя догонит».  

Услышав слова цыганки, Александр II побледнел: он вспомнил, как в него стрелял Дмитрий Каракозов. Император никак не мог перестать думать о страшном предсказании. На следующий день он приказал доставить гадалку во дворец. Тамар достала карты: императору снова выпало семь смертей. Император дал цыганке золотой и хотел отпустить ее, но она не уходила: решила уточнить предсказание. Цыганка протянула ему белый батистовый платок: «Опасайся, государь, светловолосой женщины с таким платком в руке. От него к тебе и придет гибель», – предупредила Тамар».  

На Александра II было совершено шесть неудачных покушений. Седьмое состоялось и поставило точку на его жизни 01 (13) марта 1881 года. После взмаха женщины белым батистовым платком мужчина шагнул к царю и бросил бомбу ему под ноги… Так вот о каких красных сапогах говорила пророчица… Всё сбылось точно по предсказанию...  

А на столе самодержца лежал досконально разработанный проект, названный придворными умами «конституцией», углубленной программы административных и экономических реформ, который он в этот день должен был подписать…  

…Через дым, разъедающий очи  

Милых дам, убивающих ночи  

За игрою в лото-домино,  

Разглядеть что-нибудь мудрено.  

Миновав этот омут кромешный,  

Это тусклое царство теней,  

Добрались мы походкой поспешной  

До газетной….  

Здесь воздух свежей;  

Пол с ковром, с абажурами свечи,  

Стол с газетами, с книгами шкап.  

Неуместны здесь громкие речи,  

А ещё неприличнее храп,  

Но сморит после наших обедов  

Хоть какого чтеца, и притом  

Прав доныне старик Грибоедов –  

С русской книгой мы вечно уснём.  

Мы не любим словесности русской  

И доныне, предвидя досуг,  

Запасаемся книгой французской.  

Что же так?.. Даже избранный круг  

Увлекали талантом недавно  

Граф Толстой, Фет и просто Толстой.  

«Русский слог исправляется явно! » –  

Замечают тузы меж собой.  

Не без гордости русская пресса  

Именует себя иногда  

Путеводной звездою прогресса,  

И недаром она так горда:  

Говорят – о, Гомер и Овидий! –  

До того расходилась печать,  

Что явилась потребность субсидий.  

Эк хватила куда! исполать!  

Таксы нет на гражданские слёзы,  

Но и так они льются рекой.  

Образцы изумительной прозы  

Замечаются в прессе родной:  

Тот добился успеха во многом  

И удачно врагов обуздал,  

Кто идею свободы с поджогом  

С грабежом и убийством мешал;  

Тот прославился другом народа  

И мечтает, что пользу принёс,  

Кто на тему: вино и свобода  

На народ напечатал донос.  

Нам Катков предстоит великаном,  

Мы Тургенева кушать зовём…  

Почему же французским романам  

Предпочтение мы отдаём?  

Не избыток хорошего тона,  

Не картин соблазнительный ряд,  

Нас отсутствие «мрака и стона»  

К ним влечёт… Мудрецы говорят:  

«Час досуга, за утренним чаем,  

Для чего я тоской отравлю?  

Наши немощи знаем мы, знаем,  

Но я думать о них не люблю!.. »  

Эта песня давно уже слышится,  

Но она не ведёт ни к чему.  

Коли нам так писалось и пишется, –  

Значит, есть и причина тому!  

Не заказано ветру свободному  

Петь тоскливые песни в полях,  

Не заказаны волку голодному  

Заунывные стоны в лесах;  

Спокон веку дождём разливаются  

Над родной стороной небеса,  

Гнутся, стонут, под бурей ломаются  

Спокон веку родные леса,  

Спокон веку работа народная  

Под унылую песню кипит,  

Вторит ей наша муза свободная,  

Вторит ей – или честно молчит.  

Как бы ни было, в комнате этой  

Праздно кипы журналов лежат,  

Пусто! разве, прикрывшись газетой,  

Два-три члена солидные спят.  

(Как не скажешь: москвич идеальней,  

Там газетная вечно полна,  

Рядом с ней, наречённая «вральней»,  

Есть там мрачная зала одна –  

Если ты не московского мненья,  

Не входи туда – будешь побит! )  

В Петербурге любители чтенья  

Пробегают один «Инвалид»;  

В дни, когда высочайшим приказом  

Назначается много наград,  

Десять рук к нему тянется разом,  

Да порой наш журнальный собрат  

Дерзновенную штуку отколет,  

Тронет личность, известную нам,  

О! тогда целый клуб соизволит  

Прикоснуться к презренным листам.  

Шёпот, говор. Приводится в ясность –  

Кто затронут, метка ли статья?  

И суровые толки про гласность  

Начинаются. Слыхивал я  

Здесь такие сужденья и споры…  

Поневоле поникнешь лицом  

И потупишь смущённые взоры…  

Не в суждениях дело, а в том,  

Что судила такая особа…  

Впрочем, я ей обязан до гроба!  

Раз послушав такого туза,  

Не забыть до скончания века.  

В мановении брови – гроза!  

В полуслове – судьба человека!  

Согласишься, почтителен, тих,  

Постоишь, удалишься украдкой  

И начнёшь сатирический стих  

В комплимент перелаживать сладкий…  

Да! Но всё-таки грустен напев  

Наших песен, нельзя не сознаться.  

Переделать его не сумев,  

Мы решились при нём оставаться.  

Примиритесь же с Музой моей!  

Я не знаю другого напева.  

Кто живёт без печали и гнева,  

Тот не любит отчизны своей…  

С давних пор только два человека  

Постоянно в газетной сидят:  

Одному уж три четверти века,  

Но он крепок и силен на взгляд.  

Про него бесконечны рассказы:  

Жаден, скуп, ненавидит детей.  

Здесь он к старосте пишет приказы,  

Чтобы дома не тратить свечей.  

Говорят, одному человеку  

Удалось из-за плеч старика  

Прочитать, что он пишет: «В аптеку,  

Чтоб спасти бедняка мужика,  

Посылал ты – нелепое барство! –  

Впредь расходов таких не иметь!  

Деньги с миру взыскать… а лекарство  

Для крестьянина лучшее – плеть…»  

Анекдот этот в клубе я слышал  

(Это было лет десять тому).  

Из полка он за шулерство вышел,  

Мать родную упрятал в тюрьму.  

Про его воровские таланты  

Тоже ходит таинственный слух;  

У супруги его бриллианты  

Родовые пропали – двух слуг  

Присудили тогда и сослали;  

А потом – раз старик оплошал –  

У него эти камни видали:  

Сам же он у жены их украл!  

Ненавидят его, но для виста  

Он всегда партенёров найдёт:  

«Что ж? ведь в клубе играет он чисто! »  

Наша логика дальше нейдёт…  

А другой? Среди праздных местечек,  

Под огромным газетным листом,  

Видишь, тощий сидит человечек  

С озабоченным, бледным лицом,  

Весь исполнен тревогою страстной,  

По движеньям похож на лису,  

Стар и глух; и в руках его красный  

Карандаш и очки на носу.  

В оны годы служил он в цензуре  

И доныне привычку сберёг  

Всё, что прежде черкал в корректуре,  

Отмечать: выправляет он слог,  

С мысли автора краски стирает.  

Вот он тихо промолвил: «Шалишь! »  

Глаз его под очками играет,  

Как у кошки, заметившей мышь;  

Карандаш за привычное дело  

Принялся…«А позвольте узнать  

(Он болтун – говорите с ним смело),  

Что изволили вы отыскать? »  

–«Ужасаюсь, читая журналы!  

Где я? Где? Цепенеет мой ум!  

Что ни строчка – скандалы, скандалы!  

Вот взгляните – мой собственный кум  

Обличён! Моралист-проповедник,  

Цыц!.. Умолкни, журнальная тварь!..  

Он действительный статский советник,  

Этот чин даровал ему царь!  

Мало им, что они Маколея  

И Гизота в печать провели,  

Кровопийцу Прудона, злодея  

Тьера выше небес вознесли,  

К государственной росписи смеют  

Прикасаться нечистой рукой!  

Будет время – пожнут, что посеют!  

(Старец грозно качнул головой. )  

А свобода, а земство, а гласность!  

(Крикнул он и очки уронил. )  

Вот где бедствие! Вот где опасность  

Государству… Не так я служил!  

О чинах, о свободе, о взятках  

Я словечка в печать не пускал.  

К сожаленью, при новых порядках  

Председатель отставку мне дал;  

На начальство роптать не дерзаю  

(Не умею – и этим горжусь),  

Но убей меня, если я знаю,  

Отчего я теперь не гожусь?  

Служба всю мою жизнь поглощала,  

Иногда до того я вникал,  

Что во сне благодать осеняла,  

И, вскочив, – я черкал и черкал!  

К сочинению ключ понемногу,  

К тайной цели его подберёшь,  

Сходишь в церковь, помолишься богу  

И опять троекратно прочтёшь:  

Взвешен, пойман на каждом словечке,  

Сочинитель дрожал предо мной, –  

Повертится, как муха на свечке,  

И уйдёт тихомолком домой.  

Рад-радёхонек, если тетрадку  

Я, похерив, ему возвращу,  

А то, если б пустить по порядку…  

Но всего говорить не хочу!  

Занимаясь семь лет этим дельцем,  

Не напрасно я брал свой оклад  

(Тут сравнил он себя с земледельцем,  

Рвущим сорные травы из гряд).  

Например, Вальтер Скотт или Купер –  

Их на веру иной пропускал,  

Но и в них открывал я канупер!  

(Так он вредную мысль называл. )  

Но зато, если дельны и строги  

Мысли, – кто их в печать проводил?  

Я вам мысль, что «большие налоги  

Любит русский народ», пропустил.  

Я статью отстоял в комитете,  

Что реформы раненько вводить,  

Что крестьяне – опасные дети,  

Что их грамоте рано учить!  

Кто, чтоб нам микроскопы купили,  

С представленьем к министру вошёл?  

А то раз цензора пропустили,  

Вместо северный, скверный орёл!  

Только буква… Шутите вы буквой!  

Автор прав, чего цензор смотрел? »  

Освежившись холодною клюквой,  

Он прибавил: «А что я терпел!  

Не один оскорблённый писатель  

Письма бранные мне посылал  

И грозился… (Да шутишь, приятель!  

Меры я надлежащие брал. )  

Мне мерещились авторов тени,  

Третьей ночью ещё Фейербах  

Мне приснился – был рот его в пене,  

Он держал свою шляпу в зубах,  

А в руке суковатую палку…  

Мне одна романистка чуть-чуть  

В маскараде… но бабу-нахалку  

Удержали… да, труден наш путь!  

Ни родства, ни знакомства, ни дружбы  

Совесть цензора знать не должна,  

Долг, во-первых, – обязанность службы!  

Во-вторых, сударь: дети, жена!  

И притом я себя так прославил,  

Что свихнись я – другой бы навряд  

Место новое мне предоставил,  

Зависть общий порок, говорят! »  

Тут взглянул мне в лицо старичина:  

Ужас, что ли, на нём он прочёл,  

Я не знаю, какая причина,  

Только речь он помягче повёл:  

«Так храня целомудрие прессы,  

Не всегда был, однако, я строг.  

Если б знали вы, как интересы  

Я писателей бедных берёг!  

Да! меня не коснулись упрёки,  

Что я платы за труд их лишал.  

Оставлял я страницы и строки,  

Только вредную мысль исключал.  

Если ты написал: «Равнодушно  

Губернатора встретил народ»,  

Исключу я три буквы: «ра-душно»  

Выйдет… что же? три буквы не счёт!  

Если скажешь: «В дворянских именьях  

Нищета ежегодно растёт», –  

«Речь идёт о сардинских владеньях» –  

Поясню, – и статейка пройдёт!  

Точно так: если страстную Лизу  

Соблазнит русокудрый Иван,  

Переносится действие в Пизу –  

И спасён многотомный роман!  

Незаметные эти поправки  

Так изменят и мысли, и слог,  

Что потом не подточишь булавки!  

Да, я авторов много берёг!  

Сам я в бедности тяжкой родился,  

Сам имею детей, я не зверь!  

Дети! дети! (старик омрачился).  

Воздух, что ли, такой уж теперь –  

Утешения в собственном сыне  

Не имею… Кто б мог ожидать?  

Никакого почтенья к святыне!  

Спорю, спорю! не раз и ругать  

Принимался, а втайне-то плачешь.  

Я однажды ему пригрозил:  

«Что ты бесишься? Что ты чудачишь?  

В нигилисты ты, что ли, вступил? »  

– «Нигилист – это глупое слово, –  

Говорит, – но когда ты под ним  

Разумел человека прямого,  

Кто не любит живиться чужим,  

Кто работает, истины ищет,  

Не без пользы старается жить,  

Прямо в нос негодяя освищет,  

А при случае рад и побить –  

Так пожалуй – зови нигилистом,  

Отчего и не так! » Каково?  

Что прикажете с этим артистом?  

Я в студенты хотел бы его,  

Чтобы чин получил… но едва ли…  

«Что чины? – говорит, – ерунда!  

Там таких дураков насажали,  

Что их слушать не стоит труда,  

Там я даром убью только время, –  

И прибавил ещё сгоряча  

(Каково современное племя! ): –  

Там мне скажут: «Ты сын палача! »  

Тут невольно я голос возвысил,  

«Стой, глупец! – я ему закричал, –  

Я на службе себя не унизил,  

Добросовестно долг исполнял! »  

– «Добросовестность милое слово, –  

Возразил он, – но с нею подчас…»  

– «Что, мой друг? говори – это ново! »  

Сильный спор завязался у нас;  

Всю нелепость свою понемногу  

Обнаружил он ясно тогда;  

Между прочим, сказал: «Слава богу,  

Что чиновник у нас не всегда  

Добросовестен…» – Вот как!.. За что же  

Возрождается в сыне моём,  

Что всю жизнь истреблял я?.. о боже!.. »  

Старец скорбно поникнул челом.  

«Хорошо ли, служа, корректуры  

Вы скрывали от ваших детей? –  

Я с участьем сказал. – Без цензуры  

Начитался он, видно, статей? »  

– «И! как можно!.. »  

Тут нас перервали.  

Старец снова газету берёт…  

1865 год  

На аватаре:  

1. Картинка из интернета.  

2. Мой призыв:  

«Статьи в газетах живут один день, а в моих литературных кабинетах с ними, как и другими разнотематическими материалами, не имеющими времени, ежеминутно знакомятся интеллектуалы, постоянно раздвигающие рамки своего умственного мышления. Сама тоже много читаю творений современных и писавших во все века авторов.  

Слава ИНТЕРНЕТУ и его изобретателям!  

При этом я не умоляю роль храма, где живут мёртвые и говорят живые – БИБЛИОТЕКИ, особенно её архивом, в жизни разновозрастных читателей.  

Не забывайте печатное слово, господа!  

Газеты, журналы, учебники, беллетристика, поэзия – это ваши молчаливые, надёжные, мудрые собеседники и, благодаря постоянному общению с ними, у вас чудесно обогащается словарный запас, ставится красиво-правильная речь, развивается эрудиция. А ещё вы будете знать: что было, что есть, что будет. И если вышесказанное Я повествую, советую, предполагаю, то последнее гарантирую! Лариса Ф. Владыко©».  

На зданиях библиотек в Древней Греции было написано: Hic mortui vivunt, hic mutic loquuntur – здесь живут мёртвые, здесь говорят немые.