Сказка Белой Вдовы

Отец вошел так тихо, что Антон даже ухом не повел, и продолжал наяривать. Развязка была уже близка, и вот с едва слышным стоном Антон залил жидкой от частых мастурбаций молофейкой раскрытый на Антарктиде атлас мира.  

И только тут заметил отца.  

Тот не торопясь прикрыл дверь, прошел в комнату и, закурив, уселся на диване напротив:  

– Забыт в оргазме. Забит оргазмом. Пропащая душа.  

Антон не знал, что ответить. Даже не прикрылся: всё было и так очевидно.  

Просто сидел, ощущая, как горит лицо.  

– Ты мог наносить удары во все стороны одновременно, и в каждом ударе был пуд. Но твое слабое место тихо, как червь в кишках: оно носилось и металось вместе с тобой, а ты его не видел. Потому что забылся в оргазме, – отец говорил задумчиво, иногда с длинными паузами, тщательно подбирая слова.  

Антон молчал, не смея даже сглотнуть.  

– Самое интересное в этой ситуации то, что она наглядно демонстрирует отражения вещей: каждая вещь в мире имеет своё отражение.  

Но где они, эти отражения?  

Их пока нет.  

Они ждут.  

Ждут, когда ты сделаешь шаг вперед.  

Отражение сделает точно такой же шаг назад.  

Ты улыбнёшься – оно заплачет.  

Оно вздохнёт – ты пукнешь.  

И так по кругу.  

Карусель, еби её мать.  

И оргазм – тоже карусель.  

Потому что похоть – если ты уж позволил себе сесть в её жаркое кресло – закрутит тебя как на аттракционе, и будет крутить до посинения: не соскочишь.  

Наркотики – тоже карусель, но другая.  

Они скорее напоминают колесо обозрения, огромное, под облака. И когда ты в кабинке поднимаешься на самый верх, колесо застревает.  

Cначала всё хорошо: ты любуешься панорамой. Затем становится немного прохладно (ты поёживаешься): ветер крепчает, кабинка раскачивается, противно скрепят проржавевшие цепи… От этого раскачивания мутит, но что делать, кабинка слишком высоко, выпрыгнуть означает разбиться. Ты борешься с позывами к рвоте, а потом решаешь: «а, ладно! » – и бросаешься к окну.  

Ты пытаешься отодвинуть стекло, чтобы наблевать с высоты. Но не тут-то было: окно заварено! И в тот момент, когда до тебя доходит это, ты блюёшь на себя.  

Отдышавшись, ты представляешь себе, как на тебя будут смотреть прохожие, когда кабинка наконец опустится. Стыдно.  

А она опустится?  

Ты уверен?  

Что, если нет?  

В кабинке нет ни воды, ни пищи.  

Срать и ссать придётся под себя, и медленно умирать, теряя силы, хрипя от жажды, вдыхая испарения собственных нечистот.  

Вот, что такое наркотики, понял? Я к тебе обращаюсь, придурок!  

– …  

– Молчишь? Ну что ж, молчи. Штаны хоть надень. Атлас испортил, мудило… – отец затушил папиросу, поднялся и вышел.  

На кухне мать суетилась у плиты. Надрывно верещал телевизор.  

Отец взял пульт, задушил звук:  

– Сейчас Антоху застукал в его комнате. Дрочил, да еще в атлас спустил… Я так мыслю, он этим регулярно занимается… – отец теребил пульт, переминался с ноги на ногу, – Чего молчишь-то? Глухая?  

– А чего говорить? – мать повернулась к нему, воинственно откинув челку, – Парень молодой. Ты себя вспомни.  

– Ну, знаешь… Я в атлас не кончал, по крайней мере!  

– А он не только в атлас. Я и на занавесях следы видела, и платки носовые тоже. Еще когда убиралась в воскресенье, шлёпанцы свои старые нашла… Перемазанные все.  

– Шлёпанцы? Ну, пиздец… Воспитали выродка. – Отец уселся на табурет, положил локти на стол, – Девку ему надо найти, срочно причем.  

– Да ходит же он к Таньке.  

– Это из второго подъезда, что ли?  

– Ну да.  

– Ой… – отец махнул рукой, закашлялся.  

С минуту они молчали.  

– Самое хреновое знаешь что? – Отец поморщился, – Боюсь, как бы он не того… Ну, в общем, это…  

– Чего? – мать опустила крышку, выключила газ.  

– Помнишь, когда Людмилу хоронили? Ну, там, в морге, когда прощаться зашли. Я у стены напротив стоял, а Антон в ногах, там, у гроба.  

– И чего?  

– Ты знаешь, я заметил, что у него брюки оттопыриваются, сечешь? У него на покойницу встал!  

– Да ты охуел совсем!  

– Май, клянусь тебе! Я сначала сам не это… А потом присмотрелся: точно. Стояк такой конкретный. И потом, он возле гроба дольше всех отирался там…  

– Николай, ты бред полный несешь, понимаешь? Ты хоть понимаешь, что ты несешь?!  

– Понимаешь… Когда вынимаешь… – отец задумчиво разглядывал экран немого телевизора.  

Мать положила в раковину блестящий инструмент, напоминавший веретено и серп одновременно. Пустила воду. Раздалось шипение: видимо инструмент был раскален на огне. Мать посмотрела на пальцы:  

– Ого, Коль, блядь, придурок, я обожглась!  

– Где?  

– Да на вот, гляди. Не заметила даже. Представляешь, боли совсем не чувствую! Вообще. Как в пластилин.  

– Не чувствуешь? – Николай хитро сощурился, – А вот мы с Антохой сейчас проверим. Антон!  

– Да, пап, – раздался из коридора голос юноши.  

– Антон, приходи к нам на кухню и принеси всё, как договаривались!  

– Хорошо, пап!  

– Николай, ты чего там задумал? – забеспокоилась Майя, собираясь пройти в коридор, но муж крепко держал её за руку:  

– Не трепыхайся, щас сама всё увидишь!  

Вошел Антон.  

В руках он нес металлический поднос, на котором помещались пассатижи, пинцет, шило, моток скотча, опасная бритва, пузырёк и скальпель.  

Николай властным толчком усадил супругу на стул, сорвал с неё халат, разрезал несвежее исподнее, резкими выверенными движениями примотал скотчем конечности к стулу.  

– Ща, мы, пап, посмотрим, как она не чувствует боли, – с тихим наслаждением молвил Антон, раскаляя шило на газовой горелке.  

– Ага, посмотрим, сынок, – Николай снял тренировочные штаны и трусы, обнажая эрегированный пенис.  

Антон подскочил к матери и прислонил красное жало к её щеке.  

Раздалось шипение.  

– Ладно, братан, я спать пойду… – отец вдруг осунулся, словно внезапно вспомнив что-то важное; член стремительно опал, он поспешно натянул рейтузы и вышел вон.  

– Пап! Ну пап! – Антон вонзил шило матери в плечо, опрометью бросился за Николаем, – Пап, ну погоди! Ну, мы чего, сегодня маму пытать не будем? – запыхавшись, он вбежал в спальню родителей…  

Отец висел под потолком совершенно голый. Со рта его редко капала мокрота.  

Антон отдышался, посмотрел на часы:  

– А и правда, спать пора.  

Спать пора, уснул бычок, лёг в кроватку на бочок, – напевая, он с безмятежной улыбкой направился к туалету.  

Открыл дверь.  

Мать, оскалившись, сидела на унитазе. Волосы на её голове стояли дыбом, глаза закатились.  

– Мам, ты срешь? Мам?  

Тишина в ответ.  

– Мам, я говорю, ты срешь? – Антон тронул Майу за голову, тут же отдернул руку: кожа головы была холодной, как лёд.  

– Ни хуя себе… – он прошел в прихожую, взял телефонную трубку, набрал номер.  

– Аллё? Добрый вечер, а Таню можно? … Привет, эт я… Да ничего, слушай, у меня измена в доме! Чего, чего, родаков колбасит! Так это вообще… Я из квартиры говорю. Да. Ну, они спокойные, отец в спальне завис, а мать в сортире… Нет. Нет, и думать забудь! Лёха мне девятку свою обещал за три уступить, а ты хочешь, чтобы я на это говно все бабки потратил?! Да ты охуела! Не, в натуре, охуела! – Антон, вскочил, вбежал в спальню, показал дрожащему под потолком отцу телефонную трубку:  

– Пап, она вообще охуела, слышь… Я ей один раз, ну, просто по пьяни сказал, что я у её брата-алкаша выкуплю «Москвич», вот… Ну, «Москвич»-то у него старый, Серега говорил мне, там все менять надо… Вот, но я на всякий случай спросил её, а ты узнай сколько стоит? И вот, а потом она, то есть они с братом ко мне пристали, типа купи у меня тачку, купи, заебали просто конкретно… Пап, тебе «Москвич» старый не нужен?  

– «Москвич»? – отец брезгливо поморщился, – 412-й что ли?  

– Да не, 2141. Белый. Но там кузов проржавел уже снизу, так что ржавчина видна.  

– Сам ты ржавчина! – отец, усмехнулся, теребя мошонку, – Я за эту ржавчину, чтоб ты знал, едва жизнь не отдал однажды!  

– Как это?  

– А вот так это!  

У меня был друг.  

Александр Щорс, помнишь, наверное. И вот, у него умер дядя. Несчастный случай на охоте. В него егерь случайно двустволку разрядил. В спину, практически в упор. Вот так бывает.  

Вообще, охота, сынок, очень опасное дело, если трезво на это поглядеть. Но кто сейчас трезво глядит? Сейчас все под хмельком, даже дети. И женщины пьют, вот что самое страшное! Женский организм, цветок, они окунают в эту отраву.  

Меня преследует запах перегара из женских уст.  

И хриплый стон за стеной: в детстве у соседей – я слушал, прижав к стене алюминиевую кружку. Как соседка тётя Марина кончает.  

Мужики к ней ходили разные, а кончала она всегда одинаково.  

Сначала молчит, молчит, а потом так задышит, задышит ртом, глаза закатит, и губы надует слегка. А потом вся сожмётся – раз – и судорога её начинает бить, а лицо такое, как будто она срёт и тужится, и красное всё лицо, и она ы-ы-ы-ы ртом сквозь зубы, и руками скребет, как амфибия, и потеет быстро…  

– Ладно, пап, я спать пошел… – Антон зевнул и протяжно пустил газы.  

– Как уже?!  

– Ты ж сам сказал… Сам первый спать пошел. Мы маму пытать хотели, я уже её шилом прижёг, а ты говоришь: всё, спать, и ушёл.  

– А потом?  

– А чего потом? Потом всё… – Антон повернулся и вышел.  

Отец неслышно заплакал.